Элимелех опять посмотрел на конопляный холм. В небе наплывали облака, закрывая звезды и месяц. Шакал замолк, и свет исчез, но страх от завываний шакала не исчезал в эту ночь хамсина. Облака накапливались над вершиной холма, и небесный ландшафт изменился, заполняясь множеством форм и оттенков. Облака касались земли, словно бы вырастали из нее, и ветер шумел в темных пространствах, городил город с бесконечным числом странных очертаний домов, плодородная облачная земля расцветала мерцающими цветами. Луна и звезды сквозь облака цедили капли света, словно капли живой воды. И мир весь выглядел, как в часы Сотворения. Лицо Элимелеха было белым, как мел, он глядел на небо и бормотал: «Господи, Владыка мира!»
Конопляный холм плыл в туманах, и казалось, что город, скрытый в холме, вознесся на седьмое небо и открылся взгляду. Душе царя-грешника, перекатывающейся в преисподней, туман дал отпущение, и этот злодей удостоился воскрешения из мертвых в расцветающей облачной империи. Иногда издали раздавалось ржание и цокот подков. Кто это выехал из городских ворот и скачет по облачным тропам? Кто поднимает пыль в сердце небес? К источнику приближается, выросшее из земли облако, и из него возникает Халед. Великий шейх облачен в белый платок, светящийся в черноте ночи. Ведет черного своего коня и белую лошадку. Привязал коней к пальмам и направился к другу своему Элимелеху:
«Мархаба, привет тебе, брат мой».
Поклонились друг другу, обнялись, благословили друг друга всеми принятыми благословениями. Отман снова стал сбивать мед в тыкве и строже поглядывать на женщин, черпающих воду из источника. Великий шейх, властитель степи, подошел к источнику, и все женщины, наполняющие кувшины водой, проходили мимо него, склонив головы почти до колен, их серые и молчаливые тени ложились на шейха и Элимелеха. Обратил шейх свой взгляд на облачный город и сказал:
«Это – царство шакала-отшельника, ибо еще не возопили небеса от его рыданий».
Элимелех молчал, и шейх поведал одну из его историй. Элимелех напрягся. На него легенды шейха действуют, как наркотик. К ним он присоединяет свои истории. И это сплетение объединяет их обоих. Элимелех весь обращен в слух, но лицо его печально, хотя печаль эта говорит, что Элимелех счастлив, ибо это печаль воспоминаний, печаль старой мелодии, которую он обычно напевает себе под нос, когда душа его взволнована. Но в ту ночь печаль его была иной, ни счастливой, ни несчастной, а хмурой и напряженной, и он спросил друга своего Халеда: «Шакал-отшельник?»
«Шакал-отшельник, друг мой, хаваджа Элимелех, аскет и праведник. Жил он в пещере на этой горе, общался с лисицами, волками и братьями своими, обычными шакалами, йа, хаваджа Элимелех. Это был шакал, не похожий на остальных шакалов. Не участвовал в их делах и войнах, и не брал доли от их трофеев. Не проливал крови, не загрызал жертв и вообще не грешил, брат мой, Элимелех. Однажды пришли к нему все хищные звери и сказали: разве жизнь твоя это жизнь? Что за вкус у жизни без кровопролития? Что за вкус у жизни без грехов? Ведь нам, хищникам, заповедали совершать грехи. Идем с нами, шакал-отшельник, совершай то же, что и мы, будь одним из нас».
«И он пошел с ними, нарушив свои заповеди?»
«Что ты сказал, брат мой, Элимелех?»
«Что шакал-отшельник сдался грехам и пошел с хищниками».
«Нет, йа, хаваджа Элимелех, он не пошел с ними. Шакал-отшельник сказал хищникам: у кого в сердце нет веры в Аллаха, становится увечным и омерзительным, и ничего доброго не делает. Ну, хищники и ответили ему по-своему: разорвали его на куски. И с тех пор нет больше праведников в мире Аллаха».
«Йа, брат мой, йа, Халед, нет больше праведников и в мире Господа, Бога нашего. Устали от веры в пришествие Мессии. Устали от ожидания царства небесного, устали от молитвы без воздаяния, устали от воздержания и отшельничества. Люди, йа, Халед, погрязли в корыстолюбии, грубом вожделении и распутстве. Но говорю я тебе, йа, брат мой, еще будут праведники в нашем мире. Жить будут по законам Божьим, и знать не будут распутных женщин. Еще построят обители в мире, йа, брат мой, чтобы укрыться там от сытости и изобилия. Йа, Халед, йа, брат мой, еще унесут ноги сыны человеческие из беспутного мира. Они доскачут до высот, и там создадут эти обители. Я говорю тебе, йа, брат мой, восстанут сыновья на развратных отцов своих, дети-аскеты облачатся в простые одежды, и взгляды их будут прикованы земле, покрытой зеленью, и лица их будут обращены к звездам. Йа, Халед, йа, брат мой, еще будет воздвигнут Святой Храм на нашей земле».
Вопли шакала прорезали ночь и оборвали взволнованную речь Элимелеха. И не шакал присоединил свои рыдания к рассказам Халеда и Элимелеха, – плакальщицы вопили по всей долине на разные голоса. У источника пресеклись все разговоры, громкие вопли сотрясали тишину, протягивая над водой темные ветви пальм, как руки, просящие милосердия. И Отман прекратил стучать по тыкве. И в застывшей тишине слышен был лишь молитвенный плач, заполнивший все пространство. Глаза всех были обращены к рыданиям неба. Над вершиной холма, покрытой саваном туманов, открылась темная дыра, словно бездна, распахнувшаяся перед улетающей к месту своего упокоения душой. Лицо Элимелеха совсем побелело, он бормотал:
«Господи, Владыка мира, только что я говорил о Святом храме, и вот, плакальщицы рыдают».
