ывает жалость. Несчастные псы замолкают на миг и вновь завывают с еще большей силой. Крутятся и не могут расцепиться. Начинается шумная суматоха, смех и крики. Кто-то льет воду на собак, кто-то швыряет в них камень. Томер Брош ударяет ногой. Блондин извлекает из гитары несколько печальных звуков. Девица, сосущая палец, танцует вокруг псов, как в трансе, пока не хватает кобеля и что-то шепчет ему на ухо. Собаки отрываются друг от друга и убегают во тьму ночи. Девица разбрасывает в стороны руки, как светлая птица, почти летит, и волосы ее развеваются на ветру, Юваль говорит:
«Она уже набралась».
Какая сила в этом наркотическом трансе! Глаза Адас провожают парящую девицу до темного барака, который когда-то был жильем Лиоры и Рахамима, и снова она говорит себе: какая сила! Девица уже исчезла между бараками. Но взгляд Адас прикован к бараку Лиоры. Может, кровать там все еще покрыта бедуинским ковром, который Адас купила в Старом городе, в Иерусалиме? Когда закончилась Шестидневная война, Мойшеле и Рами вернулись в армию, Адас приехала к матери, чтобы в тишине, тайком выбрать между мужем и любовником. Взяла ее мать на арабский рынок, который теперь был открыт для евреев. Они кружили между прилавками и покупали все, что приглянулось матери, так же и бедуинский цветной ковер, красивее которого, по мнению матери, не может быть для постели молодой пары. Такой яркий веселый ковер печалил Адас, и она не накрыла им кровать в доме, который построил для нее Мойшеле, а дала в подарок Лиоре на свадьбу. Может быть, ковер и поныне там, постелен на кровати Юваля, мягкий для лежания на нем после того, как он курил гашиш с Бриджит. Мойшеле нет, и он никогда не видел этого купленного для него ковра. У нее же нет ничего мягкого, чтобы лежать на нем и согреть холодную душу. До того ей холодно, что она рыщет повсюду в поисках тепла, того самого, которым согревала холодное лицо Мойшеле. Адас похлопала по карману платья, где зашуршало спрятанное письмо, и решительно сказала Ювалю:
«Пошли».
«С удовольствием».
И они уходят в глубь чудной весенней ночи, распростершейся над цветущим двором кибуца.
Глава девятая
Темны дома среди деревьев во дворе кибуца. В ночной мгле горят всего три окна – одно в бараке, одно в строении под навесом, одно в столярной мастерской. Недвижно-белый свет неона подобен мертвому сиянию айсберга. Холодный свет в ночи колет глаза Адас, она сужает их в щелки, сжимает губы и печально думает про себя: Юваль тоже ведет меня навстречу этому хищно давящему свету.
Двор словно бы преследуем холодной устойчивостью безжизненного немигающего света. Иногда возникает человек в окне, и облик его увенчан тенями ночи и бледным остужающим светом. Адас нужна хотя бы искра живого огня и она говорит Ювалю:
«Умираю, хочу курить».
«А я бы съел холодный арбуз».
«Есть у тебя?»
«Ни того, ни другого».
Небо неспокойно, звезды и луна мигают. Белый свет в окнах заставляет Адас замедлить шаги, и она останавливается около фикуса, скрываясь в темноте. Даже в этой чудной ночи с Ювалем теребит душу холодный недвижный свет. В те, давние, дни горели здесь обычные лампочки, Господи, сколько времени прошло. Умерла Амалия и дядя Соломон больше не выходит ночами на прогулку. Вот, пришла она сюда с новым любовником, а встречает ее здесь прошлое светящимися окнами.
Адас хочет сбежать отсюда: лучше темнота ее дома чем мертвый свет этих окон. Юваль обнимает ее за плечи, и эти объятия заглушают слабый голос ее души: все наши беды случаются оттого, что от одной войны к другой мы забываем своих мертвых. В окне столярной мастерской Хаимке с метлой в руке. Адас проводит рукой по волосам. Ей холодно в эту жаркую ночь. Юваль вдвигает свое длинное тело между нею и Хаимке, но не может полностью заслонить свет в окне. Поворачивается Адас к фикусу спиной, отключившись от всего, что вокруг. Лицо ее хмурится. Юваль держит ее за руку, и она говорит:
«Пошли ко мне домой».
«Почему?»
«Так лучше».
«Но есть у меня для тебя сюрприз».
Он срывается места, бежит и тянет за собой Адас. Она не может от него отстать, она уже дышит с трудом, но он неумолим в своем беге. Ему все равно, что она уже бежит из последних сил. Они добегают до трактора. Хаимке с метлой исчез из окна. Адас дышит, как загнанная лошадь, и Юваль прижимает ее к трактору сильными руками. Она ощущает спиной укол какого-то металлического выступа, и вскрикивает от боли:
«Ты сошел с ума».
«Вовсе нет».
«Оставь меня».
«Нет».
Он сильнее прижимает ее, громко смеется ей в лицо. Смех летит через весь кибуц, между деревьями и брошенными предметами, он сотрясает пространство, улетает к горам на горизонте. Этот бесшабашный смех волнует душу Адас: повезло ей в эту ночь – обрела веселого юношу, воистину посланного ей судьбой. Адас тоже начинает смеяться, но он тут же оставляет ее и отдаляется. Вновь возникает неоновый свет в окне с Хаимке. Радость ее пресекается, и голос издалека, словно из могилы, доносится до нее через время:
«Жизнь продолжается, Хаимке».
