ю посуду из сентенции Амалии. Есть у меня такая, очень красивая тарелка. Но что делать, если Мойшеле пользуется ею, чтобы кормить собаку? Мудрая Амалия ошиблась в отношении глубокой веры в человека. Она верила каждому слову Мойшеле, даже тогда, когда он сказал, что не может без меня прожить даже один день. Теперь он вдруг может жить без меня всю жизнь. В своем же стиле Амалия бы ответила мне: таковы они, мужчины. Сказала же Амалия Хаимке: жизнь продолжается. И была права. Мертвые продолжают жить в моей душе. Мертвые меня любят, хотя бы они. Амалия еще говорила: главное, здоровье! До того верила в это, пока не умерла.
Покойная Амалия и покойный Ники – мои добрые друзья в эту ночь. Амалия говорит со мной языком дяди Соломона, да продолжится его жизнь до ста двадцати: ты молодая девушка, и вся жизнь у тебя впереди. Ну, и что мне принесет будущее? Если имя Мойшеле будет именем этого будущего, неотступным будет со мной страх. Холодные его глаза, замкнутое лицо, губы сжимающие курительную трубку – так поставил меня Мойшеле в угол за мою измену. Я боюсь, и холодно моей душе даже в такую чудную ночь с веселым Ювалем, и я убегаю в горячие объятия покойного Ники. Мертвые не способны приносить зло живым. Что за глупые мысли приходят мне в голову! В последнее время ко мне приходит много таких странных мыслей. Дядя Соломон сказал мне, что если Мойшеле покинет страну, он будет считать его выкрестом, просидит неделю траура, считая Мойшеле умершим! И тогда, как все умершие, он вернется любить меня, как любил меня покойный Ники. Мойшеле, странствующий по миру, вообще не Мойшеле, а лишь двойник умершего Мойшеле, который вернулся ко мне и находится в моем кармане в виде украденного у дяди его письма.
Юваль идет впереди Адас, и печальные ее глаза следят за его неизменным сиреневым полотенцем. Юваль все время петляет, и они то проходят через заросли, где сорные травы заглушили все живое, репейники выросли в человеческий рост, и шаги между травами выгоняют в небо аистов, совершающих перелет на север. Заросли полны голосами и писком, и место, кажущееся пустынным, неспокойно. Ноги Адас исцарапаны, слух ловит голоса птиц, которые, кажется, звучат из ее души. Голос Юваля доносится с конца тропы, от длинного строения, знакомого Адас, под навесом которого, собраны старые станки. «Адас, куда ты исчезла?»
Как объяснить ему, что в этих зарослях исчезло ее прошлое? Воспоминания текут между нею и Ювалем, как широкая бушующая река. Но веселый голос Юваля подобен безопасному кораблю, который переносит ее между темными волнами. Юваль пришел к месту, куда стремился, и Адас бежит за ним. Юваль – это граница по эту сторону страны мертвых. Ключ проворачивается в ржавом замке, и Юваль смеется, указывает в глубь темного строения и говорит:
«Мне кажется, здесь нам будет хорошо». Адас хмуро всматривается в темноту, стоя на пороге в нерешительности: войти ли ей туда. Когда зажигается тусклый свет, возникают ржавые агрегаты. Железные детали отбрасывают тени на стены, и ночь смотрит в узкие оконца, которые прутьями соединяют луну в небе с этим строением. Все это выглядит странной картиной, черно-белыми декорациями темноты и света, вокруг главного героя спектакля – Юваля. Он здесь единственный актер на темной сцене, и он повышает голос, кланяется Адас, держа одну руку на сердце, а другой указывая вглубь строения:
«Пришли!»
Глаза Адас обращены на этот хлам, и тонкая ее фигура еще более утончается. Она чувствует себя сжавшейся и сократившейся между Ювалем и ржавыми остовами. Все, что она видит, отторгается ее душой и делает все ее чувства неприятными. Полночь уже прошла, и что она будет делать с остатком этой ночи? Рядом стоит Юваль, гладит ее руку, смотрит на нее, а она смотрит на мусор. Чего это Юваль привел ее сюда, в мастерскую Рахамима? Чтобы она продолжала барахтаться в своих воспоминаниях?
Юваль склоняет над нею голову и не произносит ни слова. Может, он уже привык к скорби в ее глазах, и уже даже любит эту скорбь, отличающую Адас от всех девушек, которых он знал? Но когда он целует ее в губы, она их сжимает. Когда он обнимает ее, она словно бы не находится здесь. Азарт вспыхивает в его глазах. Он парень веселый, сила его при нем, и он покажет ей эту силу. Пальцы его медленно скользят по ее спине, и по всему ее телу пробегают мурашки. Рука добирается до сокровенных мест ее тела, и Адас закрывает глаза. Ресницы ее подрагивают, но не открываются. Она чувствует его горячее дыхание:
«Почему ты закрываешь глаза?»
Она открывает глаза, видя близко склоненное над нею его лицо. Язык его влажно скользит по ее губам, пальцы движутся вверх по спине, ворошат ее волосы. Адас наклоняет голову в сторону, но он возвращает ее в прежнее положение, чувствуя, что она хочет сбежать. Лицо его становится серьезным. Он прижимается щекой к ее щеке, но она выскальзывает, как кошка, из его рук, отодвигается к стене, чувствуя руками холод бетона. Темная искра, сверкнувшая в ее глазах, смущает Юваля. Что с нею, почему она выскользнула из его рук? Каждое мгновение она меняется, и он не может понять ее желаний. Она даже ухитряется испортить ему настроение. Юваль не приближается к ней, спрашивает издалека:
«Что случилось?»
