Михаила обижало, что часто при его появлении Ирина не выходила из своего подавленного состояния. Он видел: она старалась выразить свою радость, свою любовь, но во всем ее облике чувствовалось напряжение. На ее месте он бы забыл обо всем на свете. Стало быть, есть нечто посильнее, чем ее любовь. Но что? Не погода же, в самом деле? Может, она охладела к нему? И Михаил опять начинал сомневаться, настроение у него падало. И это еще больше угнетало Ирину. Как объяснить Мише, когда все так смутно? Ее ужасные сны, испуг, болезнь…
Не понявшие друг друга, влюбленные расставались с тяжелыми чувствами и с нетерпением ждали нового дня, чтобы завтра непременно понять друг друга и рассеять глупое, досадное недоразумение…
Телепередача не могла захватить Михаила. Он старался вникнуть в происходящее на экране, чтобы забыться, чтобы не ощущать времени, чтобы оно бежало само по себе, вне его. Но время было везде: в телевизоре, в абажуре, над столом, в столе… И потому оно казалось неподвижным, как все то, в чем оно было.
Он встал, не зная еще, что будет делать дальше. Может, пойти к Косте Громскому?
В это — время в дверь аккуратно, костяшками пальцев кто-то постучал. «Ирина! — Михаила бросило в жар и тут же отпустило. — Громский, наверно, с игры». Он обрадовался этому стуку в дверь, который отвлек его от невеселых размышлений.
— Да, да! — кинулся Михаил к двери и распахнул ее.
Отряхиваясь, вошел худощавый мужчина в мокром пыльнике. Был он рыжеват; золотистая щетина не могла высветлить впалые щеки. Голова в плоской соломенной шляпе с мятыми полями качнулась в легком поклоне, полном смирения и нелепого достоинства. Глубоко посаженные глаза настороженно застыли.
Михаил отступил назад в коридор, пропуская мужчину в прихожую и, вздрогнув, оглянулся. Сзади, ойкая, побледнев, оцепенело стояла мать. И тогда Михаил почему-то понял, что мужчина его отец.
Отец вдруг весь как-то распахнулся и сделал шаг вперед.
— Сын, Миша! Сынок!
Михаил сунул ноги в туфли.
— Простите, я вас впервые вижу, — процедил он и громко топнул плохо надетой туфлей.
— Ой, ой! — вскрикнула мать и шаркнула к мужу.
Еще до того как хлопнуть дверью, Михаил услышал простуженный снисходительный голос отца:
— Постарела-то как, Нюра…
Злой и сосредоточенный, Михаил выиграл у Громского несколько партий в шахматы, успокоился и пошел домой. Собою он был доволен: сказал папаше как надо. К этому он был готов. Когда его спрашивали про отца, Михаил зло бросал: «Нет у меня отца».
Мать же говорила, что с Жорой они жили дружно, что зла на него она не держит и всегда рада принять мужа.
— Какой он тебе муж? — негодовал Михаил. — Муж — объелся груш.
Мать досадливо хмурилась.
— Война во всем виновата. Да что с тобой говорить? Разве ты поймешь: жизни не видел. Мы жизнь прожили — нам не все ясно, а ты уже во всем разобрался. Больно скоро вы судите, нонешние. Жалости в вас мало.
«Слова словами, — думалось. Михаилу. — Пятнадцать лет как разошлись. Что общего? Какой может быть разговор? Поворошат былое: кто прав, кто виноват, да и останутся каждый при своем».
Однако в комнате горел свет. На диване рядком сидели мать с отцом и мирно разговаривали. Они даже не заметили вошедшего сына. Обида и ярость захлестнули Михаила. Он резко подошел к дивану, чтобы бросить в лицо отцу что-нибудь злое, обвинительное, но слов подходящих не нашел и лишь презрительно усмехнулся.
Мать растерянно и удивленно посмотрела на сына. Отец же примирительно взглянул на него, отвел взгляд и успокоил жену:
— Ладно, Нюра, ладно. Бывает.
Собирая ногами половики, Михаил вышел на улицу. Никогда в жизни не страдала душа его так, как сейчас. Внешне Михаил был спокоен, но внутри все бестолково суетилось, и от этого внутреннего беспорядка он ослаб. Куда ему податься? С кем поделиться, где переночевать? Странно. Раньше ему казалось, что у него столько родни, друзей. А на самом деле оказывается негде переночевать. На вокзале? Он представил вокзальный неуют. Верещат милицейские свистки, не давая спать. Гремят ведрами уборщицы, швабрят пол и покрикивают на задремавших пассажиров. А ему с утра на работу. Может, переспать в автопогрузчике? Стыдно. Увидит сторож, всем растрезвонит. У Громского родители дома — неудобно. Но ничего не поделаешь — деваться больше некуда.
Как ни стыдно было Михаилу, он рассказал Косте, что мать приняла отца.
— Да-а, ситуация, — озадаченно затеребил щегольские усики Громский. — Возвращение блудного отца. Он насовсем или как?
— Да вроде без шмуток. Возраст ему подошел — похоже, пенсию по белу свету собирает.
— Чудак-человек. Из мухи сотворил слона. Идеалист. Праведник. Ты ведь мог не допустить этого. Видно, старик, пришел твой черед принимать решения. И за себя, и за мать.
Старательно прибранная комната в вечернем свете казалась пустой и заброшенной, как будто в ней уже давно не жили. На столе лежала записка: «Сынок, ты уж нас извини, что помешали. Мы поехали повидаться к Тасе, и я с тобой больше не увижусь. Так что прости и прощай. Твой отец Забутин Георгий Никифорович».
