Я вышел из зала в наступившей тишине.
Вернулся в свой город, лёжа на багажной полке плацкарты. Внизу азербайджанец гладил в духоте по спине толстую девушку. За окном стучала бесконечная степь.
В родном университете решили, что теперь, показав все возможности, меня можно оставить при кафедре. Ассистентом. Заочники. Отзывы. Курсовые.
Через три года я очнулся коком на сухогрузе «Воронеж». Меня будил старпом словами:
– Принимай рис, баран! В Сурабаю идем!
Звёздочка
И последнее на сегодня.
Единственное, что гарантированно сбрасывает с плеч человека лет тридцать – сорок разом – это фейерверк. Салют, говоря по старорежимному. Как забабахает! Как забабахает! И в небе – тыдых! тыдых! А там так: фш! фш! – и цветочек, а из него сверкучки такие: пщ-пщ! И д-ды-дыдыхсь! А-а-а!!! Бабах!!! Трах!..
По скайпу наблюдал и сам салют в честь города, и Кешу, молодеющего на глазах. Половину экрана занимала Кешина облезлость и выпученные в восторге глазыньки, но вторая половина с огнями и взрывами тоже не подкачала.
При салюте все забывают про всякое возрастное. Об одном грущу – нельзя уже ни к кому забраться на плечи и некому оттуда махать дудкой: «Мама! я тут!»
Но мечта у меня ещё осталась. Получить разрешение такое особенное, чтобы привезли два фельдъегеря в специальном портфеле. На гербовой бумаге разрешение, что, мол, такому-то такому-то, в ознаменование, в знак огромной… и в связи с присвоением… разрешается…
Короче, после самого масштабного и красивейшего салюта, когда всё ходуном, всё ещё трясётся, небо в клочья, выйти скромно на середину площади. В галифе, всё как полагается. Царапая пальцами кобуру, вынуть шпалер и одинокую ракету бабахнуть так в небушко, уже изведавшее всё. Одинокую красную звёздочку недолгую. Посмотреть с центра площади, как звёздочка эта взлетит, чтобы улететь насовсем, а потом гаснет так, гаснет и в темноту упадает. В честь поколения своего стрельнуть. И в честь себя, конечно.
Потом усы расправить, поклониться расходящимся и к обрыву полным уставом скорым шагом арш.
Рисунок жизни
Я иногда предлагаю окружающим нарисовать свою жизнь.
Чего только не видал я на этих рисунках. Каких только красот и подробностей не насмотрелся на них.
Иногда меня подлавливают и заставляют нарисовать свою жизнь.
Рисовать я совершенно не умею. Меня бы в школе освободили от уроков рисования, но я уже был освобождён от уроков пения и труда, поэтому в школе приходилось рисовать.
Рисовал я строго динамические картины. Динамику в рисунки я вкладывал щедро. Хренача тупыми карандашами по листу, я комментировал вслух каждый штрих. Понятно, что слюни веером, шипение сквозь зубы и вытаращенные глаза мастера внушали преподавателям некоторую оторопь.
Теперь я стал похитрее немного. На предложение нарисовать свою жизнь, я, мудро улыбаясь, беру карту родного города. Обвожу красным цветом места, в которых я бываю чаще всего и провожу линии, соединяющие эти места и мой дом.
Всё. Рисунок жизни готов.
У меня это, например, прямоугольник, с робкими отрезками в разные стороны, символизирующими мои временные побеги за ограду.
Либералы
Я посмотрел френд-ленту. В ней люди либеральных склонностей клоачно попрекают друг друга в разнообразном. В каких-то мелочах, в каких-то бородавках.
Кто-то что-то сказал кому-то пятого дня, и тот, который тот, ответил: а помните вашу статью в «Независимой» за 2003 год? ту знаменитую?! не подам руки! что вы за кох!
И Венедиктов на заднем плане лицом вверх падает, но неспешно, как бы прикидывая.
И всё у них как-то томительно запутано. То один, очень хороший, говорит громко и правильно, но разгонял НТВ, а другая, прелесть, теперь в «Раша Тудей», а третий, нужный, но как-то в руки его брать неприятно. Четвёртый писал про подштанники из альпаки, а теперь случайно в «Снобе». Постоянно мечутся, постоянно в своих, не побоюсь сказать, сосёнках аукаются.
Вот мы, матёрые изуверы, не такие. У нас прописка – основа сотрудничества, а не газетные вырезки и не пойми что.
И как эти люди совершат переворот? На который я возлагаю, кстати, столько надежд?
Я жду этот переворот, чтобы в мятом белом пиджаке, с чемоданом, с наспех подхваченной с пирса блондинкой в боа прокладывать рукояткой «смит-и-вессона» путь по трапу. С никарагуанским фальшивым паспортом.
Я пробовал так, без переворота. Нет, фальшь. Уже прорвался на лайнер, уже кричал и пел, а потом посмотрели мы с блондинкой друг на друга, на берег, на зевающих пассажиров и сказали не сговариваясь:
– Да что ж мы с тобой за мудаки-то такие? Когда же это кончится?!
О природе
Что раздражает меня в природе?
Честный ответ на этот вопрос может обеспечить мне жестковатый медицинский уход и развивающий труд по склейке коробочек на несколько лет. Поэтому привычно совру.
