Глава 20
Адам проснулся от яркого света. Лампа, стоявшая на прикроватном столике, висела у него над головой.
— Господи… — Он отвернулся, спрятав лицо в подушку.
— Да, сын мой, это я.
— Иди к черту.
Гарри хлопнулся на кровать.
— Я влюбился, — объявил он.
— Как его зовут?
— Не надо так. Она — финка. — Он закурил.
— Финка?
— Шведская финка.
— Шведская финка?
— Ну да. В Финляндии их полным-полно, шведских финок.
— Ох, Гарри…
— Что?
— Она, случайно, не родственница той швейцарки, что ты встретил в Милане?
— Мои деньги ее не интересовали.
— Мои деньги.
— Хотя я и заплатил за обед.
— Ага, теперь понятно, что там у меня на пиджаке.
— Она была очень признательна. — Гарри выпустил в воздух идеально ровное колечко дыма.
Адам посмотрел на часы — почти два ночи — и вздохнул: похоже, уснуть в ближайшее время уже не получится.
— И кто она такая, эта шведская финка? Что делает?
— Что делает? Да все, о чем ни попросишь.
Большую часть следующего дня на заднем дворе виллы суетились люди. Электрики, стараясь никому не мешать, протягивали паутину проводов; на нижней террасе, у рощицы итальянских сосен, возводили внушительных размеров навес; тут и там появлялись маленькие палатки. Приехавшие из Флоренции Маурицио и Кьяра вместе с синьорой Доччи обсуждали что-то с поставщиками, флористами и еще какими-то солидными людьми в деловых костюмах.
Время от времени, когда синьора Доччи и Маурицио скрещивали мечи из-за какой-то мелочи — а случалось это не так уж редко, — голоса долетали до кабинета, и тогда Кьяра брала на себя роль посредника и пыталась погасить разгорающийся костер. Но в какой-то момент не выдержала и она. О чем и сказала, заявившись в кабинет и на добрый час оторвав Адама от работы. Какие бы подозрения он ни питал в отношении Маурицио, они никак не влияли на его симпатии к Кьяре, женщине радушной, доброжелательной и откровенной.
— Они спорят так каждый год, — сказала она, закуривая сигарету. — Почему — не знаю. Все приедут, напьются и разъедутся по домам. Мужчины встретят любовников своих жен и, разумеется, ни о чем не догадаются. Женщины встретят любовниц своих мужей и немедленно это поймут. И конечно, многие найдут новых любовниц и любовников.
— Похоже на романтическую вечеринку.
— Ты еще слишком молод, Адам. Еще ты не мужчина.
— Ты еще не мужчина, — поправил ее Адам.
— Вот именно. Еще не мужчина. Ты все веришь.
— Все еще веришь, — снова поправил Адам.
Кьяра небрежно махнула рукой.
— Ma, quest a lingua di barbari mi fa caggare.
— Во что я верю? — с улыбкой спросил Адам.
— В жизнь. В любовь.
— Откуда вы знаете?
— Я тебя вижу. — Она ткнула в него горящей сигаретой.
— Что вы видите?
— Вижу мальчишку вроде моего сына, только умнее. Вижу, как ты смотришь на Антонеллу. — Адам закатил глаза, изображая — убедительно, как ему показалось, — снисходительный интерес. — Да, вижу. А еще я вижу, что ты… — она пощелкала пальцами, но так и не вспомнила нужное английское слово, — ты… un osservatore.
— Наблюдатель.
— Да. Ты наблюдаешь. И думаешь. Ты все время наблюдаешь. Но ты… passive.
— Пассивный.
— Да, пассивный.
— Вам бы встретиться с моей бывшей подружкой, она бы много чего рассказала.
Кьяра рассмеялась. Смех у нее был глубокий и хрипловатый. Интересно, она натуральная блондинка? Судя по оттенку кожи…
— Вот! — воскликнула Кьяра. — Ты опять это делаешь!
— Что делаю?
— Наблюдаешь. О чем думаешь?
— Ни о чем.
— Врунишка.
— О'кей. Пытаюсь определить, натуральная ли вы блондинка.
Кьяра подалась к столу, пододвинула пепельницу и потушила сигарету.
— Я могла бы доказать это, но не настолько хорошо тебя знаю.
Деловитый тон, которым это было сказано, исключал малейшее подозрение на флирт.
Этот обмен репликами, довольно странный для постороннего, никак не отразился на тоне дальнейшего разговора, хотя нарисованная воображением картина надолго застряла у него в голове. Кьяра, закурив, принялась рассказывать о путешествии в Шотландию. Шотландцы ей понравились. Как и итальянцы, они — люди холмов. У холмов есть имена, за каждым своя история. В долинах разворачивались сражения, перевалы и вершины защищали до последнего. Холмы накладывают на людей свой отпечаток, входят в кровь, становятся частью тебя.
Адам попытался предъявить аргумент в защиту родных для его отца топей Кембриджшира, но Кьяра не желала слушать ничего, что могло бы бросить тень сомнения на чистоту ее теории.
Потом она рассказала о деревушке вблизи Перуджи, где выросла сама и где у нее до сих пор оставался дом. Рассказала о других домах, которыми владели они с Маурицио: одном во Флоренции и другом — у моря.
— А как вы относитесь к переезду сюда? — спросил Адам, поворачивая разговор в нужную ему сторону.
