Старухе захотелось немедля отмыть себя от пакостного оборотневого духа, в котором они жили с сыном; очистить, освежить квартиру, и она, часто постукивая костыльком по тротуару, заспешила домой, мучась одним: говорить или не говорить Михаилу правду о соседях. Стыдно говорить. Скажет, что дали Витаминовичу три года и что Ритка испугалась, усвистала. Хотя, с другой стороны, сказать надо. Все как есть. Чтобы не знался с каждым встречным-поперечным, припахнул чуток душу-то. А то все нараспашку держит.
Бывшая жена Витаминыча, после развода с которой тот подселился к Забутиным, скорехонько обтяпала кому-то прописку и закупорила комнату.
Михаил купил раскладушку и после работы, собрав ее креслом, устраивался на ней читать. Боль, причиненная Ириной, не проходила. И забвение он искал в работе и книгах. Громский колесил с командой и подбадривал друга открытками, своего рода письменными упражнениями в острословии, навеличивая Михаила царевичем Несмеяном. В короткие свои приезды Костя пытался развеять его хандру, подбивал выпить пивка, сходить на матч с его участием, съездить с прелестницами подружками на природу. И всякий раз Михаил отшучивался: «Ну что ты, Гром, магнитное влияние солнца — больше ничего».
— Ишь, как все у тебя планетарно, — язвил Костя. — Знаю я твое солнце… Легко отделался: подпалялся чуток, а то бы всю жизнь в ожогах ходил. На твое солнце только пожарники из прынцев с белого парохода годятся.
И все-таки нет-нет да и вкрадывались во мглистые думы Михаила робкие огоньки утешения, вернее, самообмана: а может, ничего страшного не произошло и все поправимо. Но Костины ранящие слова насчет «прынцев» отпугивали эти вкрадчивые огоньки, и Михаил, стыдясь своей слабохарактерности, с издевкой говорил себе: «Плюнули в глаза — а тебе божья роса». Однако он все больше осознавал, что в Ирине как следует не разобрался.
Телевизор не показывал. Анна Федоровна, простоволосая, свесив ноги с кровати, подолгу, как бы в забытьи, смотрела и смотрела в ночное окно…
Отражения старого абажура в окне напоминали ей стога, уходящие в глубь ночи. Они светились изнутри, словно вобрали в себя жар солнечной косовицы, радостное тепло косарей. Но это были жуткие стога, навсегда брошенные людьми, сметавшими их. Светящиеся, как дорожные фонари, они пахнут на озябшую душу заблудшего путника теплом. И набредший на них, смертельно уставший от безлюдья и бездомности очеловечит их, будет разговаривать с ними, как с людьми, радуясь, что спасен от одиночества, от смерти. Но они не приведут к людям. Человеческие следы густо заросли травой. В какую сторону идти? А может, лучше остаться и ждать, когда за сеном приедут? Как же так? Есть ведь где-то рядом люди, есть! Но их все нет и нет…
Анна Федоровна чуть ли не плакала, переживая за воображаемого путника, обманутого стогами, которому, быть может, уже не суждено увидеть людей. Но в это время, на ночь глядя, соседка Васильевна наверху набирала воду. В водопроводных трубах хрипело, лаяло, мычало, словно слышалась близкая деревня. И Анне Федоровне уже казалось, что это она — путница, приблудшая к стогам, и что теперь-то она выйдет на звуки к людям.
Анна Федоровна тяжело поворачивалась и смотрела на сына. «Вот оно, мое спасение — сын. Он же и путником блуждал. Оно, конечно, на склоне лет с дочкой бы повеселее, помилее было бы. Это Таська не чтит никого — сама по себе. А так дочки привязчивее. Женщинам меж собой нашлось бы о чем посудачить. Да ведь дочке-то в матери поди такой нужды и не было бы. Та и обстирает себя, и поесть приготовит, и по хозяйству сама. Сыну мать нужнее. Пока жива, вроде и нет для него матери, вроде бы так и надо. А ежели умрет мать, что тогда? С Ириной у них что-то разладилось, вот и заточил себя в четырех стенах. Вразумлю-ка я Михаила. Конечно, если все у них образуется, самой туго придется: Ирине много внимания понадобится. Да я-то что…»
— Бедная девушка! — словно в своих мыслях, горько вздохнула Анна Федоровна.
Михаил встрепенулся и повернул голову к ней: он точно ждал, когда же скажет мать хоть слово об Ирине.
И уже обращаясь к сыну, Анна Федоровна с болью продолжала:
— Как она в больнице мучилась во сне! Война в ней криком кричит. Видать, отцовская память не дает ей покоя. Надорвется, сердешная. Тут доброе плечо под такую гору надобно. С бережью к Ире подходи, Миша. Хватит ли тебя на это? Вижу, маешься ты, вот и начала этот разговор. Без маеты твоей не начала бы. Какая мать сыну своему такое пожелает? Хватит терпения, Миша, — растрясется гора, свалится с плеч, тогда дороже вашего счастья и не найдется. Обо мне думай меньше всего. Я уж как-нибудь. Лишь бы у тебя все ладно было.
Потрясенный, Михаил долго молчал, затем глухо произнес:
— Спасибо, мам…
После разрыва с Михаилом Ирина внешне выглядела спокойной. Однако где-то в глубинах души, помимо ее воли затаилось ожидание. Ожидание его стука в дверь — он никогда не звонил — три коротких удара о дверной косяк.