В природе меня раздражает её изнурительная регулярность. Меня бесит природный размеренный и безразличный ко мне педантизм: все эти смены времён года, день-ночь, приливы-отливы, комета Галлея и прочее.
И это я ещё не говорю про природную садистичность – морозы, сосульки-убийцы, ураганы, землетрясения, засухи всяческие. И это я ещё не говорю, что природа вытолкнула нас из уютного животного мира вообще голых, плохо видящих, плохо слышащих, ни хрена не могущих унюхать, бегаем плохо, плаваем недолго, кусаемся слабо. Нет ядовитых зубов, отсутствует хобот, не хватает рогов.
И вот таких нас природа, которую некоторые считают матерью и поклоняются ей среди небрежно разбросанного на полях навоза, снабдила вроде как подарком немыслимым – мозгом! Ай, спасибо!
Это, я вам скажу, примерно так смотрится со стороны: мама отправляет зимой девушку в три часа ночи в загородный парк, куда сбежались выпущенные по случайной амнистии все областные упыри, насильники и живопыры, вроде как за подснежниками. А для сбережения девушкиного дает дочурке таблицу умножения и линеечку логарифмическую. Ну и совет даёт: палку там отломить у дерева, поднатужась, вырвать из почвы ель, обточить её зубами, разжечь костёр с помощью шуршащих колготок, обжечь над пламенем заточенный кол и продержаться в парке неделю-другую на полусырых животных поменьше.
Поэтому природа на меня обижаться не должна. Особенно моя родная, среднерусская. Которая вручает мне свои неизменные символы уныния и астении – берёзки и склонившиеся над погостами плакучие ивы – в качестве своих неизменных символов.
На отдых хочу.
Ездить на охоту
Готовимся к охоте.
Я люблю ездить на охоту. Потому как для меня это – не умерщвление всяческих животных и промысловый алкоголизм на привалах, а демонстрация своего державного отношения к Природе. Природа должна сотрясаться при виде моей властной поступи. Раз Природа обошлась со мной сурово, породив подслеповатого, плохо бегающего, плохо плавающего и лишенного ядовитых зубов меня, то пусть теперь изнемогает в тревоге.
А чего она хотела? Что я буду сладко славить её доброту по отношению ко мне? Нет, матушка, ты согнись до шуршащей листвы, учуяв мои хищнические шаги и кровожадный сип, ты, матушка, посмотри перед собой обречённым взором, вспомни, как решала мою судьбу, не обеспечив самым насущным при рождении. И наградив избыточным. Может, одумаешься на следующем плоде генетических своих безумств, старая? А?! То-то.
На охоту я езжу взимать безнадёжные долги у Создателя. Стреляю мимо, от сырого мяса отказываюсь, кормлю со строгостью белок.
То есть охота для меня – церемониал. Важнейшим элементом которого являются посиделки у меня на чердаке всем составом грядущей экспедиции.
Чердак в старом доме – это мое убежище. Я и дом-то этот содержу только из-за чердака, его послушного уюта и странного потрескивания. Плюс лестница, ведущая на чердак, моральная скромница у меня.
Помню, сидели мы с тогдашней моей невестой на чердаке и степенно пили чай. Пока по скрипучей лестнице бабушка моя поднялась, мы и отпрянуть смогли друг от друга, и книжки открыть. Бабушка заходит, а мы с невестой тогдашней пьём чай, и я чуть форсированным голосом хрипловато читаю вслух Тита Ливия.
Бабушка видит: да тут полная хрестоматия, апофеоз целомудрия. Под её взглядом почитал ещё немного вслух. Ответил на два взволнованных вопроса невесты с разложенного дивана по теме созыва центуриатных комиций.
Бабушка всё смотрит на меня, пришлось всё же одеваться, штанишки там, маечка, трусишки в карман упихнул.
Бабушка подошла и молча посмотрела книжку. Оказалось, что читал я томик поэта Николая Грибачёва.
Невеста поняла, что теперь-то уж она точно невеста. Да и бабушка это начала подозревать с уверенностью.
Отличный чердак у меня был, отличный.
Сидели, значит, на чердаке и порохово грезили об истреблении всего живого в округе. Строили кошмарные планы, проверяли снаряжение, дёргали, скусывали и заправляли.
Я в общем деле подготовки не участвовал. Увлечённо листал удачно найденную книгу «Способы обнаружения присутствия соединений мышьяка и выявление преступных умыслов к отравлению», СПб., 1908.
Анализы по методу доктора Райнша восхищали меня с детства. Там, вообразите, все очень просто. Сосуд с медной сеткой, в сосуде нагреваете то, что вам родненькие принесли позавтракать. Проверьте дома – очень интересно. Если в образце есть мышьяк, то он оседает на медной сетке в виде серого порошка. А потом азотная кислота, то-сё, всё станет ясно мгновенно.
Тут другое интересно: как замаскировать присутствие мышьяка? Вот над чем я бьюсь последнее время. Пока экспериментирую с маскирующей мышьяк бертолетовой солью. Очень многообещающий, я вам скажу, экспериментальный цикл.
Есть ещё метод Марша, рассказывал я заинтересованным собравшимся, так там всё совсем просто! Растворяешь образец в соляной кислоте и нагреваешь до тех пор, пока водород не испарится. Потом газ пропускаешь через нагретую стеклянную трубку. И если стеклянная трубка изнутри зазеркалилась – всё! Кого-то из домочадцев можно подвешивать и спрашивать про виды на облигации.