Едва добрались до участка, который располагался на улице Первый Взвоз в просторном двухэтажном доме Сичкарева с полуподвалом, всего в нескольких кварталах от Любинского проспекта, как полицейский, затолкав Вячеслава внутрь здания, сам остался на крыльце и недолго о чем-то поговорил с извозчиками. А затем те спокойно уехали по своим делам.
Настроение у Хворостинина резко пошло вниз. Если настоящих преступников отпускают, а его по-прежнему удерживают, то выводы напрашивались самые мрачные.
Зайдя в участок, надзиратель по-хозяйски оглядел помещение, в котором находился единственный дежурный городовой.
— Где все, Кузьмич? — Властно окликнул дежурного городового, крепкого, русоволосого и привычно усатого мужика с военной выправкой.
— Дык с проверкой пошли во главе с самим господином приставом, стал быть, с его благородием Николаем Василичем Максимовым.
— Что, и помощник пристава Юрченко тоже с ними?
— А куды ему? Вот меня единого на часах в участке оставили. А вы, Фрол Фомич, кого привели? Помощь, может, какая требуется?
— Сам справлюсь. — Резко отозвался Канищев, но подумав, переиначил свое решение, — А впрочем, Кузьмич, айда ко мне, начепи энтому смутьяну браслетки, вот держи, — и он передал наручники вместе с открывающим их ключом городовому.
Тот быстро и ловко исполнил поручение, металл щелкнул, лишая Славку последней иллюзии свободы.
— Вот, смотри, Николай, энта персона знатно на кулачки бьется. Опасный буян. Яшке — лихачу как есть всю харю раскровянил, да еще и пары зубов его лишил, аспид-лиходей. Ты сиди тута, дежурь, а я пойду с ним разберусь — чего да как, и бумаги, как полагается, отпишу.
Повернувшись к Хворостинину, полицейский грубо скомандовал:
— Шагай, ёра охальная, — и, дернув за многострадальное плечо, толкнул того в сторону лестницы, ведущей в полуподвал, где, как вскоре выяснил Славка, размещались камеры и прочие нужные в полицейской службе помещения.
Для Славки первым встал вопрос — как себя назвать? За кого выдать… Думал он об этом напряженно всю недолгую дорогу до участка. Если оттолкнуться от легенды, что он родом из Омского уезда и потому без документов, вроде бы и нормально. Вопрос только, а не начнет ли полиция дальше под него копать? Перебрав варианты, решил, что лучше всего назваться одной из самых ходовых фамилий — Кузнецовым.
А вот с местом проживания сложнее. Тут надо сделать так, чтобы переписка по запросу шла как можно дольше, так что ни телеграфа, ни телефонов, ни прочих быстрых средств сообщения в адресе быть не должно.
Прикинув, он остановился почему-то на селе Таврическом. Может, потому что бывал там пару раз по своим краеведческим делам и даже облазил несколько пыльных чердаков в старых домах. Оставалось только добить детали для легенды и ждать развития событий. Еще Вяче хватило ума, пока урядник стоял на крыльце, быстро затолкать деньги, взятые с собой, за лавку. Оставил только десять рублей. Чтобы не выглядеть совсем уж нищебродом.
Спустившись вниз, они прошли в небольшую, скудно обставленную комнату с единственным столом и парой стульев. Свет и свежий воздух шли через маленькое оконце под самым потолком.
— Стой смирно.
Полицейский охлопал карманы и одежду Вячеслава, отправив на стол все найденные у него предметы. Было их всего ничего — один красный червонец с изображением России в облике державной дамы. Туда же попал и нож.
— Не куришь? Что-то скудно у тебя с вещичками, смутьян… ладно, садись, — привычно грубо пихнул арестанта Фрол Фомич.
Уселся за стол напротив, взял чистый лист протокола задержания с еще пустыми графами, и, обмакнув перо в чернила, приступил к допросу:
— Имя, фамилия?
— Кузнецов Антон Иванович. Из крестьян. Поехал в Тавричанку, а там работы нет. Вот пошел в город.
— Где проживаешь?
— Переездом я. Первый день в Омске. Хочу работу найти. Своего дома нет. Сирота.
— Сирота, говоришь… Откудова прибыл? Почему без документов. Только не ври, что украли.
— Перебрался недавно из Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, деревня Скачиха. Старый паспорт просрочен, а новый не получал за ненадобностью. Я выезжать с Омского уезда не собирался.
— Значится, при себе имеешь только нож и десять рублёв.
— Да, верно.
— На тебя, Кузнецов, поступило заявление от омского мещанина Оснецкого Якуба Валериановича о жестоком избиении тобой оного.
— Позвольте, господин околоточный надзиратель, я уже говорил, это он на меня напал без всякого основания.
— Между тем слова потерпевшего подтверждаются показаниями двух свидетелей. Что именно ты начал драку, что ты, Кузнецов, первым вытащил нож.
— Но они втроем на меня напали! И на самом деле именно этот черноусый, из ваших слов господин Оснецкий, первым достал нож.
— Свидетели и потерпевший в один голос уверенно заявляют, что просто пытались вмешаться и вас разнять, дабы спасти своего знакомого от жестокой гибели. И нож Оснецкий взял только после твоих злонамеренных действий.
— Я категорически возражаю. Все было ровно наоборот!