Это ожидание в ее глазах, излишнюю медлительность в движениях, в речи от желания казаться спокойной с тревогой отметил про себя лечащий врач Ирины, зашедший к Шурматовым справиться о ее здоровье. «И ожидание, и игра в спокойствие… — размышлял Валерий Никитич. — Ее психика в любое время может взорваться. К ней в больницу частенько наведывался сын Забутиной, Михаил. Может, из-за него что-нибудь? Да он вроде парень надежный. Надо поговорить — с ним». Они встретились в той самой больничной беседке, где когда-то Михаил встречался с Ириной. Расспросив подробно о здоровье Анны Федоровны, врач, точно решаясь на сложнейшую операцию, откинулся к решетчатой стене беседки и, разминая пальцы, захрустел, защелкал ими. Затем резко повернулся к Михаилу:
— Что у вас с Ирой?
Михаил ждал этого вопроса. Теперь у него все сводилось к мыслям об Ирине: позвал Громский в кино — ему кажется, что Костя примирение с ней подстроил; соседская девочка за мясорубкой зашла, а ему мнится, что Ирина на разведку подослала — дома он или нет. Так что и звонок на работу из больницы вызвал в нем не только беспокойство о здоровье матери, но и тревожные мысли об Ирине.
Волнуясь, сбивчиво, Михаил рассказал о внезапном уходе Ирины, затем добавил о том, как они попали с ней в мрачный проулок; не забыл упомянуть о недоразумениях, не раз возникавших вот в этой самой беседке.
Врач погладил усы и тихо прочитал стихотворение:
Когда в мартеновские печи
Везли «кукушки» лом войны,
Фашистской нефтью были вечно
Засалены мои штаны.
И говорил мне дядя Саша:
«Твой запах, брат, невыносим».
Он отворачивался, кашлял…
…Горели люди, танки… Дым…
У дяди Саши из стихотворения аллергия объяснима: надышался на войне. Но ее аллергия на бензин… Несомненно, Ира — феномен почти фантастический. Условно я назвал это явление «синдром войны». Вы заметили, Михаил, что Ира называет собак, которые лаяли за забором, не иначе как овчарками. Это не случайно. У меня тоже в тех местах дача, и я сам не раз ходил тем проулком. Никаких овчарок там нет — обыкновенные цепные дворняги. Проулок, собачий лай, очевидно, вызвали в ее памяти эпизод побега отца из концлагеря. А поскольку механизм памяти включился не во сне, то весь ужас побега предстал перед ней как бы наяву, мало того, она как бы сама совершала побег. Психика ее, естественно, не выдержала… Возвратимся к аллергии. Что-то и было вначале. Вы же прямо с работы к ней приходили. Но я убежден, что Ира ушла по другой причине, иначе никаких симпатий к вам она бы не питала. Сами посудите, иметь детей нельзя, больной создавать семью — значит, обрекать дорогого ей человека на страдания. Вот она и освободила вас от себя. Вам, я вижу, от этого не легче. И все-таки подумайте хорошенько: у вас еще мать. Прошу вас, Ире о ее настоящей болезни ни слова. Подобный случай мне докторскую сулил, да здоровье человека — дороже.
Михаил, благодарно глядя на врача, порывисто, двумя руками потряс его крепкую маленькую руку и твердо, размашисто зашагал по аллее больничного сквера. Зашуршали под ногами опавшие листья, густо устлавшие дорожку. Точно встревоженные появлением человека, на Михаила полетели последние листья тополя. И он остановился, ловя и отпуская жесткие желтые листья. И сквозь горьковатый запах палой листвы уловил запах снега: свежий, холодный и немного полынный. Точно кузнечик прыгнул на ладонь, Михаил осторожно свел ладони вместе и увидел кленовый «вертолетик», похожий на крылышки кузнечика. «А вот и жизнь сама в руки просится, — просветленно улыбнулся Михаил и подбросил „вертолетик“ кверху. — Может, и проклюнется где клененком». И затем в его ладони упал будто фигурно вырезанный из жести бурый дубовый лист. Михаил задрал голову, завертел ею по сторонам, но никакого дуба не увидел. Каким ветром занесло сюда этот лист?
На демонстрации Михаил ходил охотно. То, что это дело нужное, само собой. Ведь именно в такие дни приходило к нему широкое осмысление своего времени и осознание в нем себя самого.
Неспокойно в мире. Лазеры, микробы заразные, нейтроны, дельфины-камикадзе, космос — все против нас, «Человек — это звучит гордо». Но ведь эти воители тоже люди. Что стряслось с их разумом?.. Им бы память Иры!.. Им бы, а не ей, этот проклятый синдром!
И только тогда, когда он был в рядах демонстрантов вместе с товарищами по работе, со всем Высокогорском, со всей страной, подобные размышления не вызывали в нем чувства бессилия перед мировым злом. Он наполнялся уверенностью, что разум победит. И его доля в этой победе — всегда оставаться человеком, добросовестно исполнять свои обязанности перед людьми.
Да и какой праздник без демонстрации. На ней такой жизненный заряд получаешь, и не верится: на самом ли деле были до этого какие-то невзгоды, плохие люди?.. И хорошо, что он жил сегодня в гуще великого праздника, смеялся вместе со всеми, желал всем добра и счастья и сам принимал поздравления.