— Давно это было? — полюбопытствовал мистер Пиквик.
— А вот как вышвырнуло меня вверх тормашками в мир поиграть в чехарду с его напастями, — ответил Сэм. — Поначалу я работал у разносчика, потом у ломовика, потом был рассыльным, потом коридорным. А теперь я — слуга джентльмена. Может быть, настанет когда-нибудь время, и сам буду джентльменом с трубкой во рту и беседкой в саду. Кто знает? Я бы не удивился.
— Да вы философ, Сэм, — сказал мистер Пиквик.
— Должно быть, это у нас в роду, сэр, — ответил мистер Уэллер. — Мой отец очень налегает теперь на это занятие. Мачеха ругается, а он свистит. Она приходит в раж и ломает ему трубку, а он выходит и приносит другую. Она визжит во всю глотку и — в истерику, а он преспокойно курит, пока она не придет в себя. Это философия, сэр, не правда ли?»
Англичане Уэллера обожают, нам это понять трудно — смешные особенности его речи от нас совершенно ускользают, тип слуги-резонера для нас не нов, а средневековая преданность «хозяину» скорее раздражает, чем умиляет. Пожалуй, куда любопытнее отец Сэма, «старый греховодник», чья жена ударилась в религию: «В пятницу вечером, в шесть часов, я нарядился, и мы отправились со старухой; поднимаемся на второй этаж, там стол накрыт на тридцать человек и целая куча женщин… Сидим. Вдруг поднимается суматоха на лестнице, вбегает долговязый парень с красным носом и в белом галстуке и кричит: „Се грядет пастырь навестить свое верное стадо!“ — и входит жирный молодец в черном, с широкой белой физиономией, улыбается — прямо циферблат. Ну и пошла потеха, Сэмми! „Поцелуй мира“, — говорит пастырь и пошел целовать женщин всех подряд, а когда кончил, за дело принялся красноносый. Только я подумал, не начать ли и мне, — нужно сказать, со мной рядом сидела очень приятная леди, — как вдруг появляется твоя мачеха с чаем, — она внизу кипятила чайник. За дело принялись не на шутку. Какой гомон, Сэмми, пока заваривали чай, какая молитва перед едой, как ели и пили! А поглядел бы ты, как пастор набросился на ветчину и пышки! В жизни не видал такого мастера по части еды и питья… никогда не видал!.. Ну, напились чаю, спели еще гимн, и пастырь начал проповедь, и очень хорошо проповедовал, если вспомнить, как он набил себе живот пышками. Вдруг он приосанился да как заорет: „Где грешник? Где жалкий грешник?“ Тут все женщины воззрились на меня и давай стонать, точно вот-вот помрут. Довольно-таки странно, но я все-таки молчу. Вдруг он снова приосанивается, смотрит на меня во все глаза и говорит: „Где грешник? Где жалкий грешник?“ А все женщины опять застонали, в десять раз громче. Я тогда малость рассвирепел, шагнул вперед и говорю: „Друг мой, говорю, это замечание вы сделали на мой счет?“ Вместо того чтобы извиниться, как полагается джентльмену, он начал браниться еще пуще: назвал меня сосудом, Сэмми, сосудом гнева и всякими такими именами. Тут кровь у меня, регулярно, вскипела, и сперва я влепил две-три оплеухи ему самому, потом еще две-три для передачи красноносому, с тем и ушел. Послушал бы ты, Сэмми, как визжали женщины, когда вытаскивали пастыря из-под стола…»
Уэллеру-старшему Диккенс поручил издеваться над вещами, которых сам не выносил: обществами трезвости (протокол такого общества: «Бетси Мартин, вдова, один ребенок, один глаз. Занимается поденной работой и стиркой; об одном глазе — от рождения, но знает, что ее мать пила портер, и не удивилась бы, если бы оказалось, что это послужило причиной ее одноглазия. (Восторженные возгласы.) Не исключает возможности, что если бы сама всегда воздерживалась от спиртных напитков, у нее могло бы быть в настоящее время два глаза. (Громкие рукоплескания.) Прежде получала за работу восемнадцать пенсов в день, пинту портера и стакан водки, но с той поры, как стала членом Бриклейнского отделения, требует вместо этого три шиллинга и шесть пенсов») и особенно миссионерами (Диккенс считал, что чем лезть благодетельствовать чужие страны, лучше со своими бедняками разобраться):
«— Вы так и не подписались на фланелевые жилеты? — спросил Сэм после новой паузы, посвященной курению.
— Конечно нет! — ответил мистер Уэллер. — На что нужны фланелевые жилеты юным неграм за океаном? Но вот что я тебе скажу, Сэмми, — добавил мистер Уэллер, понижая голос и перегибаясь через каминную решетку, — я бы подписался с удовольствием на смирительные рубахи кой для кого здесь, на родине… Самое худшее в этих вот пастырях, мой мальчик, что они, регулярно, сбивают здесь с толку всех молодых леди… и вот что меня раздражает, Сэмивел: видеть, как они тратят все свое время и силы, шьют платья для краснокожих, которым оно не нужно, и не обращают внимания на христиан телесного цвета, которым оно нужно. Будь моя воля, Сэмивел, я приставил бы этих вот ленивых пастырей к тяжелой тачке да гонял бы целый день взад и вперед по доске шириной в четырнадцать дюймов. Уж что-что, а это повытрясло бы из них дурь!»
