отца. Но отец уже понял, какая жар-птица сама спланировала ему в руки. Завязал с выпивкой, купил галстук. Спорт, кефир, здоровый образ жизни… В общем, ради нескольких запиленных тактов Мендельсона почти взлетел над собой. Даже зубы стал чистить. Правда, только тогда, когда мама не забывала приготовить ему щетку с выдавленной – с конца тюбика! – пастой.
Напившись балтийской синевы, Алик перевернулся на живот и рванул кролем. Плыть было легко; смешно, что он так долго уговаривал себя идти купаться. Тело обжилось в воде, во рту был веселый соленый привкус, на ресницах горела радуга.
Проплыв еще, решил выйти. Нащупал дно, сразу встать не удалось, постоянно ускользало из-под ног из-за волн. Встал, огляделся – народу почти никого. Совершив в воду одно невинное преступление, пошлепал к берегу.
Теперь нужно было найти папу, рассказать ему, как плавал, и съесть заслуженный бутерброд. Найти их место было сложно, очки остались на полотенце, зрение – минус шесть. Сморгнул с глаз радугу, сощурился. Присматриваясь к лежащим и загорающим, поплелся искать отца.
Почувствовал, что на него смотрят; и не так, как он это воображал до того, как бросился в воду («…мышцы подкачать!»), а по-другому.
Еще раз, чуть наклонившись, еще сильнее сощурясь, пригляделся к лежащим. И уперся глазами в огромную тетку. Она сидела, совершенно голая, с мокрою седой головой, валиками жира, и чистила яйцо. Он даже увидел, как скорлупа падает на песок и отползает на ветру. Рядом сидела еще одна, тоже вся обвислая, без купальника, с кусочком газетки на носу. Еще несколько таких же женщин, старых, уродливых, спокойных, смотрели на него.
Бросился к воде, чуть не налетев на еще одну голую тетку в темных очках; услышал, как она – или не она? – захохотала ему вслед. Влетел в воду, подняв вокруг целое облако брызг.
– А вода вокруг тебя не закипела?
Отец слушал с улыбкой; судя по взгляду, продолжал мысленно подыскивать нужное для кроссворда слово.
– Не, пап, ну они же совсем старые! Ты бы видел, что у них тут… Что – тут…
– Тише, на тебя уже смотрят.
Алик стал ковырять пальцем песок.
– А что, – отец поднялся, – если бы они были молодыми и красивыми, было бы лучше?
Алик тяжело дышал. Обвислости все еще колыхались у него перед глазами.
– Ладно, Казанова. Пойду искупнусь. Вода хорошая? Что молчишь?
– Хорошая…
Алик поглядел на его фигуру, на двойной подбородок, седую шерсть на груди. Сжал губы, лег на живот. Песок приятно согревал – сквозь плавки; врылся в него немного. Полежал. Поднялся, выудил из пакета бутерброд. Сам сделал его утром по маминому способу – колбаса, половинки яйца. Откусил. Нет… Положил обратно.
Вечером ходили слушать музыку. Позади Музея янтаря, в розарии, играл камерный оркестр. Отец музыку не любил, но на концерты ходил и пластинки покупал. «Культурный человек обязан…» Дальше у отца шел список «обязанностей»; классическая музыка стояла под номером три, после чтения художественной литературы и знания иностранного языка. Откуда у отца, родом из русско-татарской деревни на Урале, сложился этот список, отец, кажется, и сам не знал. Кстати, художественную литературу он почти не читал – только по специальности; а иностранный – английский – был у него в таком состоянии, что, когда он попытался помочь Алику с домашним заданием, как говорила потом мама, было неясно, кто кому объясняет.
А вот Алик музыку любил; он и в музыкалку пошел по собственному (подчеркнуть) желанию и выбрал флейту. Устав иногда от линейных уравнений, ставил Баха или Генделя, «подвякивал» им на флейте. Но в этот вечер в розарии, под небом, музыка почему-то не слушалась.
– Пап…
– Что?
– А для чего люди загорают раздетыми?
– Считается полезно.
– А ты так когда-нибудь загорал?
– Не мешай слушать…
Но лицо у отца было такое, словно он все еще продолжал разгадывать кроссворд – память у него была фотографической.
– Когда уже мама приедет! – Алик попытался снова погрузить себя в музыку.
В перерыве отец достал «Огонек» и быстро вписал разгаданные слова. Потом вдруг потерялся. Нашелся, когда уже начали второе отделение. Прошел, сел рядом.
Ночью Алик не мог уснуть: одеяло горячее, горло болело. Перед глазами проплывали пляжные старухи. Отец тоже ворочался.
Алик проснулся больным.
– Перекупался. – Отец рылся в сумке, отыскивая аптечку.
Алик хотел объяснить, что дело не в этом. Но промолчал, перевернулся на другой бок. Отец сказал, что пойдет в аптеку, и исчез. Вернулся после обеда.
– Как ты тут без меня, старик?
Вечером стало легче. Алик съел котлету и вышел во двор. Они снимали комнатку на улице с непроизносимым названием; во дворе – стол, георгины, хризантемки. Хозяйка – огромная, с голыми красными руками – что-то мыла. Отец обнял его за плечи:
– Ну как, Аль, легче? Ну, что раскис…
– Легче.
– Пойдем поужинаем. Тут есть такие кафешки…
Алик вдруг представил, как они заходят в кафе, садятся за столик, заказывают что-то вкусное – и заплакал.
– Ну, ты что? – Отец наклонил к нему лицо. Алик заметил, что отец гладко выбрит, что было с ним не часто.
