— Стой! Ты же сядешь за убийство. Оно тебе надо? — Негромкий окрик подействовал на затуманенное сознание нашего героя отрезвляюще. Он тяжело качнул головой и не без сожаления бросив взгляд на валяющихся на полу безвольными куклами бессознательные тела, отступил.
— Спасибо, что выручил. Меня Вяче зовут. — Славка протянул руку, опустившись на нары и переводя дыхание. Имя его прозвучало, как подпольная кличка, вполне в духе того времени. — Я уж думал — всё, смерть моя пришла.
— Илья. — Отставив горящий свечной огарок в сторону, ответил рабочий на рукопожатие и после секундной паузы, словно взвесив все за и против, добавил веско. — Голубев. Люди должны помогать друг другу.
— Да. Ты меня дважды выручил, я такое не забываю. Еще раз благодарю.
Тот лишь пожал плечами, а вслух сказал про другое.
— Давай их оттащим в угол, пусть там полежат возле параши. Отдохнут. А мы посидим, погутарим. Все одно теперь не уснуть.
Славка, оглядев побоище, качнул головой.
— Не, чего о падаль руки марать. Эй, китаец, — Славка махнул рукой в сторону неподвижно сидящего азиата, тот приоткрыл узкие щелки глаз, изобразив на малоподвижном лице подобие вопроса, — Да-да, ты. Бери эти куски дерьма и тащи в угол, — слова свои Вяче сопроводил размашистыми и доходчиво-наглядными поясняющими жестами.
Непонятный восточный человек вроде ухватил суть распоряжений. Он без спешки поднялся со своего коврика и, церемонно поклонившись, занялся делом. Был восточник не велик телом, так что справлялся с задачей с трудом. Но потихоньку отволок тройку покалеченных бандитов поближе к поганому ведру и уложил рядком.
Тем временем, Славка и Голубев уселись за стол, поставив посередке свечу.
— Что скажем городовому утром, товарищ?
— Да чего мудрить? Уголовники меж собой передрались. Всего делов.
— Могут не поверить. — Славка разглядывал сбитые кулаки. — А кстати, где заточка? — Спохватившись, он стал осматривать пол и нары, подсвечивая себе почти закончившимся огарком свечи.
Лезвия нигде не было. Хворостинина осенила догадка.
— Слушай, Илья, а ведь у кого найдут с утра нож, тот и будет виноват. — Вернувшись за стол, и многозначительно скосив глаза в сторону китайца, сказал он Голубеву.
— Да-да! Точно! Так оно и будет. — Кузнец налету понял намёк и подыграл. — Нам так и надо говорить, что всё началось с ножа. А мы тут совсем не причём. Сидели тихо в углу. Боялись.
Не прошло и минуты как азиат, бесшумно подойдя к столу, с низким восточным поклоном выложил орудие несостоявшегося убийства перед Славкой.
— Так-то оно лучше будет. — Подвел итог Вяче, довольный своей удавшейся хитростью. — А теперь выкинем её подальше.
С этими словами он, ловко попав между прутьями решётки, выбросил самодельное перо в окно камеры. Благо, оно не было забрано стёклами.
Задрав головы и глядя через оконце на поднимающееся по небу солнышко, они принялись негромко и без спешки говорить. Точнее, больше рассказывал Илья. Славка предпочитал отмалчиваться и поддакивать, набирая сведений и понимая, что сейчас не время и не место для начала дискуссий.
— Я кузнец потомственный. С малолетства к железу приучен. Оно для меня как глина, что хочешь, могу выделать. Нынче на заводе Рандрупа[1] в кузнечном цеху работаю. Одна беда. Мастер у нас — лютый зверь, штрафует почем зря. Лоранж его фамилия. Говорят, родич самого хозяина по бывшей жене. Да и сам капиталист-датчанин еще та сволочь черносотенная. Профсоюз у себя на заводе запретил, никакой поблажки трудовому люду не дает. А уж его подручные — и вовсе погань буржуйская. Эксплататоры! Кровососы! Для них трудовой люд — мельче вши. Дайте время, отольются вам слезы народные… — и он погрозил мосластым кулаком.
— Это наверняка. И может быть, куда скорее, чем даже ты думаешь…
Раннее утро 8 сентября 1910, четверг
Околоточному надзирателю Фролу Канищеву не спалось. Этим утром он проснулся ни свет ни заря с первыми петухами. Еще и солнце не встало, а Фрол Фомич уже лежал на пуховой перине, бездумно глядя в потолок и желая еще подремать часок-другой. Но как назло сон не шёл. Напротив, какое-то невнятное беспокойство принялось одолевать околоточного надзирателя. Он завозился, комкая простынь, откинул одеяло и без дальнейших проволочек поднялся. Кухарка по раннему часу еще спала. Но Фрол Фомич и не желал завтракать. Настроения для еды совершенно не имелось. Потому, приведя себя в порядок и одев заблаговременно приготовленный заботливой Малашей мундир, он вышел на улицу и, насупившись, пошел в участок.
Там мрачные предчувствия получили вполне вещественное подтверждение. Встретивший его дежурный городовой едва не с порога огорошил новостями:
— Ваше благородие, дозвольте обратиться?
— Говори.
— Господин пристав распорядился политических сегодня первым делом в тюрьму отправить, а вам, стало быть, докУменты на них выправить.
— А что так?
— Дык нарушение. Нельзя их вместях держать. Вот и приказал Николай Васильевич одного в карцер запереть, чтоб, значит, порознь …
— Погоди, не мельтеши, — оборвал дежурного Канищев, — в карцере же арестант, этот, как его, Кузнецов сидит.
