— И как они ладили, Эмилио и Маурицио?
Антонелла посмотрела на него так, словно хотела сказать: а тебе-то какое дело?
Адам понимал, что зашел слишком далеко и нужно следить за каждым словом.
— Мне интересно, как уживались два человека с такими разными политическими взглядами. Маурицио ведь был в партизанах?
Вот только достаточно ли этого для убийства?
— Кто тебе сказал?
— Один парень из Сан-Кассиано. Фаусто.
Антонелла его не знала, но, похоже, слышала это имя.
— Да, Маурицио был партизаном и вдобавок социалистом. Говорит, что социалистом и остался. — В ее голосе явственно прозвучала нотка добродушного цинизма. — Бабушка говорит, что он дрался с немцами только потому, что всегда с кем-то дрался, еще мальчишкой. Ему очень не нравится, когда она так говорит.
Но в ту ночь, когда убили Эмилио, он ведь с ними не дрался?
Вопрос этот Адам задавать не стал. Как и многие другие, уже вертевшиеся в голове и требовавшие ответа. Почему ее дед запечатал верхний этаж? Ведь даже к святилищам люди приходят иногда, чтобы исполнить долг памяти и засвидетельствовать свое почтение. Зачем запирать двери? Зачем заставлять всю семью годами жить рядом с тем, что не дает покоя и терзает память, вместо того чтобы дать боли затихнуть и рассеяться? Как там сказала Мария о застывшем во времени этаже? Порой кажется, будто над домом висит проклятие.
Адам ушел, когда уже смеркалось. Антонелла сказала, что проводит его до виллы, куда она за выходные почти не заглядывала.
Начинаясь от дома, тропинка сбегала в оливковую рощу. Антонелла заметила, что еще год назад никакой тропинки здесь не было и что это она ее протоптала. К вечеру заметно посвежело. В сгущающихся сумерках мелькали светлячки, ароматы трав — мяты, розмарина, тимьяна — накатывали пахучими волнами. Шли молча, лишь иногда перебрасываясь парой-другой фраз. На крутом спуске Антонелла поскользнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за его руку; его же рука машинально легла пониже мягкого изгиба ее талии.
— Спасибо, — тихо сказала она, когда оба отстранились.
Благостное настроение отчасти рассеялось, когда они вошли в мемориальный сад. Адам рассказал Антонелле о том странном, неведомо откуда взявшемся ветре, что промчался здесь днем, когда он шел к ней.
— Да, знаю. Такое здесь случается иногда летом. Почему — не знаю. — Они прошли немного. — Дыхание богов, — рассеянно добавила она, — так греки называли ветер.
Они остановились у подножия амфитеатра и долго смотрели на статую Флоры, вокруг которой, словно встревоженная свита, кружили светлячки.
Ему вдруг до смерти захотелось рассказать ей все, поделиться секретом. Адам попытался подавить внезапный импульс, но тут же сдался.
Он рассказал все, что знал. О сумрачном лесе, триумфальной арке и анаграмме слова «инферно». Рассказал о девяти кругах Дантова Ада и втором круге прелюбодеев. Рассказал все как есть, без недомолвок и прикрас. И когда закончил, почувствовал огромное облегчение, словно сбросил с плеч тяжкий груз.
Антонелла заговорила не сразу, а когда заговорила, первое слово было на итальянском:
— Incredibile.
— Может быть, я ошибаюсь.
— Нет, — сказала она твердо.
— Остальное я разгадать не могу. Не вижу никакого смысла.
— Увидишь.
— Случилось что-то плохое. Я это чувствую. Просто не могу понять, что именно.
Антонелла положила руку ему на плечо.
— Bravo, Adamo. Браво.
К комплиментам Адам не привык, но, когда она, вытянув шею, потянулась к нему губами, раздумывать не стал.
Они поцеловались. Нежно и осторожно. Потом еще раз, уже отбросив осторожность. Он ощутил идущее от нее тепло и легкое давление грудей. Языки нашли друг друга…
— Я сказала себе, что не буду, — прошептала Антонелла, отстраняясь.
— Интересно. Я-то сказал себе, что буду.
Он не столько увидел, сколько почувствовал, что она улыбнулась.
Так, держась за руки, они и вышли из сада и только у самой виллы отпустили друг друга, когда она наклонилась, чтобы вытряхнуть попавший в туфельку камешек.
— Почему ты сказала себе, что не будешь?
Антонелла надела туфельку и выпрямилась.
— Потому что ты скоро уедешь.
— Через неделю.
— Будет только еще хуже.
— Но зато какая неделя!..
Он потянулся к ней. Она с улыбкой шлепнула его по руке.
Ночную тишину расколол донесшийся из виллы громкий смех. Даже не смех, а дьявольский хохот. Кто его не слышал, мог бы забеспокоиться. Кто слышал — вздрагивал от страха.
— Боже…
— Что? — спросила Антонелла.
— Гарри… — Адам шагнул к ступенькам нижней террасы. — Ты что здесь делаешь?
— А на что это похоже? Обедаю с красивой женщиной.
Синьора Доччи милостиво улыбнулась.
— Я думал, что ты получишь деньги не раньше чем завтра.
— Пришли сразу, в тот же день, когда ты их послал.
Адам попытался скрыть разочарование.
— Хорошо.
— Плохо.
— Плохо?
— Долгая история.
— Да, долгая, — согласилась синьора Доччи.
Гарри повернулся к ней:
— Но небезынтересная.
— Нет, небезынтересная.
Господи, вздохнул Адам.
— Ты давно здесь? — с наигранным безразличием спросил он.
— Несколько часов.