Алик гулял по сосновому парку. Вспоминал Каунас – съездили туда вчера с отцом. Музей витражей, Музей чертей, готический Дом Перкунаса. «Вот бы в Ташкент такой домик», – говорил Алик. (Один раз они сбежали с урока и полезли на руины католического костела искать клад; руины, конечно, тоже были исторические, но не такие, как Дом Перкунаса; пахло мочой, и не было никакого клада.) Потом ездили смотреть Чюрлёниса: в списке отца, чем должен интересоваться культурный человек, живопись стояла под номером четыре. Отец ходил от картины к картине, отбывая перед каждой полуминутную повинность. Алику понравилось, как художник изображал замки, море и сосны. Теперь в парке за каждой сосной ему виделась древняя башня или колокольня.
– Осточертело мне там всё. А бросить – как?
Алик остановился. Голос отца. За той сосной. Отец сидел на земле. Две бутылки пива, рыба. Напротив полулежала женщина. На ней был спортивный костюм, но Алик ее сразу узнал.
Старуха с дикого пляжа.
– Что хотел, то и получил, – сказала она, еще не видя Алика. И отхлебнула из горлышка.
Он слышал, как отец вошел, чиркнул молнией на куртке. Щелкнул включателем. Стащил джинсы, отпинал их куда-то. Затрещала раскладушка. Запахло потом, пивом, копченой рыбой.
– Не спишь?
– Сплю.
– Это Вера… Вера Сергеевна.
– Какая Вера Сергеевна?
– Такая. Моя бывшая жена. Из Новосибирска. Тоже отдыхает здесь. Случайно встретились.
Алик все еще лежал лицом вниз и дышал в подушку.
– А ты знаешь, где я ее видел?
– Знаю. Она сказала. Узнала тебя.
Алик отлепил голову от подушки, сел:
– Нет… Она же такая старая!
– Одного со мной года.
– Пятьдесят один?
– На вот, помажься, от комаров купил. Прошлой ночью всего изгрызли. Что насупился? Да, когда женщин не любят, они начинают быстро стареть. Да и мужчины тоже…
Алик втирал в себя жидкость от комаров.
– Ноги смажь тоже, они ноги любят.
– Пап… А наша мама в пятьдесят лет будет… другая?
– Другая, – зевнул отец. – Если мы ее будем любить.
– А если нет?
Через три дня прилетела мама, веселая, подстриженная. Сходили в ресторан «Габия». Маме в Паланге все нравилось, особенно температура воздуха – после Ташкента. Ходила, всем интересовалась, фотографировала своим «Зенитом». «Я на минуточку!» – и исчезнет. Возвращалась или сфотографировав что-то, или с покупками. Сразу купила темные очки, янтарные бусы и шлепки с бабочкой.
– А это дорога куда? – поинтересовалась, когда шли купаться.
– На дикий женский пляж, – ответил отец.
– Дикий? В каком смысле?
Отец объяснил. Алик разглядывал песок под ногами.
– Обалдеть… И что, разрешают?
– Мама, идем… – потянул Алик.
– Я на минуточку!
Остались вдвоем с отцом. Отец хмуро листал очередной «Огонек», Алик пинал песок. «Минуточка» все не кончалась, Алик уже уперся носком в твердую серую землю. Мама исчезла, растворилась в этом диком пляже, осталась там навечно…
– Какой ужас! – Она шла обратно, весело размахивая пакетом. – Я-то думала… А это свиноферма какая-то!
Алик обнял ее. С ее халата еще не выветрился ташкентский запах – запах их дома, пыли и абрикосового варенья.
На море с мамой удалось сходить раза три – погода испортилась. Стало холодно; хозяйские георгины раскачивались под дождем. Мама вначале восхищалась и фотографировала мокрые клумбы, потом заскучала. А Алик любил дождь. Натягивал свитер, брал зонт и шел гулять. Шел мимо огромного красного костела, где, пересиливая шум ливня, гудел орган. Мимо старых лип, с которых опадали зеленые вишенки соцветий. К морю – любил бродить по песку, слушать волны. На пляжах никого не было, только он и вода, кусты и сосны.
Он зашел и на дикий пляж. Никого. Волны шлепались и ползли по песку. Алик мысленно достал флейту. Почувствовав взгляд, обернулся.
Она стояла, в своем страшном спортивном костюме, под зонтом.
– Слышишь? Передай своему отцу…
Алик быстро пошел прочь. Потом побежал.
Они вышли вареные из самолета; воздух был горячим и сухим.
– В гостях хорошо, а дома лучше, – сказал отец.
В аэропорту их встречал дядя Шухрат.
– Эй, космонавт! Космонавт! – Повернулся к маме: – Помнишь, как я ему говорю, когда ему три года было: «Космонавт!» А он: «Я не космонавт, я – Алик».
– Вы уже тысячу раз это рассказывали.
– Ну и что… Подумаешь, тысячу!
Они ехали на такси по августовскому Ташкенту. Алик закрыл глаза и попытался вспомнить море. Но море не хотело вспоминаться.
– Па! А почему бы в Ташкенте не построить Дом Перкунаса? Ну, копию, а?
– А зачем он в Ташкенте?
Алик откинулся на сиденье и снова закрыл глаза. На этот раз море все-таки вспомнилось. Холодное, тяжелое море под дождем. Рвущийся из рук зонт. Сосны. И бегущие ноги по песку – когда он убегал, дрожа не от страха, а от чего-то тяжелого, имя чему он не знал.