Тогда он ухватился еще за одну теорию, свою последнюю, ту, что и привела его с семьей в Ост-Индию. Теория эта, признавая положение Дарвина о появлении новых видов, включая человека, в результате естественного отбора, одновременно допускала существование некоего высшего, божественного плана. Проще говоря, ее отец утверждал, что процесс естественного отбора исчерпал себя, утратил свою силу, а жизнь на земле вошла в эпоху «консервативной наследственности», при которой адаптационные способности организмов практически сошли на нет. Эта теория позволяла вернуться к старой идее абсолютной стабильности существующих видов.
И где искать доказательства, если не среди больших обезьян, являющихся человеку, словно призрак далекого предка? Надежные источники сообщали об обитающих на Борнео и живущих бок о бок двух разновидностях орангутангов. Одни, Mayas Tjaping (как их называют местные), покрупнее, с квадратной головой и жировыми подушками на щеках; другие, Mayas Kassa, мельче, с узкой мордой, менее грубыми чертами.
Присутствие орангутангов на соседнем острове Суматра — единственном, кроме Борнео, месте на планете, где они водятся, — позволяло сделать вывод, что когда-то, в давние времена, когда два острова соединялись сушей, все они несли в себе общую наследственность. Вопрос стоял так: если острова Борнео и Суматра разделились сотни тысяч или даже миллионы лет назад, то почему две популяции не эволюционировали дальше независимо одна от другой в соответствии с моделью Дарвина? На деле же, как сообщали очевидцы, они остались такими, какими и были, вплоть до сохранения физиогномических различий.
Это не значило, что Дарвин ошибается — эволюционная теория держалась на прочной базе, — а говорило лишь о том, что он больше не прав. За миллионы лет, прошедших с примордиальной эпохи, сила наследственности определенно возросла до такой степени, что живые организмы зафиксировались и уже не мутировали.
Логика этих рассуждений убедила даже его супругу, которая в противном случае вряд ли согласилась бы сопровождать мужа в один из самых негостеприимных уголков планеты.
Нерешенной оставалась только одна проблема.
Проведя на Борнео несколько месяцев, ее отец установил присутствие только одного типа орангутангов — Mayas Tjaping, крупных, с булавовидной головой. У некоторых представителей этого типа наличествовали уплотнения на щеках, у других они отсутствовали, но данное различие являлось, похоже, не более чем возрастной характеристикой самцов. Все указывало на то, что здравая логика основана на зыбких доказательствах. Проверить это можно было лишь одним способом.
Семья отправилась на Суматру, где отец едва не лишился рассудка, а в нескольких случаях и жизни (влияние голландских властей в северной провинции Ачех ограничивалось дальнобойностью орудий, имевшихся на вооружении горстки разрозненных фортов). За время пребывания на острове он подстрелил более пятнадцати орангутангов, скелеты которых приготовил к отправке в Европу. Все они также принадлежали к одному типу и существенно отличались от Mayas Tjaping — были мельче, имели более узкие морды и более бледный окрас, чем их собратья на Борнео. Братьями они и были, точнее, двоюродными.
Признав, должно быть, горькую иронию судьбы, загнавшей его в очередной тупик, глава семьи тем не менее отказался признать поражение. Лишь после возвращения на Борнео и очередной порции отстрелов, он склонился перед очевидным: изыскания его коллег-натуралистов, посетивших ранее острова Малайского архипелага, были некорректными, и, следуя по их пятам, он не только провалил собственную миссию, призванную опровергнуть выводы Дарвина, но фактически подкрепил их.
Вывод был ясен: есть два типа орангутангов, но один обитает на Борнео, а другой — на Суматре. Разделенные географически, особи по-своему приспособились к условиям различных окружающих сред. И полагать, что ситуация как-то изменилась, нет ни малейших оснований.
Единственным источником утешения была его супруга. Обладавшая неиссякаемым запасом терпения, мать синьоры Доччи пыталась поддержать мужа, указывая на его огромный вклад в сокровищницу зоологических знаний. Может быть, он даже открыл новый подвид приматов. Для такого вывода у него есть все основания. Большинство оказавшихся на его месте коллег с радостью ухватились бы за возможность заявить о своих притязаниях на частичку Древа Жизни, пусть даже эта частичка всего лишь крохотная развилка на конце веточки.
Но не таков был ее отец.
По возвращении в Италию он незамедлительно отказался от своей должности в университете, уничтожил все относящиеся к экспедиции материалы и обратил свое внимание на археологию, полностью отдавшись изучению утраченной культуры этрусков. О посещении Ост-Индии напоминали лишь два сувенира, два самых значительных свидетельства его неудачи, — черепа орангутангов на стеллаже в рабочем кабинете, один с Борнео, второй с Суматры.
За все то время, что синьора Доччи рассказывала о своем детском приключении, Адам, увлеченный красочными описаниями и зачарованный мягкими, выверенными интонациями, едва ли произнес и десяток слов. Когда наконец замолчала и она, на террасе воцарилось молчание.
Синьора Доччи сконфуженно улыбнулась:
— Извините. Я утомила вас.
— Нет, нисколько. Было интересно.
— Слушать воспоминания старухи? Сомневаюсь.