Месяц выглянул через просвет в облаках, и облик его был подобен лицу человека. Изо рта его донесся громкий вопль и пал на людей, собравшихся у источника:
«Душа покинула Исмета!»
Муж Несифы умер. Порывы ветра рассеяли горы туч на все четыре стороны света, и волшебный город развалился, утонул в клубящихся волнах пространства. Обнажился месяц во всем своем сиянии. Поток лунного света промыл горизонты иссушенной степи. Засеребрились скалы, и шакал снова стал издавать резкие вопли. Может, это шакал-отшельник, единственный, который спасся от провала города в бездну? Вопли шакала смешались с рыданием плакальщиц, и все эти завывания и причитания словно бы исходили из недр конопляного холма, абсолютно черного, без единой точки света, оставленного всеми.
Степные тропы пробудились к жизни, и шум усиливался. Многочисленные семьи бедуинов, одна за другой, оставляли свои стойбища и собирались в роще сожженных пальм, у источника, и вопли плакальщиц хлестали их, подобно бичам. И Отман скорбел по своему молодому брату Исмету. Он впился безумным взглядом в Элимелеха, и взгляды всех потянулись за ним. Несчастный Отман встал во весь рост, поедая глазами Элимелеха. Под тяжестью всех этих взглядов Элимелех стоял, опустив голову, как обвиняемый перед судом. Плач Отмана полетел в горы, к небу:
«Аллах отомстит! Аллах отомстит!»
Одинокий верблюд, стоящий у сожженной пальмы, поднял голову вверх и заревел. Взгляды Элимелеха и Отмана скрестились на голове верблюда. Слова Отмана пронеслись между бедуинами, окружавшими Элимелеха и шейха, и масса людей начинает сжиматься кольцом вокруг них, и голос Отмана заходится в истерике:
«Сидел брат мой Исмет под пуэнсианой, против холма злых духов, сидел много дней, от весны до осени. Сидел под ударами мертвого черта. И страшная лихорадка сжигала брата моего, как и ревность. Исмет, брат мой, пораженный увеличивающимся животом, отдал душу Аллаху. Аллах отомстит!»
«Аллах отомстит!» – прорезали ночь сотни голосов. И шакал на высокой ноте подвывал этим крикам. Элимелех стоял тихо, так, что даже не было слышно его дыхания, перекидывал из руки в руку посох, словно поигрывал им. Казалось, он вовсе не слышит криков Отмана и воплей плакальщиц. С какой-то стыдливой улыбкой смотрел он на равнодушно жующего верблюда, и лицо Элимелеха окаменело в этой улыбке. Только глаза его жили. Почему он не смотрел на Отмана? Вернее, смотрел на него невидящим взглядом. Господи, Боже мой, ведь уклоняться от ненависти – то же, что уклоняться от любви. Ведь уклонение в обоих случаях может привести к ярости, вплоть до убийства. Лицо Отмана пылает этой яростью, которой дышала вся окружающая толпа, и Элимелех замер в этом клубке ненависти: «Аллах отомстит!»
Все лица были обращены к нему. Лицо шейха нахмурилось. Сердитым взглядом окинул он на бушующую людскую массу. Следовало, как можно быстрее, вырваться из охваченной яростью толпы. Халед двинулся, шагая медленно рядом с Элимелехом. Движением головы он указывал на своих коней, привязанных к стволам пальм, у тропы, ведущей из рощи в открытое пространство долины. Бедуины толпились на тропе, и шейх криьснул им, приказывая:
«Отойти от коней!»
Халед, великий шейх, повелитель степи, не в силах овладеть ситуацией. Бедуины прибывают все больше и больше, тропа запружена людьми, и не видно им конца. Элимелех все еще отрешен, и в этой толпе он, кажется, только и связан с верблюдом и луной в небе. Халед громко откашливается, и этим в единый миг сдерживает Отмана и всю ораву, приближающуюся к Элимелеху. Он же, как упрямый мул, никого не замечает, ни Отмана, ни Халеда. Я потянул посох из его рук, но он даже не почувствовал этого. Витал где-то, в небесных эмпиреях, в то время как толпа сжимала вокруг него кольцо. Он словно дразнил смерть, и уже поздно было прийти ему на помощь. Вдруг крики смолкли. Облака снова закрыли луну и звезды, и степь внезапно погрузилась во мрак. Шакал смолк, плакальщицы прекратили вопли, Отман перестал рыдать по умершему брату. Над степью распростерлась мгла перед бурей, знаменующей конец хамсина. Первыми ощутили приближение бури кони, размахивающие хвостами и топчущиеся в беспокойстве в сухих зарослях. Ржание их ударило всем в уши, и взгляды всех обратились на коней. Халед сказал спокойным, громким голосом, слышным как вблизи, так и вдали:
«Иа, брат мой, кони плачут!»
И он пошел к коням, прокладывая себе дорогу через толпу и держа Элимелеха за руку. Я – за ними. Все отступали от сверлящего взгляда и высокого роста шейха. Благоговение и страх перед хозяином степи не позволяли людям приблизиться к Элимелеху. Под прикрытием спины Халеда он прошел через ворочающуюся и ворчащую массу людей, не глядя на них. Уздечки – в руках Элимелеха и Халеда. И в этот миг грянула буря. Сильный ветер рванул из-за горы, удари