Вполне достаточно, чтобы натворить такое, чего потом не исправишь.
— Как ланч? — осведомился Гарри. — Хорошо посидели?
— Да, отлично… извини. Это Антонелла.
Гарри поднялся. На нем была помятая рубашка «аэртекс», армейские шорты цвета хаки, надежно закрывавшие колени, и черные спортивные тапочки, одна из которых протерлась так сильно, что из дырки выглядывал большой палец. Выйдя из-за стола, он поцеловал протянутую Антонеллой руку, к счастью предусмотрительно успев убрать изо рта сигарету.
— Антонелла.
— Гарри.
— Милое платье.
— Чудные шорты.
— Спасибо. Весьма практичные в такую жару.
— Абсолютно. — Антонелла бросила взгляд на Адама.
— Пожалуйста… — Гарри предложил ей стул.
— Спасибо.
— Вы поели? — спросила синьора Доччи.
Адам поднял руки.
— На пару дней вперед.
— Антонелла прекрасно готовит.
— Согласен с вами, — сказал Адам, на мгновение ощутив себя персонажем романа Джейн Остин.
К счастью, из плена воображения его вырвал вовремя вмешавшийся Гарри.
— Мария тоже.
Мария только что вышла на террасу с подносом.
— Vitello con sugo di… — Итальянский акцент Гарри мог напугать любого итальянца.
— Pomodoro, — ответила Мария.
— Pomodoro! — протрубил Гарри. — Magnifico!
Роман Джейн Остин уже не казался Адаму такой уж плохой альтернативой. Во всяком случае, лучшей, чем пародия на мистера Мануччи, продававшего им мороженое из фургончика еще в те времена, когда они жили в Кеннингтоне.
Мария одарила гостя одной из своих редких улыбок, получившейся у нее на удивление жеманной.
— Grazie, — пробормотала она, убирая со стола пустые тарелки.
— Перед тем как вы пришли, Гарри как раз рассказывал анекдот, — сказала синьора Доччи.
Глаза ее блестели, на щеках играла тень румянца — может быть, от выпитого. Или от тех таблеток, что привез доктор?
— Ла-Манш, — продолжала она. — Семнадцатый век.
— Да, точно… итак… Капитан фрегата поднимает подзорную трубу и видит пять пиратских бригов, идущих ему навстречу. «Принесите мне красную рубашку», — говорит он своему лейтенанту. «Красную рубашку, сэр?» — «Выполняй».
В общем, сближаются они с пиратами и вступают в жестокую схватку. Капитан в гуще боя, рубит направо и налево. И наперекор всему они захватывают все пять пиратских кораблей. Сражение заканчивается, матросы поздравляют друг друга, а лейтенант спрашивает у капитана, зачем ему понадобилась красная рубашка. Капитан отвечает: мол, для того, чтобы, если бы его ранили, никто не заметил крови и не пал духом. «Какой герой наш капитан!» — кричат матросы.
Гарри взял паузу, затянулся сигаретой, потом раздавил ее в пепельнице.
— Итак, — продолжил он, и глаза его блеснули, — проходит несколько дней, и они снова патрулируют пролив. И снова крик из «вороньего гнезда». Капитан поднимает подзорную трубу и видит на горизонте двадцать пиратских кораблей, идущих к ним под всеми парусами. Он опускает трубу и поворачивается к лейтенанту: «Лейтенант». — «Да, сэр?» — «Принесите-ка мне мои бурые штаны».
В защиту Гарри можно сказать одно: он никогда не смеялся над собственными шутками. С другой стороны, над ними вообще мало кто смеялся. Эта, впрочем, была далеко не из худших. И даже Адам усмехнулся — с облегчением. Концовка могла прозвучать куда грубее.
Гарри повернулся к брату:
— Посмотри-ка, как их проняло.
Синьора Доччи и Антонелла еще вытирали слезы, когда Мария внесла поднос с сыром.
Ужин заканчивался пыткой. Адам смотрел на синьору Доччи и видел профессора Леонарда; он смотрел на Антонеллу и вспоминал поцелуй в саду; смотрел на Гарри и спрашивал себя, не приемный ли один из них.
Гарри верховодил. Он захватил руль, и всем прочим оставалось только сидеть и получать удовольствие — независимо от того, нравилось им это или нет. Удивительно, но ни синьора Доччи, ни Антонелла, похоже, ничего против не имели.
Гарри сообщил, что приехал в Италию на Венецианское биеннале, ежегодный международный фестиваль искусств. Для Адама это стало новостью, причем новостью обнадеживающей — значит, брату все же придется куда-то уехать. Британские мастера стали той силой, с которой нужно считаться, утверждал Гарри. Особенно в скульптуре. Так, на прошлом биеннале Линн Чэдвик увел главный приз из-под носа у самого Джакометти, а многие современные скульпторы достойны считаться преемниками Генри Мура и Барбары Хепуорт: Мидоуз, Фринк, Торнтон, Хоскин — все эти художники были всего лишь именами до тех пор, пока Гарри не оживил их яркими описаниями созданных ими работ.
Эти скульпторы, объявил Гарри, составляют новое движение. Смелые абстракции предшественников — не для них. Их творения уходят корнями в послевоенный мир разрушенных домов и поломанных судеб. Их язык — язык ужаса и страха. Они врываются в человеческую форму, сдирают с нее кожу, отрывают члены, отбрасывая все ненужное. И в конечном итоге представляют миру армию созданий — отчасти людей, отчасти зверей, отчасти машин. Как сказал Гарри один из его преподавателей в Коршеме, «примерно то же самое увидишь, если заглянешь в танк „шерман“ после прямого попадания».