— Этого хочет Маурицио. Да и до города отсюда недалеко.
— Но какие-то сомнения у вас есть.
— Мне никогда здесь не нравилось.
— Место красивое.
— Да, конечно.
— Может быть, и ваше восприятие виллы изменится к лучшему, когда вы переделаете верхний этаж, — заметил невзначай Адам.
— Может быть.
— Мария говорит, что у вас есть такие планы.
— Конечно, есть. Это же противоестественно. — Она указала пальцем вверх. — По-твоему, это нормально?
— Нет.
— Впечатление такое, будто…
— Что?
— Е come essere sempre vivo. Так не должно быть. И мне наплевать, что думает Франческа.
— Так, должно быть, решил ее муж.
— Ха!
Восклицание прозвучало на удивление красноречиво, а сопровождавший его жест — небрежный взмах руки — придал ему дополнительную выразительность.
— Бенедетто был не в себе, это все говорили. И она тоже. Потом, когда он умер, она так ничего и не сделала.
— Может быть, муж попросил…
— Франческо так и объясняет. Мол, Бенедетто перед смертью взял с нее обещание. Но ведь с Маурицио он никакого обещания не взял.
— А вы были там, наверху?
— Только однажды. Когда это случилось.
— Вы были там, когда это случилось?
— Мы все там были, в доме возле фермы.
Кьяра объяснила, что в тот вечер за обедом много ели и пили. Эмилио, когда перебирал, становился задиристым и частенько лез в драку. Но повод повеселиться был. Союзники уже стояли у ворот Сан-Кассиано, и немецкий офицер, командовавший на вилле, намекнул, что намерен ослушаться приказа и отступить к следующей оборонительной линии, проходившей южнее Флоренции.
Он не был трусом, тот немец, и понимал, что если примет бой на вилле, то станет виновником уничтожения здания, которое успел полюбить. Он был хорошим человеком, тот офицер. Такой высокий. Культурный. Родом из Гамбурга. Жаль, не дожил до конца войны. Кьяра навсегда запомнила, как блеснули слезы в его глазах, когда Эмилио сказал на прощание, что он всегда будет званым гостем в их доме.
Они пережили немецкую оккупацию и пребывали в отличном настроении. Все шло хорошо, пока со стороны виллы не донеслись звуки стрельбы. Они знали, что на вилле осталось несколько немецких солдат, которым поручено уничтожить все документы, и в первый момент подумали, что внезапный маневр союзников застал этих солдат врасплох и там идет бой. Но потом стрельба сменилась смехом и музыкой.
Эмилио сам решил пойти туда и разобраться, в чем дело. Для него это было делом чести. Именно его стараниями и вилла, и ее обитатели пережили войну без значительных потерь. Что бы ни говорили о нем люди — и тогда, и сейчас, — он был не фашистом, а прагматиком и делал все необходимое, чтобы защитить семью и поместье. Ради этого он, невзирая на тот вред, что наносил собственной репутации, мог надеть любую маску.
Уже после войны Кьяра узнала, что по крайней мере в двух случаях Эмилио использовал свое влияние на фашистские власти во Флоренции, чтобы уберечь Маурицио от больших неприятностей, грозивших ему из-за связи с подпольщиками-социалистами.
Точно так же Эмилио сумел повлиять и на немецкого офицера, присланного с заданием установить на вилле временный командный пункт. Он просиживал с ним допоздна на вилле, разговаривал об искусстве, литературе и живописи. В результате все имевшиеся на вилле предметы искусства были сохранены и никто из занятых в поместье работников не пострадал. Обе стороны сосуществовали мирно и бесконфликтно. И вот теперь, когда дело шло к завершению, Эмилио вдруг увидел, как два пехотинца выбрасывают из окон верхнего этажа бесценную антикварную мебель.
К несчастью, этих двоих он знал не очень хорошо; их прислали на виллу Доччи лишь недавно, когда с юга в центр страны хлынули отступавшие под натиском союзников войска. Взбежав на верхний этаж, Эмилио и Маурицио увидели, что солдаты собираются выбросить еще какую-то мебель. Оба немца были пьяны и веселы; стоявший в углу граммофон изрыгал бравурную песенку. Эмилио обвел взглядом комнату — разбитые зеркала, порубленные картины, следы от пуль на расписанном фресками потолке, — выхватил пистолет и выстрелил в граммофон. На несколько мгновений в комнате повисла мертвая тишина, и все четверо мужчин замерли в напряженных позах.
Пауза длилась недолго. Благоразумия не хватило ни одним, ни другим. Разгоревшаяся словесная перепалка — Маурицио не принимал в ней участия, поскольку не знал немецкого, — сопровождалась угрожающими жестами. Немцы уже поглядывали на лежавшее в стороне оружие. И тут в комнату, привлеченный шумом, влетел садовник Гаетано.
Кьяра взяла с Адама торжественное обещание держать в тайне эту деталь — время появления Гаетано, — поскольку во многих отношениях именно бедняга садовник стал виновником смерти Эмилио.
В тот момент, когда Эмилио машинально повернулся к двери, один из немцев схватил пистолет и дважды выстрелил в него. Одна пуля попала в грудь, другая — в голову. Эмилио свалился замертво. Гаетано выскочил из комнаты, а Маурицио оказался под дулом пистолета. Жизнь ему спас второй солдат, убедивший товарища не стреля