— Правда. Какое должно быть замечательное время — быть свидетелем стремления человека примириться с самим собой.
— Не думаю, что мы на это способны. — Она пригубила вина. — Такие, как мой отец, отправлялись на поиски Эдема, но находили лишь запущенный, дикий сад.
Адам замялся, не зная, стоит ли поднимать тему.
— Шрам на лбу у Антонеллы…
Синьора Доччи улыбнулась.
— Конечно, вы его увидели. Нарост на черепе с Борнео…
— Да.
— Кто знает? Я не суеверна, но, может быть, шрам и есть наказание за то, что он делал с бедными обезьянами. Там была настоящая бойня. И он не только убивал, но и осквернял тела мертвых. — Она выглянула в ночь, подняла глаза на бледный серп луны. — А может быть, наказание послано мне — за то, что не смогла его остановить.
— Вы были ребенком.
— Не нужно недооценивать власть дочери над отцом. — Синьора Доччи задумчиво кивнула. — Я часто видела их, даже узнавала, но, когда это случилось, только стояла в стороне и смотрела. Когда мы жили возле Маропа, там была одна самка… мать… я звала Сабинеттой. Каждый раз, когда мы приближались, она ломала ветки и швыряла в нас. Когда ее подстрелили, она не свалилась на землю, а застряла в развилке дерева дуриан, и мужчинам пришлось забираться наверх и снимать ее. Охотники нашлись не сразу. Все думали, что она притворяется. Орангутанги ведь очень, очень сильные. В тех краях о них много интересного рассказывают. И не только о них, но и о крокодилах, питонах…
Синьора Доччи подалась вперед. Глаза ее блеснули, и в какой-то момент он словно увидел шестилетнюю девочку, сидящую у костра и жадно ловящую каждое слово бывалых охотников.
— Даяки говорят, что в лесу никого сильнее нет. Может быть, они и правы. Не знаю. Но я сама видела, как орангутанг сломал сук толщиной с вашу руку. Вот так…
Она выбросила сжатый кулак. Костлявые пальцы развернулись и потянулись к бутылке красного вина, но Адам опередил хозяйку. Он как раз подливал вина в бокал синьоры, когда на террасу выступила Мария.
Что она сказала, Адам не понял — слова простучали мелкой дробью, — но укоризненный тон распознал. Метнув в его сторону испепеляющий взгляд и забрав тарелки, Мария снова растворилась в темноте.
— Она права, — вздохнула синьора Доччи. — Уже поздно, а у меня позади долгий день.
Адам помог ей подняться.
— Спасибо. — Она оперлась на свою новую трость. — Странно, что вы спросили насчет черепов.
— Почему?
— Потому что я как раз сегодня ходила к ней… к Сабинетте. Она теперь в Зоологическом музее во Флоренции.
Адам предложил проводить ее наверх.
— Нет, посидите. Допейте вино. Может быть, если попросите ласково, Мария принесет вам кофе. Хотя я и сомневаюсь, — добавила она с улыбкой. — Доброй ночи, Адам.
— Доброй ночи.
Синьора Доччи пожала ему руку:
— Хорошо, что вы здесь.
Она медленно, неверным шагом прошла через террасу и, прежде чем войти в гостиную, обернулась:
— Я сказала, что отец уничтожил все материалы. Это он так думал. Но я успела спрятать альбом с фотографиями. Если заинтересуетесь, он в ящике под полками, в библиотеке. Ключ за томиком «Потерянного рая» вашего Мильтона.
Именно там Адам его и нашел двенадцать часов спустя, после утреннего кофе, выпитого в одиночку на террасе.
В ящике лежало несколько альбомов с фотографиями, но тот, о котором говорила синьора Доччи, выделялся потертым, а кое-где и потрескавшимся кожаным переплетом. Фотографии внутри тоже выдавали немалый возраст — мгновения времени, застывшие в полустертых, землистых тонах. Много было нечетких, со смазанными, словно спрятанными под призрачную вуаль лицами, что указывало на движение объектов в момент съемки. В особенности это касалось отца синьоры Доччи и выдавало природную порывистость и нетерпеливость, на что хозяйка намекнула накануне за ужином.
Сама же она — в сарафане, чепчике и ботинках на шнуровке, не по годам высокая — явно воспринимала все распоряжения фотографа всерьез и на каждом снимке представала замершей, словно марионетка, с висящими руками и пронзительным взглядом, направленным точно в объектив.
Фотографии располагались в хронологическом порядке, начиная с окончания морского путешествия. На одной из них, рядом с каким-то ящиком на ножках, горделиво позировал стройный, светловолосый молодой человек в темном костюме. Вероятно, это и был тот самый Уолтер Д. Пеплоу, шотландский метеоролог, упокоившийся затем на морском дне. Адам вдруг подумал, что где-то, наверное, есть семья, для которой эта фотография стала бы настоящим сокровищем — в отличие от Доччи.
Представить, что мистер Пеплоу мог проявить интерес и даже увлечься «няней» — на что прозрачно и неоднократно намекала синьора Доччи, — было довольно-таки трудно: последняя выглядела весьма пугающе: приземистая, плотная, с полоской усиков над верхней губой.