т чтоб заглянуть. Торопыжка, даже комнату свою не заперла.
Не запертой оказалась и квартира, и у Анны Федоровны мелькнула мыслишка: не забоялась ли чего преподобная сестра Витаминовича. Может, грешки за собой почуяла, а в суде ведь могут до всего докопаться. Но тут же усомнилась в своей догадке. Просто растерялась девка: никогда поди в суде не бывала. Да и вообще она без царя в голове.
После больницы старуха впервые так далеко отошла от дома и была оглушена городским шумом: трезвонили, грохотали по рельсам трамваи, пугая шипящими рассыпчатыми молниями. По улице, которую ей надо было перейти, нескончаемым потоком — откуда только брались? — ползли, отдуваясь и кряхтя, машины, будто река едва ворочала железные глыбины.
Старуха долго топталась на берегу этой страшной угарной реки, боясь сунуться в нее даже тогда, когда при зеленом огоньке светофора между машинами образовывался проход наподобие хлипкого мостка. Ей казалось: втиснись она между (машинами, они тут же сомкнутся, и от нее останется только мокрое место. А ей сына женить надо, внучат потетешкать. Да и трусоват был зелененький огонечек, при котором машины не успевали как следует отчихаться, отфыркаться от копоти и гари. Не успеет взмигнуть, а его уж красный перебивает. А ведь было времечко, еще и года не минуло, тоже летала от зеленого до красного и успевала. Тогда зеленый был заглавный, а не красный — он дольше держался.
Старуха сгорбилась, слезящимися глазами посмотрела на железную лаву и повернулась уже назад, но в этот момент двое патлатых парней в вельветовых брючках со смехом подхватили ее и мигом вынесли на другой берег страшной уличной реки — она даже и не задохнулась от угара.
— Ох и легка ты, бабка, — изумился один из парней.
— На, подкрепись, птичий твой вес. — Другой сунул ей пирожок в бумажной промасленной ленточке. — А то ветром унесет.
Народу в зале суда было немного, и старуха боязливо присела на краешек скамьи, в одной руке держа пирожок, другой опираясь на клюку.
На сцене за длинным столом в кожаных креслах с высоченными узкими спинками сидели три человека. Седоглавый посерединке, точно драгоценными камешками, посверкивал орденскими планками под плексигласом и что-то монотонно читал по бумажке. Двое с боков, мужчина и женщина, вертели в руках карандаши и строго посматривали в зал. Казалась, вот застучат карандашами и попросят выйти старушку с запашистым пирожком. Она подоткнула ленточку-обертку под пирожок и отодвинула его от себя подальше: вроде не имеет к нему никакого отношения.
Витаминыч сидел в нише, и старуха несколько раз боязливо привставала, чтобы разглядеть его из-за конвоя, но так и не увидела. Ритку в зале тоже не углядела. То, что бубнил судья, она не понимала. Слова словно таяли в полупустом гулком зале. Она стала ждать, когда ее вызовут на допрос, но судья вскорости перестал бубнить и попросил свидетелей подождать за дверью.
Забутину вызвали последней. Сердце у нее екнуло, и она, стараясь не стучать клюкой, ничего не видя и не слыша, заутюжила очугуневшими ногами по проходу, пока не натолкнулась на трибуну. Но, оказывается, ей еще надо было расписаться, письменно заверить судей, что она будет говорить правду и только правду. Это обидело ее и совсем сбило с толку: с чего бы это она стала завираться, в жизни-то слукавила, когда еще в девках бегала, а тут, в суде, как можно! Знать, так у них заведено.
Бумажка, которую ей подсунули, расплылась светлым пятном перед ней, и старуха наугад затыкала в нее ручкой, пока секретарша чуть ли не расписалась за нее. И опять старая насмешила честной народ: встала на трибуну не как положено, лицом к судьям, а задом наперед. Чуть не плача, она вышла из-за трибуны и больше не заходила за нее.
Судья успокоительно поднял руку: ладно, мол, стойте так. И тут старуха увидела другую руку судьи в черной перчатке, камнем прижимающую бумаги. Совсем недолго смотрела на нее свидетельница, однако судья живой рукой накрыл неживую и уважительно обратился к Забутиной:
— Анна Федоровна, вы знаете этого человека? — Он показал на темную нишу в стене.
Старуха все еще продолжала винить себя за то, что так неосторожно взглянула на руку в перчатке и причинила человеку боль. И только потом до нее дошел смысл вопроса, и она увидела за загородкой, в темноте низкой ниши бледного как полотно Витаминыча. Ссутулившись, точно у него не было шеи и плеч, он низко опустил стриженую, отливающую синевой голову с нелепо встопорщенными бровями, точно приклеенными впопыхах.
— Знаю, знаю, как же не знать, — спохватилась старуха и повернулась к подсудимому. — Сосед это наш, Витаминович. — Она с первого раза называла его не Витаминыч, а полно и уважительно.
— Как вы его назвали, повторите, пожалуйста, — оживился судья.
— Сосед, говорю, Витаминович, — растерялась старуха и виновато заморгала: опять что-нибудь не так сказанула. На их не угодишь.
— Значит, его отчество Вениаминович, а имя его, фамилию вы не знаете?
Старуха округлила глаза и разинула рот. Вот те на! А ведь и взаправду не знает, кто он такой, сосед, есть.