«Разве это жизнь, Амалия?»
Смотрит Адас на молчаливого Хаимке, который жонглирует метлой – перебрасывает ее с руки на руку, ставит между досками, вешает на стенку, пока не возвращается Юваль и снова заслоняет собой светящееся окно. Он обнимает ее, прижимает ее к себе, наклоняет к ней лицо, и когда их взгляды встречаются, он вдруг становится серьезным и говорит:
«В следующий раз смейся от души, а не искусственно».
«Но я же смеялась».
«Только губами».
«А как надо?»
«Всем телом».
«Невозможно».
«Давай, давай!» «Что?»
«Кричи!»
«Кричать?»
«Чтобы ночь отзывалась в тебе эхом».
Он берет ее за плечи, толкает перед собой вглубь ночи, но до ушей Адас лишь доходит крик Хаимке:
«Ники умер, потому что мы стали меньше скорбеть по Зоару!»
Все мысли ее направлены на этот крик, и привычная печаль ее одиноких ночей смешивается с печалью света в окнах. Так или иначе, ночь эта потеряна, и Юваль несомненно удивлен ее печалью, когда ночь явно предназначена для любви. Быть может, понял ее связь с Хаимке. Шелестят травы, и радостный голос Юваля провозглашает:
«Поймал!»
На широкой ладони поднимает он черепаху, кладет на сидение трактора, приближает ее панцирь к лицу Адас. Черепаха в отчаянии шевелит ножками, но Юваль не дает ей втянуть их в панцирь. Адас отодвигает лицо от черепахи:
«Что ты ей делаешь?»
«Глажу ее».
«Повезло черепахе».
«Оттого, что я ее глажу?»
«Оттого, что она может спрятаться от тебя в панцире».
Смотрит на нее Юваль и размышляет: почему опечалилось ее лицо, и какова она, истинная Адас? Странная любовница, которая каждый час меняет свой облик? На миг отвлекся, и черепаха спряталась в панцирь, Юваль бросает ее обратно в траву, смеется, неприятно чувствуя натужность этого смеха. Печаль Адас передается и ему, и он следит за ее взглядом, обращенным к Хаимке. Дала бы она ему намек, он бы спросил, что у нее с этим старым Хаимке и вообще с разными стариками, но он настолько обескуражен ее молчанием, что тоже помалкивает. Они остаются у трактора, словно приклеенные к нему, и только ночь уплывает из их рук и чувств со всеми их ожиданиями. Быть может, внезапная перемена настроения у Адас не связана с Хаимке, а с его сыном Ники? Быть может, она сравнивает его с погибшим Ники, и он проигрывает мертвецу? Говорит ей Юваль:
«Ты тоскуешь?»
«Я?»
«Так ты выглядишь».
«Хаимке расстроен».
«Тогда у меня к тебе вопрос».
«Какой?»
«Было что-то между тобой и Ники?»
«Пошли».
«Куда?»
«Туда, куда ты хочешь».
«Ну, пошли».
Юваль целует ее, ерошит ей волосы, и она принимает его поцелуй лишь губами, лицо и глаза ее остаются погасшими. Он пытается ее еще раз поцеловать, но она закрывает руками лицо, и отталкивает его. Они продолжают стоять у трактора. Юваль обижен. Душа Адас холодна, думает про себя Юваль, но она старается это скрыть под внешней игривостью, и передает Ювалю печальное настроение, связанное, как она намекает на это, с Ники. Может, все дело в том, что он не был с ней столько времени, сколько Мойшеле, Рами, Ники или еще кто в ее списке, но он ухаживал за ней достаточно долго, чтобы добиться этой ночи. Очевидно, все ее желание сосредоточено на поисках удовольствия, но стоит к этому приблизиться вплотную, как она тут же отступает. Пусть делает, что хочет, он будет стоять на своем.
Адас, в общем-то, понимает настроение Юваля. Она хотела бы уйти от него, но боится остаться одной. По лицу его видно, что не будет ему везения в эту ночь, и если бы он не упрямился, они бы расстались. Адас опускает голову, Юваль уходит, и она бредет за ним. Наконец они удаляются от окон. Адас тянется за ним без желания, однако не отстает. Двор кибуца полон рухлядью, словно бы кибуц никогда не обновлялся. Адас поднимает голову: перистые облака растянулись между луной и звездами. Луна далека от Адас. Адас далека от Юваля. Голос Ники звучит в ее душе:
«В будущем поженимся с тобой, и будут у нас двенадцать детей, вот увидишь».
Когда они решили родить столько детей, было им по восемь, и сидели они за столом, у Хаимке и Брахи, на лужайке – Хаимке, и Браха, и Зива, и Гил, и Ники, и пятеро шумных внуков, и Амалия, и Соломон. Адас тогда приехала в кибуц на летние каникулы. Хаимке сидел во главе стола, лицо его было красным от удовольствия и светилось лукавством. Адас сидела на углу стола. Хаимке смеялся и предлагал ей обменяться местами с Амалией, которая уже замужем, и может сидеть на углу стола, не боясь, что потеряет жениха. И тут раздался голос Ники:
«Не беспокойтесь, я женюсь на Адас».
Все начали смеяться, и смех прогнал Адас и Ники от стола. Сели они на траву в компании щенка с криво растущим хвостиком. Ники всегда возился с животными, страдающими телесным увечьем. Он погладил щенка и сказал:
«Насчет свадьбы я это серьезно».