Адас молчит. И что она может ему сказать? Что ничего не случилось, просто это помещение ей хорошо знакомо. Это вотчина Рахамима, тут она проводила ночи, когда умирала Амалия. Рахамим страдал бессонницей, несмотря на все успокоительные и снотворные таблетки, и они заходили сюда пить кофе в полночь. Здесь было место работы Рахамима. Эти груды железа были мастерской для его скульптур Рахамима. Он приходил сюда утром и уходил вечером. Долгий день еще более усиливал угнетенное состояние его души. Молотом и пилой он пилил и разбивал станки на части, и под звуки пилы и ударов молота продумывал свои работы. Руки его сновали между замершими, черными и ржавыми останками машин, извлекая из них всевозможные детали. Затем он отбирал пригодные для использования. Целые блоки он отвозил в мастерские и находил покупателей. Благодаря этим покупателям, он уже не чувствовал себя иждивенцем в кибуце, и даже как-то выпрямился. Самые же погнутые и совсем ржавые детали оставлял себе, для скульптур. Тут, и собирал Рахамим своих чудовищ.
Ночи того тяжкого лета были не в меру жаркими. Амалия агонизировала, война усилилась, там был Мойшеле. В эти ночи строение было для Адас и Рахамима приютом. За горами мусора пряталось укромное место Рахамима – уголок, отделенный от остальной части строения старым катком, который, вероятно, еще раскатывал асфальт на первых шоссе в долине. Уголок утопал в красном свете лампы, стоящей на железной ножке, сделанной из трубы старой кухонной плиты, которая еще нагревалась дровами и углем. Кроме лампы, там наискось висело большое квадратное зеркало, которое Рахамим оправил в черную железную раму, и оно парило в пространстве. Зеркало отражало все, что было перед ним, и служило Рахамиму неким подобием летающего радара – каждое движение отражалось в зеркале, и видно было Рахамиму. Сам он тоже отражался в зеркале, когда расхаживал по полу, он как бы входил. Он смотрел на свое парящее отражение, лицо его освещала широкая довольная улыбка, и он говорил себе:
«Об этом говорила твоя бабка: Рахамим, знай, откуда ты пришел и куда идешь».
Он рассказывал о своей бабке из Димоны, и снова становился веселым парнем. В прошлом рассказы его о бабке знали все в его подразделении морских коммандосов. Они были гвоздем программы на любой встрече. На одной из них они разожгли костер на берегу неспокойного моря, когда волны разбивались о скалы. Развалины крепости крестоносцев безмолвствовали под небом, птицы вылетали из щелей этих развалин и кричали на ветру. Рахамим несколько перепил виски, схватил солдатку Лиору и пустился в танец с нею между выброшенных волнами на берег мертвых медуз. Голубоватые краски поблекли, и хищные щупальца больше не жалили ноги. Лиора и Рахамим кружились в танце, и длинные ее волосы развевались на ветру, как рыжий парус. От языков огня и танца лица покраснели, ветер подхватывал их, и волны лизали пляшущие ноги, оставляющие следы на песке. Танец только разгорался, и тело Рахамима, то сгибающееся, то выпрямляющееся, доводило Лиору до головокружения. В апогее танца Рахамим приложил ладонь ко рту и начал издавать крики, которые его бабка издавала во время празднеств, и ночь наполнилась этим воплем, и все хлопали Рахамиму. Войдя в раж, Рахамим потащил Лиору на узкий причальный мостик, выдающийся в море. Сильными своими руками он приподнял ее в воздух, над волнами. Птица рыдала в темных развалинах, и от этого дрожь прошла по телу Лиоры. А Рахамим продолжал плясать на слабо скрепленных досках причала. Все задержали дыхание, и Лиора извивалась в руках Рахамима, как рыба в сети его пальцев. Пуговицы ее рубахи отлетели, лифчик лопнул, и груди ее обнажились перед взглядами всех. Она закричала. И тогда Рахамим швырнул ее в море и сам прыгнул за нею, и оба отплыли от берега. Вышли на берег между развалинами замка крестоносцев, и луна взошла над разрушенными стенами и высветила перед их лицами огромные камни. Запах жареного мяса разнесся в воздухе – компания уже развела огонь под грилем, но Рахамим, король стейков, не готовил их в ту ночь. Из развалин он смотрел на гриль собственного изготовления, и на дымящиеся среди деревьев собранные им дрова. Затем встал перед Лиорой, не отрывая взгляда от ее груди, белеющей в свете луны. Лиора первая пошла к дюне, сухой и мягкой, и тут же завопила. Она наступила на что-то острое и упала на песок, высоко подняв ногу и подавая ее Рахамиму. Обломок белой раковины впился в подошву ее ноги, и из раны текла кровь. Лицо Рахамима приняло странное выражение, глаза его закрылись, и он застыл, как в столбняке, перед Лиорой, и не нагнулся, чтобы ей помочь. Этот столбняк, закрытые глаза, и то, что он даже не подал ей руки, обидели ее до глубины души. Обломок раковины в ноге приносил нестерпимую боль, и Лиора вышла из себя:
«Вытащи этот осколок раковины!»