Оба они смотрят на дум-пальму, но не на вершине горы, а между прудами. Голоса, доносящиеся с равнины, обозначают границу между прошлым и настоящим. Адас и Рами стоят между столярной и безмолвными лужайками. Кто-то присутствует рядом с ними. Кто-то приходит извне, и они не желают видеть его. Кто-то следит за ними, удивляется им, и кто-то стоит на страже, предохраняя их от нового грехопадения. Делают они несколько шагов в сторону лужаек и тут же останавливаются. Кто это идет с ними? Кто-то, кто расстался с ними, и все же присутствует внутри них. Адас вынимает руку из кармана халатика, опирается на забор хрупкими тонко выточенными пальцами и говорит Рами: «Посидим там, на ящике» «Но там нет ящика». «А что там?» «Колода».
«Так посидим на ней».
Слова были сказаны просто так, и они замолкли, усевшись по краям колоды, на небольшом расстоянии друг от друга, но в этот промежуток можно было продеть все, что желательно забыть. Сосредоточенные выражения их лиц говорили о том, что они ищут слова, чтобы начать разговор. Адас щупает руками колоду в поисках гвоздя – всегда укалывалась об острые гвозди ящиков. Колода лежит под широко раскинувшейся кроной старого фикуса. Рядом горит фонарь, слабо освещающий Адас и Рами. Сквозь ветви фикуса видны сереющие с рассветом полосы неба. Адас смотрит на Рами словно издалека. Всякий раз, когда она садиться, с кем-то или одна, она ищет дядю Соломона, сидящего на ящике кооператива «Тнува», ищет его руки, которые защищали ее в детстве. Вот, и сидит она с Рами на древесной колоде и одновременно сидит с дядей Соломоном на ящике, на влажном песке берега моря в Тель-Авиве. Тогда алели небеса от закатывающегося в море солнца, спускалась ночь, и одинокий человек вышел из темноты, из моря на берег, хрустящий раковинами, и на миг был ею принят за Элимелеха. Затем прошла мимо их ящика влюбленная парочка, вышла из мглы и исчезла во мгле, и она тогда подумала, что и любовь так возникает из тьмы и в ней исчезает. На этот раз кора древесной колоды царапает ей руки, и Мойшеле выходит ей навстречу из ворованного письма, лежащего в кармане ее халатика. Мойшеле, ее муж, который оставил ее, гуляет в одиночестве где-то в чужом городе, и огонь разочарования пылает в нем. Она говорит ему: я любила тебя, но ты этого не знал, потому что я тебе не говорила. Есть у меня секрет, который я тебе не открыла. Родился ты далеко от меня, но мать у нас одна – Машенька, большая любовь твоего отца Элимелеха. Мы с тобой как брат и сестра, влюбленные, муж и жена. Разъединил нас пес, уродливый боксер, который заимел на меня зуб и лаял, когда мы хотели заняться любовью. Мой любимый, так просто я назвала тебя в тот день, когда ты начал складывать свои вещи, но ты не знал этого, ибо я тебе этого не сказала. Ты встал и ушел в среду чужих людей, а я осталась неразведенной женой, ищущей успокоения у Юваля, любовника на одну ночь, – женщиной, бросающейся в мужские объятия в ночь смерти, и Рами, вот, рядом, на очереди.
«Тебе удобно сидеть?»
Адас потрясена, лицо ее кривится, тело дрожит. Голос Рами так ее испугал, что она не может ему ответить, и она хватается обеими руками за колоду, опускает голову, и волосы падают ей на лицо, покрывая его. Боже! Она сидит на сухой колоде, на которой сидела с Мойшеле вечером по возвращению его с Шестидневной войны. Именно тогда показалась ей эта колода ящиком «Тнувы» и отсюда сверкала долина рыбными прудами и одинокой дум-пальмой. Отбрасывает Адас волосы с лица, чтобы видеть не только в воображении, а в реальности, и глаза полнятся сиюминутным окружением, которое хоронилось за далекими воспоминаниями. Здесь тогда завершилась жатва зерновых в полях долины, и около склада высились горы мешков с зерном, и скворцы прыгали между ними вместе с голубями и клевали зерна. Неразведенная жена, муж ее оставил, а сейчас, в эту ночь, она сидит с любовником напротив столярной, в которой застрелился Хаимке из-за войны, которую Амалия называла «Великой войной Мойшеле». Коровы мычат, куры кудахчут, псы лают, и у детского дома беспрерывно ревет осел. Адас говорит Рами:
«Животные громко кричат».
Рами не отвечает, сидит напротив и молчит, не отрывая взгляда от ее лица, и во взгляде его смешаны холод и горячность. Глаза его выглядят, как два замороженных кристалла, в которых пульсирует жизнь, словно огонь пылает в них, глаза заставляющие подчиниться, глаза охваченные пламенем и съедаемые пламенем, глаза, обуглившиеся до холодного блеска алмазов. Голова Адас опускается под этим странным взглядом Рами. Некуда ей скрыться, сбежать от этого взгляда, а над долиной уже встает рассвет. И такая печаль приходит с ним, как будто не окончилась война, – печаль ростка, который был высушен хамсином до того, как пророс, печаль увядания растений в пекле хамсина. Это не печаль, которой завершилась Шестидневная война, печаль Ники, любившего любить, место которого заняли другие любимые. Рядом с ней на колоде сидел Мойшеле, и глаза его были наполнены угрюмостью войны. Багровое солнце опускалось за гору, освещая древние утесы. И они сидели на этой деревянной колоде между двумя горами, между восходом и закатом, и вечер вокруг них был опьянен ароматами весны. Двор кибуца радовался молодой зелени и печалился только что завершившейся войной. Между рыбными прудами танцевали тени, и, может, все же весна не стыла печалью в тени завершившейся большой войны, а обновлялась свежестью и чистотой голоса Рами, который был веселым ребенком и не просто вышел на белый свет, а ворвался в него, опьяненный весной даже в печальные дни. Вечная весна затаена в его душе, зеленеет, растет, созревает. В крови его то же брожение, что и в деревьях.
