Адок чуть повернулся к стене, которую показал Джим. Внезапно вспыхнул белый свет, ослепительный огонь и раздался хлопок. В стене зияло отверстие неправильной формы, десяти футов в высоту и пятидесяти в длину, с оплавленными краями.
По голубому небу, видимому в проеме, плыли маленькие облака, и Джим произнес:
— Пусть небо будет чистым!
Раздалось пять глухих ударов, и небо стало чистым.
Подсудимый медленно поднял руку и указал на губернатора Альфа Центавра,
— Адок… — начал он.
Маленькая коричневая фигурка внезапно спрыгнула со сцены и, подбежав к Джиму, упала не колени и попыталась поцеловать ему ладонь.
— Нет, нет, Высокородный! — на языке Империи воскликнул губернатор. Потом он в полном отчаянии перешел на английский.
— Не-е-е-т!
Его голос гремел в оглушительной тишине зала.
— Я ошибался! Он — Высокородный! Говорю вам — он Высокородный! — губернатор почти визжал.
Члены Комиссии с ужасом и недоверием смотрели на него.
— Нет! Нет! — кричал губернатор. — Говорю так не потому, что указали на меня. Нет! Старкиен! Вы не понимаете! Старкиены подчиняются только Императору и Высокородным! Я ошибался! Это правда! Он действительно Высокородный! Вы должны обращаться с ним, как с Высокородным!
— ОН — ВЫСОКОРОДНЫЙ!
Зарыдав, губернатор повалился на пол.
Джим почувствовал, как кто-то пожал его руку. Обернувшись, он увидел Ро.
— Да, — сказала Высокородная, глядя в зал. Она говорила на английском языке правильно, но по-своему строя фразы. — Я Высокородная и я говорю вам, что Джим — тоже. Император усыновил его. Джим рисковал жизнью и он привел меня и Адока, чтобы мы помогли вашему народу когда-нибудь стать наследниками Империи.
Она указала на губернатора.
— Этот человек, должно быть, участвовал в заговоре Галиена, он послал Императору камень с Земли от имени Джима. Но это был не камень, а фокусирующее устройство, проецировавшее на Вотане голубой цвет. И Император, подумав, что видит перед собой Голубого Зверя своих кошмаров испугался и приказал убить Вотана. Голиан так и планировал. Я думаю, это губернатор предложил вам судить Джима.
— Я лгал… я сказал, что принцесса Афуан скоро сметет Высокородного Оловиэля и будет мстить Земле, за то, что сделал в Тронном Мире Джим… — простонал губернатор, закрывая лицо руками. — Но я ошибался… ошибался! Он — Высокородный!.. Я был не прав… не прав…
Лицо Хейнмана было похоже на лицо человека, только что вышедшего после долгого скитания по темному туннелю к дневному свету, настолько яркому, что приходилось щуриться.
Джим спокойно посмотрел ему в глаза:
— Теперь вы понимаете, что Империю нельзя было допустить на Землю? Любой ценой.
Представитель Европейского Сектора Совета улыбался…
У.Ле ГуинГОНЧАРНЫЙ КРУГ НЕБА
И Конфуций и ты — вы оба лишь сон. Я, утверждающий, что ты сон, сам — тоже сон. Таков парадокс. Завтра, может быть, мудрец объяснит его. Но это завтра не наступит и через десять тысяч поколений.
Несомая течением, колеблемая волной, увлекаемая мощью всего океана, медуза покачивается в подводной пропасти. Свет проходит сквозь нее, тьма входит в нее. и несет из ниоткуда в никуда, потому что в глубине моря нет направления, нет ближе и дальше, выше и ниже. Медуза покачивается, в ней что-то пульсирует.
Раскачивается, пульсирует это самое невещественное и уязвимое существо. Но на его защиту встает вся мощь океана, которому она доверила свое существование.
Но вот упрямо поднимаются континенты.
Скалы храбро высовываются из воды в воздух, в сухое, ужасное пространство света и нестабильности, где для жизни нет никакой поддержки.
И вот течение изменило, волны предали, нарушили свой бесконечный бег, они бьются о скалы, пенятся, разбиваются.
Что будет делать существо, рожденное морем, на сухом песке при свете дня, что, проснувшись, будет делать утром мозг?
Веки у него сгорели, и он не может закрыть глаза, и свет врывается в его мозг. Он не может повернуть голову, потому что его прижимают обломки бетона, стальные прутья зажали голову. Но вот это все исчезает. Он может двигаться. Он может сесть. Он на цементных ступенях, рядом с его рукой, в щели между плитами растет одуванчик. Чуть погодя он встает и тут же чувствует ужасную тошноту. Он знает, что это лучевая болезнь. Дверь всего лишь в двух футах от него.
Он открывает дверь и выходит. За ней тянется бесконечный покрытый линолеумом коридор, тянется милями, слегка поднимается и опускается, а туалет далеко, где-то бесконечно далеко. Он идет по коридору, держась за стену, но держаться не за что: стена превращается в пол.
— Спокойней.
Лицо лифтера висит над ним, как бумажный фонарь, бледное, обрамленное седыми волосами.
— Радиация, — говорит он.
Но Мэнни, по-видимому, не понимая, повторяет:
— Спокойнее.