— Никак нет, ваше благородие. Его велено было в общую камеру перевесть, а Фомина, стало быть, на его место.
— Что ты несешь? Кто посмел? Я же строго приказал… Ах да… Сам пристав… Ладно, Трофимов, можешь быть свободен. Еще что срочное есть? Остальное потом доложишь, нынче недосуг мне.
— Вроде и нет ничего. Разве что воры в камере передрались крепко. Лежат на полу, стонут. Но я их не трогал без вашего распоряжения.
— Что значит передрались? Но это потом. Все, иди. И чтоб никто не мешал, буду работать.
Первой мыслью Канищева было немедленно поменять арестантов местами. Но подобное самоуправство явилось бы прямым и грубым нарушением приказа вышестоящего начальства, чреватое самыми серьезными последствиями. И он это отлично знал.
Потому, не затягивая, принялся кропотливо и почти каллиграфически точно заполнять пересыльные документы. Заняла эта работа у околоточного надзирателя почти полчаса. Закончив с бумагами, он немедленно распорядился вывести политических на двор и, посадив в полицейскую бричку, отправить в сопровождении городовых в областную тюрьму.
Только после этого он лично прошел в подвал и молча вывел удивленно глядящего на него «Кузнецова» из полупустой общей камеры, лишь мельком отметив лежащие в углу и медленно ворочающиеся тела троих «фартовиков».
«Неужто и впрямь меж собой передрались? Не поделили чего? Или этот постарался, ишь, как зенки щурит без боязни. Ну, ужо устрою я тебе. Покажется небо в овчинку…». Когда он, наконец, захлопнул тяжелую дверь карцера за спиной хлопотного узника, Фрол Фомич смог успокоено выдохнуть, подумав, между тем, что Яшка ему мало дал за такое муторное дело и надо с него еще стребовать.
Славка после задушевного и к тому же весьма содержательного в части понимания местных реалий общения с Ильей Голубевым, не устояв перед дремотой, заснул, со всем возможным комфортом устроившись под окошком. Отныне они вдвоем стали настоящими хозяевами в камере и могли устанавливать свои правила. Что не отменяло, впрочем, поочередного дежурства до самого утра.
С первыми лучами солнца жизнь даже за ржавой тюремной решеткой заиграла новыми красками. Они получили утреннюю баланду — жидкую овсяную кашу — и не без аппетита поели. Воры так и лежали в углу, не смея проявить себя, закономерно опасаясь окончательной расправы, ведь лишние свидетели никому не нужны. Про судьбу заточки им ничего не было известно. Так что блатным оставалось только изображать ступор и лишь тихонько стонать, стараясь не раздражать яростного и, как выяснилось, безжалостного в гневе победителя.
Вскоре появился полицейский, потребовавший от Голубева собирать вещи.
— Позвольте, с чего? И куда меня переводят?
— В тюремный замок. — Буркнул в ответ городовой.
Илья повернулся к Славке и после некоторых колебаний все же счел его достойным доверия. Наклонившись к уху Хворостинина, он прошептал:
— Вяче, тебя наверняка раньше выпустят. Ты ж вовсе ни за что сидишь. По произволу полиции. Передай на волю, что нас с Фоминым переводят в тюрьму. На проходной завода Рандрупа спросишь Алексеева Константина. Он тоже из кузнечного цеха.
— Не обещаю, но постараюсь, Илья. Всего тебе наилучшего. Не прощаюсь, глядишь, еще свидимся. И еще раз спасибо.
В опустевшей камере остались пятеро. Китаец по прежнему молчал, воры тоже не восприняли произошедшее как повод для попытки сменить власть. Так что оставшиеся минуты Славка просто сидел, щурясь, глядя на кусочек синего неба за оконцем камеры. Когда снова появился Канищев и, ничего не говоря, поволок его в карцер, он даже не удивился. Всё складывалось даже к лучшему. Пусть и с избитыми, но тремя урками сидеть еще сутки он не хотел. В одиночке, по крайней мере, самое большее, что ему грозило, быть покусанным блохами. Вчерашние волнения по поводу крыс, способных отгрызть нежные части тела развеялись как дым. Вяче становился уже опытным заключенным. Легко сказать — по второму кругу угодить в карцер. Однако это был не отменимый «медицинский» факт. И с этих позиций жизнь начинала смотреться для него иначе.
Времени имелось в избытке. И он, решительно отринув глупости и фантазии, не откладывая, принялся тщательно припоминать все, что могло бы пригодиться им с Артемом для выживания и развития в царской России.
[1] Завод Рандрупа — сегодня АО «Омскагрегат», ул. Герцена 48 (до 1920 — ул. Бутырская)
Глава 13
Торопов, 6 и 7 сентября 1910
Артём, что есть силы, грёб на лодке в сторону острова. Вечерело. На небе стали зажигаться первые звёзды. Синее небо сжалось до узкой полосы между оранжевым пламенем дня и всепоглощающей тьмой ночи. Лодка ткнулась носом в берег. Тёма быстро выпрыгнул из неё, подтащил повыше на берег. Затем взял лопатку и оглянулся. Котлован почти не изменился. Включив фонарик и дойдя до свежевыкопанного края, Тёма начал привычными движениями копать глинистую почву. Лопатка уткнулась во что-то твёрдое. Посветив фонариком, Тёма увидел пачку ассигнаций, торчащую из земли. Он потянул. Пачка легко вышла, обнажив ещё две. Затем пачек становилось всё больше и больше. Тёма не успевал их вытаскивать. "Нужны только те, что до 1910 года" — проскочила мысль. Он стал тщательно сортировать купюры. Направо нужные, остальные — налево. А они всё не кончались…