Словно подталкиваемые невидимой силой, обращаются глаза Адас на дум-пальму на вершине горы. Все ее прошлая жизни под этим деревом проходит перед ее глазами на волнах первого утреннего света и последней мглы. Сидит она рядом с Рами и сочиняет о нем истории. Адас придвигается к нему, еще немного, и прижмется, но она не в силах преодолеть трещину между ними. Тут она сидела с Мойшеле, и они говорили об Элише, Эфраиме, Дани и Ури, которые погибли на войне, обо всех этих юношах, которые пахали и засевали поля в долине, и затем собирали урожай. И тут грянула война, и они ушли и не вернулись, оставив о себе память – мешки пшеницы и жита. Мойшеле и Адас помнили всех, но Ники не помнили, всех вспоминали, а Ники не вспоминали, ибо погибшего Ники они любили, но слово «любовь» они запретили себе произносить. Сердце позволило ей забыть Ники, ибо думала она о Рами, и Мойшеле не оплакал Ники, ибо сердце его плакало по жене, которую он потерял из-за Рами. Мойшеле проиграл в Шестидневной войне, а Рами выиграл.
В эту ночь Рами не в силах изгнать печаль из глаз неразведенной жены. По окончанию великой войны сидела она здесь с мужем и мечтала о любовнике, в эту ночь она сидит с любовником на колоде, на которой сидела с Мойшеле, а Хаимке покончил собой. Но и в эту ночь расцветает весна, как раньше. Соки бродят в любом растении. Цветение и рост вновь кружит природу опьянением жизни в ужасную ночь, отмеченную смертью. Вечный рост, который не может пресечь несчастное самоубийство Хаимке.
Адас потряхивает волосами, и прядь их падает на лоб. Сидит она и мечтает о муже, не в силах преодолеть совсем небольшое расстояние, отделяющее ее от Рами. Давняя ночь его бессилия встает между ними. Печаль Рами в ту несчастливую ночь подобна печали Мойшеле после Шестидневной войны. И это тоска потерянной души.
Сейчас странные глаза Рами подобны острым ножам, секущим по шраму, нанесенному ей насильником. Он смотрит на нее с явным желанием что-то высказать, и не может. Если бы она могла разгадать смысл его странного лица. Если бы она нашла в себе мужество придвинуться к нему и сказать: «Рами, я все еще жду Мойшеле и, несмотря на то, что он медлит с возвращением, я буду его ждать. Но мы с тобой друзья, Рами, скажи мне, почему у тебя такое странное лицо и о чем ты думаешь?» Но ничего она не сказала и не придвинулась к нему.
Рами не спускает с нее глаз, но думает не о ней. Он думает о Белле, своей будущей жене, он ищет слова, чтобы сказать об этом Адас и объяснить, как попал в этот переплет. Рассказ соткан в его душе, но он не в силах его озвучить, ибо все это как бы происходило вне его жизни. Он не знает, как простыми словами описать то, что случилось в тот день, когда та самая Белла, чуждая ему девушка, вошла в его жизнь, понесла от него ребенка, девушка, чье тело ему знакомо, но душа неизвестна.
Шел беспрерывный дождь. Холодный ветер трепал деревья по сторонам шоссе, свистел вокруг машины и раскачивал ее. Видимость была нулевой, и на прибрежном шоссе из Натании в Тель-Авив машины двигались почти вплотную одна к другой по влажному и скользкому асфальту. На заднем сиденье машины Рами сидели три девицы-солдатки, которые знали все цены губных помад и духов в военторге, а рядом дремал усталый солдат, который каждый раз просыпался и спрашивал: «Идет дождь?»
Черное и тяжелое небо почти волочилось по шоссе, и дождь бил по машине, двигающейся против сильных порывов ветра. Дворники усиленно работали, на электрических проводах сидели, укрываясь в собственных перьях, птицы, как ноты завыванию ветра, играющего на них со всей своей силой. Скалы, покрытые зеленым мхом, торчали среди песков по сторонам шоссе. Мимо проползали заправочные станции, дома, остовы строящихся домов, песок вокруг них завивался, строя в воздухе кочующие дворцы, местам шоссе освещался светофорами. Машина продвигалась медленно, то и дело останавливаясь. Рами ответил солдату: «Что плохого в том, что идет дождь?»
Солдат опять уснул, и Рами продолжал говорить сам с собой. Он как будто заморожен там, в пустыне. И даже переведенный на другое место службы остался замороженным. Сейчас он исполнял обязанности инструктора по краеведению для военнослужащих в Натании. Иногда надоедало ему сидеть в классе, и он уводил курсантов в поход. Он все время едет на север, и не возвращается в пустыню. Каждое утро он смотрит в окно, как это делал в пустыне, но вместо кочующих песков, распростерты перед ним волны моря. Перевод из пустыни в центр страны изменил его отношение к миру и словно бы сжал душу. Глаза его уже привыкли к огромным пространствам пустыни. Каждое утро он стоял у окна и думал про себя, что все движется в обратном от его желаний направлении. Снова он обратился к сидящему рядом солдату: «Что ты все время говоришь о дожде? Он тебе не по душе? Нет никакой причины, чтобы он не лил. Ведь сейчас зима».