— Далее, — не обратив на слова Вячеслава, уверенно продолжил изъяснять обвинения Канищев, — Что ты делал у шляпочного салона госпожи Мериин?
— Просто стоял, рассматривал витрину.
— Это магазин дамских шляп, Кузнецов! Ты же сам сказал, что первый день в городе и никого не знаешь, зачем тебе дамские головные уборы?
— Не знал, что в России запрещено стоять и смотреть на товары в витрине. И я ничего противозаконного и оскорбительного не делал!
— А вот согласно показаниям трех свидетелей ты — негодяй, нагло и вызывающе вел себя по отношению к девице благородного происхождения Белозеровой Варваре Дмитриевне, работающей в вышеназванном модном салоне, и тем доставил сей благонравной девице много неудобств своими сальными взглядами, ухмылками и домогательствами.
— Но позвольте, я просто стоял у магазина, — начал зачем-то оправдываться Хворостинин, повторяя только что произнесенное объяснение.
И все же в душе его странно затеплело, когда было названо имя незнакомки. «Вот оказывается, как тебя зовут, Варвара, Варенька, прямо как в сказке про Варвару-красу, длинную косу».
— Ма-алчать! Говорить будешь, сукин сын, когда я тебе разрешу, а пока права открывать тебе рот я не давал. Отвечать надо только, когда прикажу.
Страж закона некоторое время задумчиво разглядывал арестанта, потом продолжил допрос.
— Смотрю я на тебя, Кузнецов, что ты за хрукт, и не верю ни единому твоему слову. Ну какой из тебя крестьянин? Ты, поди, корову за титьку и не держал ни раза. Дерешься ты справно, не спорю. Но опять не по-нашенски. На манер аглицкого бокса. Я такое в цирке только и видел. Где ж хлеборобу от сохи поднабраться таких ухваток? Ась? Не подскажешь? Может, в самом деле, ты из цирковых борцов? Дороден, эва сколько мяса наел…Сразу видать, силищи у тебя вдоволь, поди и подковы ломать горазд?
Боксером Славка, сказать по правде, не был. Так, освоил кое-что. Пять лет назад, уже участь в универе, он, осваивая разные злачные заведения, начал с избыточной регулярностью попадать в разные передряги. Здраво обдумав варианты, в итоге пришел к своему старому наставнику — кандидату в мастера спорта по боксу.
Сан Саныч Кауров до начала девяностых работал в их школе учителем географии и еще тогда, в конце восьмидесятых, прямо на уроках обсуждая со старшеклассниками будущее, точно спрогнозировал все негативные последствия затеянной Горбачевым Перестройки.
После развала Союза учитель ушел в «бизнес» к своим товарищам — боксерам, но своих бывших учеников не забывал и всегда был готов помочь словом и делом. Так что легко отозвался на просьбу Хворостинина и за пару месяцев тренировок в зале помог тому наработать пару связок и одну «коронку».
Но сейчас такая история пришлась бы явно не ко двору. Глядишь, еще душевнобольным определят и в «желтый дом» отправят… Так что Хворостинин просто ничего не ответил. А к благородному цирковому искусству он тем более касательства не имел никогда. И проверить эту версию уряднику не составило бы труда — здание цирка располагалось в те годы совсем недалеко, у Железного моста, на этом — правом берегу Омки.
Любые оправдания все равно ничего бы не дали, а придумать что-то убойное и стоящее вот так — сходу — у него не получалось.
— Опять же выбрит гладко, стрижен ровно. Сыт, румян. Отколь у крестьянина такая кормежка. Шалишь, я мужиков знаю! Не из таковских ты, Кузнецов!
И снова Славка отмолчался. Во-первых, не факт, что открой он рот, и его не начнут избивать за строптивость и упорство в отстаивании своей версии событий, а все к тому шло. Во-вторых, было не ясно, отчего бы и не быть грамотному и дородному с крестьянским происхождением.
В начале двадцатого века происхождение и принадлежность к сословию значили уже куда меньше, чем полсотни лет назад, хотя бы даже в середине девятнадцатого.
Блуждающий взгляд Славки, зацепившись за яркую черно-желтую ленту, сосредоточился на кружке светлой бронзы с искусно отчеканенным лысоватым старческим профилем. Почему-то ему показалось важным именно сейчас немедленно разобраться с возникшей загадкой прошлого Фрола Фомича. Словно в этом мог скрываться ключ к выходу из сложившейся отчаянной ситуации.
Или виной тому — давняя привычка детально разбираться со всеми попадающими в поле его зрения раритетами? Или, что еще хуже в создавшемся положении, сознание просто отказывалось принимать действительность происходящего, принимая всё как игру или крайне реалистичную постановку.
Поймав момент, когда Канищев, опершись локтями о стол и сжав кулаки, на миг сел неподвижно, Вяче умудрился одним взглядом охватить и прочесть надпись, идущую по окружности награды: «Франц-Иосиф 1 Имп. Австр. Кор. Богем. и пр. и Апост. Кор. Венгр.».
— Молчишь… Вдругорядь молчишь… — доносилось до него словно издалека…
«Мундир на Франце вроде русский. Сейчас он уже глубокий старик. Правил очень долго — лет семьдесят. Зуб даю — побрякушка к юбилею».