Чудесная музыка убаюкала великана. Исполинская голова глухо ударилась о стол, как это случалось здесь каждый божий день.
И что же могла подумать великанша, глядя, как Джек подкрадывается и хватает арфу? Что, опять? По-моему, ты издеваешься. То есть вот прямо так возьмешь и сопрешь наше последнее сокровище?
Она оскорбилась в лучших чувствах? Почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч? Или то и другое вместе? Испытала ли она восторг избавления от всего нажитого? Или была возмущена? И таки решила окоротить наконец грабителя?
Мы этого не знаем. Потому что тревогу подняла не великанша, а арфа. Когда Джек был уже у порога, она возопила: «Господин, на помощь, меня украли!»
Великан пробудился и осоловело осмотрелся по сторонам. Ему снился такой сон… А тут эта кухня, эта зачуханная, вечно всем недовольная жена – неужто это его настоящая жизнь?
Пока великан спохватился и бросился в погоню, Джек успел добежать до края облака и ухватиться за бобовый стебель. Одной рукой он крепко прижимал к себе арфу, а та все звала и звала на помощь.
Джеку мешала арфа – за стебель он мог держаться только одной рукой, – но великану приходилось еще труднее, потому что в его великанских ладонях стебель ощущался чем-то совсем уж тонким и хлипким, типа каната, по которому его, сопливого, никому не нужного юнца, заставляли лазить на уроках физкультуры.
Ближе к земле Джек крикнул матери принести топор. Ему повезло – сегодня она была вполпьяна и поэтому расторопна. Она передала Джеку топор, и он обрубил бобовый стебель. Великан в тот момент был еще высоко, на той примерно высоте, с какой ястреб высматривает кроликов.
Нижний остаток стебля рухнул, как срубленная секвойя. Следом прилетел великан, его туша проделала посреди кукурузного поля вмятину футов в десять глубиной.
В каком-то смысле ему повезло. А то что за жизнь была бы у него без золота, без курицы и без арфы?
Яму, прямо с громадным телом на дне, Джек распорядился засыпать землей, а потом, в порыве несвойственного ему благочестия, велел засадить место последнего упокоения великана сиреневыми кустами. Если посмотреть на сирень сверху, то видно, что кусты образуют фигуру исполина, застывшего в позе неожиданно чувственной покорности.
Джек с матерью живут в свое удовольствие, и дом у них – полная чаша. В редкие минуты саморефлексии Джек вспоминает, что́ ему много лет назад говорила облачная дева: великан совершил преступление, и ему, Джеку, с самого детства по праву принадлежит все великаново добро. Так он заглушает слабые ростки совести, которые с возрастом начали пробиваться у него в душе.
Мать Джека завела обычай скупать дизайнерские сумочки (жемчужина ее коллекции – Murakami Cherry Blossom от «Луи Виттон») и встречаться с подругами за ланчем, который, бывает, затягивается до четырех-пяти часов вечера. Джек время от времени снимает в окрестных городках девушек и парней, когда за деньги, а когда за так, но всегда приводит их в дом поздно ночью, тайком. Звезд с неба Джек не хватает, но и ему понятно, что, кроме матери, слепо обожать его до конца жизни никто не станет, что, если позволить кому-то из девушек или парней остаться, довольно скоро пойдут непонятные обиды и упреки.
Волшебная курица, которой нет дела ни до чего, кроме ее золотых яиц, несет их по одному в день, благоденствуя в бетонном курятнике, где к ней приставлена круглосуточная охрана – как ни старался Джек извести всех лис в округе, ничего у него из этого не получилось.
И только арфа печалится и не находит себе места. Из окна отведенной ей комнаты она глядит с тоской на сиреневые кусты, растущие над закопанным великаном. Давно умолкшая, арфа грезит о той поре, когда она обитала на облаке и играла музыку такую красивую, что ее не слышал никто, кроме великана.
Отравленные
Вчера ты хотела.
А сегодня не хочу.
Почему так?
Как-то это ненормально. Тебе не кажется? И вдобавок начинает мне надоедать.
Когда именно ты передумала?
Я не передумала. Лучше сказать, мне надоело делать вид, что мне не надоело.
Это из-за анекдота про яблоко, который сегодня на рынке рассказали? Ты из-за него напряглась?
Ты чего? По-твоему, я первый раз этот анекдот слышу?
Раньше ты всегда говорила, что тебе нравится. Ты что, врала?
Нет. Вернее, не совсем врала. Наверно, так: мне нравилось, потому что тебе это нравится. А сегодня я просто не хочу.
Это немножко обидно, тебе не кажется? В смысле, для меня.
Нет. Я это делала, потому что я тебя люблю. Когда кого-то любишь, очень радостно приносить ему радость.
Даже, если делаешь для этого что-то ненормальное? Что-то отвратительное?
«Отвратительно» я не говорила. «Ненормальный» и «отвратительный» – это не одно и то же.
А для карликов тебе делать это не надоедало?
Они не карлики. Они гномы. Неужели так трудно запомнить?
Извини. Я не прав. Просто вымещаю эмоции.
Ты это выражение от своего психотерапевта подцепил и вряд ли понимаешь, что оно означает.
Прости меня за гномов. Ты же их любила.
Или, может быть, любила их любовь ко мне. Так до конца не пойму.
Хочешь, снова их пригласим?