Он в постели в своей комнате.
— Выпил?
— Нет.
— Болеешь?
— Да.
— О чем ты говорил?
— Не сумел подобрать, — отвечает он.
— Он хочет сказать, что пытался закрыть дверь, через которую проходят сны, но не сумел подобрать ключ.
— С пятнадцатого этажа идет врач, — говорит Мэнни.
Его слова едва слышны сквозь морской прибой.
Он говорит и слышит с трудом. На кровати его сидит незнакомец, держит шприц и смотрит на него.
— Это поможет, — говорит незнакомец. — Он приходит в себя. Плохо? Еще бы. Приняли все за раз?
Он показывает семь пластиковых оберток.
— Дикая смесь барбитурата и декседрина. Что вы хотели с собой сделать?
Дышать трудно, но тошнота прошла, осталась только слабость.
— Все помечены этой неделей. — продолжал врач.
Это молодой врач с каштановым хвостом на голове и плохими зубами.
— Следовательно, вы их получили не по своей карточке. Я вынужден говорить об этом. Мне это не нравится, но я получил вызов и у меня нет выбора. Но не беспокойтесь. Это не уголовное преступление. Вы должны будете вернуться в полицию и вас отправят в Медицинскую школу или клинику для обследования. Там вас пошлют к врачу или назначат ДТЛ — добровольное терапевтическое лечение. Я уже заполнил бланк с помощью вашей идентификационной карточки. Теперь мне нужно знать только, давно ли вы превышаете норму использования наркотиков.
— Несколько месяцев.
Врач что-то записал на листочке, положив его на колено.
— У кого вы заняли фармокарточку?
— У друзей.
— Назовите имена.
Немного погодя врач сказал:
— Одно имя, по крайней мере. Пустая формальность. Это никому не причинит неприятностей. Они лишь получат замечание от полиции, и в течение года их фармокарточка будет под контролем. Простая формальность. Одно имя.
— Не могу. Они хотели мне помочь.
— Послушайте, если вы не назовете имена — это неповиновение. Вас посадят в тюрьму или подвергнут принудительной терапии в институте. Во всяком случае легко можно проследить вашу карточку, на это нужно только время. Давайте, назовите хоть одно имя.
Он закрыл лицо руками, чтобы спастись от невыносимого яркого света, и сказал:
— Не могу.
— Он пользовался моей карточкой, — сказал лифтер. — Да. Мэнни Аренс, 247-602-6023.
Перо врача заскрипело.
— Я никогда не пользовался твоей карточкой.
— Ничего, проверять не станут. Теперь все пользуются чужими карточками, а все проверить невозможно. Я отдал взаймы свою, а пользовался чужой, и так все время. У меня их целая коллекция. Я принимаю такое, чего нет в моей карточке. Спокойнее, Джордж.
— Не могу.
Он хотел сказать, что не позволит Мэнни лгать из-за него.
— Через два-три часа вам будет легче, — сказал врач. — Но сегодня никуда не ходите. Все равно забастовка водителей, поезда ведут национальные гвардейцы, и вообще сплошная путаница. А мне придется идти в государственный комплекс, в десяти минутах отсюда, черт побери.
Он встал, и кровать подпрыгнула.
— В этом комплексе двести шестьдесят детей больны квашноркортом. Голод. Не хватает протеина. Что я могу для них сделать? Я уже затребовал для детей минимального протеинового рациона и ничего не получил. Сплошная красная лента и извинения. Они вполне могут сами купить себе пищу. Так мне сказали. Конечно, могут. Но где ее взять? Делаю им уколы витамина «С» и пытаюсь не замечать голод…
Дверь хлопнула. Мэнни присел на кровать.
Слабый сладковатый запах, как от свежескошенной травы, Он закрыл глаза и из тьмы послышался отдаленный голос Мэнни:
— А хочешь быть живым?
Вход к богу — несуществование.
Из кабинета доктора Уильяма Хабера не было видно гору Маунт-Худ. Кабинет помещался внутри Восточной Башни Вильяметты на шестьдесят третьем этаже, и из него вообще ничего не было видно. Но на одной из лишенных окон стен кабинета висела большая фотография горы Маунт-Худ, и доктор Хабер смотрел на нее, разговаривая с медсестрой по коммутатору.
— Кто этот Орр, Пеппи? Истерик с симптомами проказы?
Сестра сидела всего лишь в трех футах от стены, но внутренний коммутатор, подобно диплому на стене, внушает пациентам почтение, впрочем, как и доктору. Не годится психиатру открывать дверь кабинета и кричать:
— Следующий!
— Нет, доктор, истерик — это мистер Грин. Он придет завтра в десять. А этого к нам направил доктор Уотерс из Университетской медицинской школы. Случай ДТЛ.
— Приверженность к наркотикам. Верно. История болезни уже у меня. Ладно, пришлите его ко мне, когда он появится.
Тут же он услышал, как остановился лифт, открылась дверь, затем шаги, неуверенные; открылась дверь в приемную.
Прислушавшись, доктор мог услышать хлопанье дверей, стук пишущих машинок, голоса, шум воды в туалетах по всей башне над ним и под ним. Хитрость заключалась в том, чтобы не слышать этого всего. Единственная прочная стена — в голове.