«Ишь ты, Георгий Никифорович, а я и не знал, что он Никифорович, — скомкал записку Михаил. — Надо с ним поквитаться. Сразу не отправил восвояси, так сегодня вытурю, раз не понимает. Лучше поздно, чем никогда. Повидаться, видите ли, приспичило».
В крохотной комнатенке за столом с пивом и сыром царило тягостное молчание. Пьяненький Иван Мохов, положив руку на плечо новоиспеченного тестя, близко разглядывал горбушку свежего, вкусно пахнущего хлеба. Таисья, утопив кулаки в боках, широко расставила ноги посреди комнаты. И было непонятно: то ли она гадала, что бы еще поставить к сыру, то ли сейчас скажет: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?»
Таисья обернулась, растерянно отошла в сторону, и Михаил увидел мать. Она сидела чуть поодаль стола и нервно теребила кисточки скатерти.
— Добрый вечер! — громко и подчеркнуто вежливо поздоровался Михаил.
Мать отрешенно подняла глаза и отвернулась к балкону. Там ее внучка в короткой школьной форме кормила парочку волнистых попугайчиков в клетке.
Иван, узнав шурина, обхватил руками шею тестя и чмокнул его в щеку.
— Мишка, это батя ваш. Ты не знаешь, сколько ему пришлось пережить за войну. Скажи, батя… — Он захлюпал носом и гулко ткнулся головой в грудь тестя.
Тот гусаком вытянул шею, захлопал глазами и чуть отстранился от зятя.
Таисья пригласила брата к столу.
— Нет, что ты, сестра, спасибо, я ненадолго. — Михаил ладонью загородился от стола.
Иван резко откинулся на спинку стула, голова его запрокинулась, а сам он многозначительно поднял вверх указательный палец.
— У тещи с тестюшкой все было по уму. Не забыли они друг друга. Много меж ними было хорошего. Судьба, что поделаешь? С войны спрашивать надо.
Отец чинно выпрямился на стуле. Это показалось ему не соответствующим моменту, и он воткнул острые локти в острые колени, покаянно схватился за голову.
— Георгий Никифорович, — презрительно прищурился Михаил. — А ваш засаленный бостоновый костюм все еще нафталином пахнет. И сапоги скукоженные по случаю пенсионной поездки в чулане откопали. Нехорошо, гражданин Забутин, родню в заблуждение вводить. Мужик ты зажиточный. Чушек поди держишь. А прикидываешься стоптанным да заношенным. С такого-де какой спрос!
Иван смотрел на Михаила исподлобья. Таисья старательно вытирала полные красные руки о клеенчатый фартук. И только мать казалась безучастной, все теребила скатерку, раскладывала ее кисточки веером на ладони и разглаживала их.
«Куда он пойдет? На вокзал?» — Жалко стало Михаилу этого чужого ему человека, напрягшегося, точно в ожидании приговора, и он укоризненно произнес:
— Ты же фронтовик.
Отец встал, длинный, клещеногий, и, глядя на балкон, где Нина все еще кормила попугаев, глухо выдавил:
— Ладно, я пойду.
Едва забрезжило, Михаил проснулся. Горькие думы о вчерашнем не давали ему покоя. Мать тоже всю ночь ворочалась, вздыхала — после того как ушел отец, она не проронила ни слова. И Михаил пожалел, что дернула его нелегкая поехать к сестре. Его ли щенячье дело — лезть в человеческие судьбы, в которых, видно, никому не дано разобраться? Отец ладно: не зима — не замерзнет, а мать?.. Держала же она его в сердце, принимая отца. Стало быть, верила, что рассудит по-доброму сын, поймет. А он запетушился, драму закатал. Не пора ли душу свою незрелую взрастить, чтобы допоследу надеяться на людей и не судить непонятное? Остальное приложится: сыновний долг, любовь, работа… Кажется, невысок горизонт, да что может быть выше желания стать равным среди людей, когда ты понимаешь и тебя понимают…
От подобных мыслей у Михаила поднялось настроение, и он заспешил на работу. Лихо расправился с завалами: подсунул клыки погрузчика под тюки стекловаты и сгрузил их под навесом; положил на клыки дощатые поддоны и перевез бумажные мешки с цементом в склад-сарай; подцепил «виселицей» подъемника гроздь синих кислородных баллонов и точно опустил в клетку с выдвижной верхней решеткой. От точности попадания Михаил даже запосвистывал.
Анна Федоровна сына не осуждала. И чтоб приветить мужа — все свое терпение собрала. Знала, что не так поймут. У каждого человека в жизни случается свое счастье. К ней оно пришло с Георгием и ушло вместе с ним. Потом в один нескончаемый день слились неулыбчивые будни. Все на одно лицо. И вот встретила прошлое, молодость свою, снова пережила самое отрадное. И никто не понял — все осудили. Не Георгий ей был нужен. Хотела в прошлом силы почерпнуть. Откуда же еще их брать? Со временем, может, Миша своей жизнью порадует…
Лицо у Анны Федоровны постепенно выправлялось, очищалось от морщин, появившихся во время болезни. На любое доброе внимание к ней она улыбалась широко и от всякой шутки заходилась в мелком беззвучном смехе. Хоть и оправилась она после болезни, ходила все-таки нетвердо, волочила больную ногу, шаркала ею по полу и руку, которой как следует не владела, держала, точно на перевязи.