Тебе что, в прошлый раз так понравилось?
Что не понравилось, я бы точно не сказал. А тебе?
Они без твоей помощи не могли залезть на наши стулья. Наши ложки были для них как лопаты. Ты разве не помнишь?
Я к ним со всей душой. Старался быть погостеприимнее. Как-никак отобрал у них любовь всей их чертовой жизни. По-твоему, мне тот вечер легко дался?
Нет. Ты пытался быть добр к ним. Я понимаю, да.
Вот и хорошо. Десять минут? Всего десять, ладно?
Это действительно так важно для тебя?
Не надо делать мне одолжение.
Ты на все, что я говорю, будешь обижаться?
Для меня да, важно. Мне от этого иногда даже не по себе – но все равно важно.
Скажи, что тебе во мне нравится.
Ладно тебе.
Нет, скажи.
Хорошо. Мне нравится, как ты, когда о чем-то задумаешься, складываешь губы. Немножко морщишь и чуть прикусываешь… непроизвольно… Ни у кого больше такого не видел.
А еще?
Мне нравится проснуться раньше тебя, чтобы застать, как ты просыпаешься с удивленным испугом на лице, как будто не очень понимаешь, куда попала… Я совершенно балдею. И от этого у меня по утрам так стоит.
Так и быть. Десять минут.
Ты серьезно?
Ты не рад, что я согласна сделать тебе приятное?
Значит, десять минут.
Ладно, двенадцать. Только ради тебя.
Я тебя обожаю.
Аккуратнее с крышкой.
Я что, когда-нибудь обращался с ней неаккуратно?
Никогда. Сама не знаю, зачем это сказала.
Тебе удобно?
Да.
А ты могла бы?..
Что?
Я и так тебя уже наверно замучил.
Говори, что хотел.
Ты могла бы скрестить руки пониже? Чтобы прямо на груди?
М-мм…
Вот так. Идеально.
Закрываю глаза. Ухожу в потоковое состояние.
Боже, как ты прекрасна!
Жалко, я не могу посмотреть на тебя. Посмотреть, как ты на меня смотришь.
Да, жалко. Но это невозможно, потому что…
Да-да, разумеется…
Эта твоя кожа. Эти губы. Лепестки век.
Я сейчас умолкну. Можешь закрыть крышку.
Я счастливейший человек на земле.
Все, умолкаю. Погружаюсь в поток.
Двенадцать минут, не больше. Обещаю.
Тсс.
Честное слово, ровно двенадцать минут. Спасибо тебе. Я знаю, ты мне не ответишь, но все равно говорю спасибо. Это правда очень важно для меня. Невероятно важно. Через двенадцать минут я как всегда… После мы закажем поесть, да? Или, если захочешь, пойдем в кафе. А то можем сходить в кино. Но сейчас я благодарен тебе за эти двенадцать минут. Только посмотри на себя. Твой сон подобен смерти. И был таким, пока меня не было. В смысле, не существовало для тебя. Пока я был – может, и не был, но мне нравится так себе это представлять, – пока я был твоим сном, смутным предвестием, пока являл собой само совершенство, ибо не существовал, служил всего лишь намеком на возможное будущее, и пока ты – ничего ненормального в этом, надеюсь, нет – была идеально чистой и абсолютно необыкновенной, совершеннейшим и прекраснейшим созданием во всей вселенной. Пока, я хочу сказать, я не поднял крышку и не поцеловал тебя.
Обезьянья лапка
Вот, к примеру, Уайты – семейство счастливое, хотя и небогатое. Не бескрайне, но вполне себе в меру счастливое. Их было трое: мать, отец и сын. Сын трудился на фабрике. И пусть его бесила необходимость давать деньги матери с отцом; пусть он изнывал одинокими ночами или размышлял, не завязать ли с выпивкой и мелкими уголовно наказуемыми проказами; пусть досадовал на болячки (смещение коленной чашечки и вечные прострелы в пояснице), которые к своим двадцати двум годам успел заработать в фабричном цеху, – вслух он ни о чем таком даже не заикался. Ему выпало явиться на свет не в ту пору и не в тех краях, где сыновья пускаются в самостоятельную жизнь, поцеловав на прощанье родителей и нежно попрекнув мать за непрошеную слезу.
Они жили в сельском доме, мало похожем на то опрятное строение под соломенной крышей, какое обыкновенно имеют в виду, говоря про «сельский дом». За стенами над слякотью и запустеньем круглый год гулял ветер. Уайты поселились там, где поселились, – большого выбора у них не было.
Но при всем при том они обходились без домашних дрязг, не пеняли друг другу за мелкие жизненные неудобства. То, что жилище у них тесное и сырое, а дорога к нему половину года тонет в жидкой непролазной грязи, они принимали как неизбежность, утешаясь путаными мыслями о том, что ведь могло бы быть и хуже (хотя трудно вообразить, что же такое подразумевалось под этим «хуже»). Невозможно было представить, чтобы кто-то из них подумал про себя: И угораздило же меня с тобой сюда приехать! или: Вот помрете, и я наконец свалю на все четыре стороны.
И вот в один мрачный слякотный вечер к ним в гости явился не то чтобы незнакомец, но человек, о котором они знали далеко не все. Это был старинный приятель мистера Уайта. В юности он отличался склонностью (большей, не