— Все Витаминович, Витаминович, и я так же, — рассердилась она на судью: пристал как банный лист, нашел, с кого справлять. У молодых да грамотных дознаваться надо. Мишку бы поспрашали.
— Что вы можете сказать по существу дела? — поморщился судья, недовольный своим вычурным вопросом, и тут же поправился. — Про то, что он воровал, можете нам что-нибудь рассказать?
— От евонной сестры слыхала, что на бельишко нательное женское позарился, а краденое не видала, при мне краденым не тряс.
— Ну хорошо, — досадливо покосился на секретаршу судья — что это за свидетельница, такую старуху можно было и не беспокоить. Он хотел уже отпустить Забутину, но его за руку тронул усатенький заседатель в очках, которые он то и дело поправлял. Судья мельком взглянул на часы — и так процесс затянулся, но утвердительно кивнул головой. Усатенький по-детски вспыхнул, запинаясь на каждом слове и заглядывая в бумажку, спросил:
— Вы вот подсудимого упомянули сестру. Как о соседе, что можете сказать?
Старуха обрадовалась, что поняла вопрос: ответить на него ей было под силу.
— Одно плохо, пьющий он мужчина. Что пьет, то пьет. — Она горестно вздохнула и озабоченно повернулась к соседу.
Темень в холодной нише, казалось, всасывала недвижного и смутно-белого, как скульптура, Витаминыча вглубь. И он виделся бы совсем неживым, если бы не подрагивание его встопорщенных бровей, высвеченных вечерним лучом солнца.
— Очень даже осуждаю я тебя, Витаминович. Не столько наворовал ты, сколько обчеству урон от тебя. Опозорил всех фронтовиков заслуженных. А что люди подумают? Такой чин немалый, скажут, полковник, вся грудь в орденах — и срам какой. Вот и гробите такие веру в людей-то. А кругом молодежь.
Старуха с сознанием выполненного долга прошла на свое место и стала ждать, когда Витаминовича закончат судить, чтобы передать ему пирожок. Хоть и вредитель он, да без жалости и ему знобко, одиноко на скамье судимости.
Но еще долго, поперешничая один другому, выступали прокурорша в кителе, утыканном звездочками, и петушистый молоденький адвокат-говорун, который, как показалось старухе, переливал из пустого в порожнее. Из их перепалки старуха ничего не поняла. Однако она догадалась, что обвинительница продернула соседа как следует, а защитник откопал в нем такое, что в самый раз икону с Витаминовича рисовать, такой прямо добродетельный: хоть из-под стражи да прямо в рай. Попробуй разберись, кто ж на самом-то деле Витаминович.
Наконец, оставшись при своих интересах, прокурорша и защитник перестали препираться, и судьи ушли писать приговор.
Адвокат, перегнувшись через загородку, чему-то наставлял подзащитного, прямо-таки вдалбливал указательным пальцем в его лысую голову.
Старуха с пирожком терпеливо стояла сзади, ожидая, когда говорун закончит поучать Витаминовича. Учуяв позади себя жирный дешевый запах, защитник оглянулся и вытянул лицо, точно собирался чихать.
— Вам что, бабуля?
Старуха протянула адвокату пирожок в промасленной бумажной ленте:
— Передачку ему, соседу.
Конвойные, сидевшие до этого, дремотно развалясь, для порядку подтянулись, и один из них, пожилой старшина, коротко бросил: «Можно».
Защитник повернулся к подсудимому:
— Ну что же вы, берите, — и осекся.
Его подзащитный, уткнувшись лицом в угол ниши, беззвучно рыдал.
Из-за адвоката старуха Витаминовича не видела и обиделась на соседа за то, что уполз куда-то в темень и даже не показался.
Боясь запачкаться, защитник двумя пальцами взял пирожок и рассеянно забормотал:
— Спасибо, спасибо вам.
А потом старуха долго не могла прийти в себя. У нее никак не укладывалось в голове то, о чем сказал судья напоследок. По приговору выходило, что Витаминович отпетый мошенник и проходимец, каких свет не видывал. Уже не раз судился. И Ритка, такая молодая девка, оказалась его сожительницей. Господи, как земля такое паскудство терпит! Она вспомнила, как, разоблачая самозваного фронтовика-полковника, судья изменился в лице, посерел, словно ему не хватало воздуха. Здоровой рукой он убрал со стола недвижную руку и прикрыл ладонью орденские планки, точно опасался, что подсудимый может запачкать их своими грязными руками.
Старуха прожила нелегкую жизнь. Со всяким приходилось сталкиваться. Но такое… Да еще на старости лет. За что судьба прогневалась на нее? За что сбила с ног хворью и ударила кулачищем в сердце, подселив такого соседа? Светопреставление какое-то. Такому дай волю, весь белый свет с ног на голову поставит. Как же это она, старая развалюха, столь прожила, а не разглядела нечисть? Глаза распустила, уши развесила — и в жалельщицы, за людей нелюдей приняла. Оборотни, чисто оборотни…
И оттого что знала их, разговаривала с ними, старуха забоялась, что и она замаралась и стала на них похожа. И за сына ей стало страшно. Ведь его-то запросто могли взять в оборот. Уж больно он у нее мягкотелый. А Ирина молодец, сразу как отрезала: проходимец, мол, ваш Витаминыч — и все тут.