Издевки над священниками были очень жестокие, и Диккенсу в предисловии к следующему изданию пришлось защищаться: «Есть люди, которые не различают религии, благочестия и притворного ханжества». Но читателям нравилось. Он становился востребован, но в успех еще не верил и боялся говорить «нет» кому бы то ни было: согласился вдобавок к «Пиквику», «Очеркам» и историческому роману (на котором еще и конь не валялся) написать к Рождеству детскую книгу для издателя Томаса Терра. Рассчитывать свои силы он тоже не умел и в августе дал согласие Ричарду Бентли написать два романа с гонораром 400 фунтов каждый и жестким условием не писать ничего другого, пока не сдаст эти романы. Как он собирался примирить этот договор со своим обещанием исторического романа Макроуну, который издавал его «Очерки», непонятно; а ведь были еще Чепмен и Холл… Но он, кажется, с самого начала считал издателей ворами, которых «кинуть» не грех. Мало того, он согласился с января будущего года редактировать издаваемую Бентли газету («Альманах Бентли») за 20 фунтов в месяц (и ежемесячно публиковать в ней что-нибудь). Макроун, первым выведший молодого автора в свет, был в отчаянии, но Диккенс сослался на то, что в их договоре не указан срок: пусть ждет. Бентли-то был издатель пошикарнее и пощедрее, чем другие.
Кэтрин почти сразу после свадьбы забеременела; на август и сентябрь муж увез ее в городок Питершем в Суррее, близ Темзы, сам постоянно отлучался в Лондон: помимо всего прочего, он с композитором Джоном Хуллой работал над оперой и писал фарс «Чудак» для своего знакомого актера Джона Харли из театра Сент-Джеймс. Фарс поставили в октябре, а 4 ноября Диккенс приступил к своим обязанностям в «Альманахе Бентли». Если собрать все его оклады и гонорары, должно было выходить чуть не 800 фунтов в год — бешеные деньги. Так что можно было отказаться хотя бы от одной работы — в «Морнинг кроникл»; возможно, впрочем, что Диккенс не отказался бы и от этого, если бы не конфликт (причины которого остались невыясненными) с редактором и владельцем газеты Джоном Истхопом, которому он написал горделиво: «…к большому моему удовлетворению, мне стало известно, что всюду, в редакциях всех лондонских газет, знают о моей деятельности, все мои коллеги одобряют ее и готовы о ней поведать всему свету; таким образом, имея опору в уважении и расположении к себе редакторов, а также репортеров, я в состоянии обойтись и без благодарности хозяев, хотя и чувствую себя глубоко уязвленным их неожиданным обращением со мной». Макроуна он называл теперь «подлецом и грабителем». А вскоре «подлым, адским еврейским грабителем» станет и Бентли.
Чепмена и Холла он пока любил, даже извинялся, если им что-то не нравилось в «Пиквике»: «Я отлично сознаю, что у мистера Пиквика в последнее время наметилась какая-то затяжная болезнь, симптомы которой продолжают грозно нарастать. Смею вас заверить, что в болезни наступил кризис и что отныне она пойдет на убыль… Умоляю вас не забывать двух обстоятельств: первое, что у меня много других дел, и второе, что не каждый день удается заставить свой дух взмыть на пиквикианскую высоту… Я был бы бесчувственным и тупым писакой, если бы у меня могла зародиться хотя бы отдаленнейшая мысль расторгнуть нашу приятную и дружескую связь. Итак, я настоящим назначаю и избираю Уильяма Холла и Эдварда Чепмена… а также их наследников, душеприказчиков, управляющих и правопреемников издателями всей моей продукции…»
Это написано 1 ноября 1836 года — а ведь он только что заключил эксклюзивный договор с Бентли! Путаницу создал жуткую — так потом будет поступать Герберт Уэллс, во многом на него похожий; и, возможно, благодаря им издатели начали с авторами хоть немного считаться… С другой стороны, он, если уж начинал работу, был невероятно пунктуален. Тут издателям не на что жаловаться.
6 декабря в театре Сент-Джеймс состоялась премьера оперы Хуллы «Деревенские кокетки», зрителям понравилось, но специалисты разругали либретто; восходящая звезда критики Джон Форстер сказал, что это «недостойно Боза». Несчастный Макроун, верный своему слову, в декабре издал новую серию «Очерков Боза», которую, как и предыдущую, завершала трагическая история — «Смерть алкоголика». Диккенса обычно считают неважным психологом, но предсмертные ощущения он умел передавать как никто: «Он отступил на два-три шага, разбежался, сделал отчаянный прыжок и погрузился в воду. Пяти секунд не прошло, как он вынырнул на поверхность, но за эти пять секунд как переменились все его мысли и чувства! Жить — жить во что бы то ни стало! Пусть голод, нищета, невзгоды — только не смерть! Вода уже смыкалась над его головой, ужас охватил его, он кричал и отчаянно бился. Сыновнее проклятие звенело в его ушах. Берег… клочок суши… вот он сейчас протянет руку и ухватится за нижнюю ступеньку!.. Еще бы немного ближе подойти… чуть-чуть… и он спасен. Но течение несет его все дальше, под темные своды моста, и он идет ко дну…»
К «Очеркам Боза» иногда относят и опубликованные в 1837–1838 годах в «Альманахе Бентли» «Мадфогские записки», сатиру на Чатем и на Британскую ассоциацию прогресса науки, основанную в 1831 году физиком Дэвидом Брустером, — сатиру немного странную, потому что науки Диккенс, по крайней мере в молодости, очень уважал. Но его раздражала наука статистика, из которой следовало, что живут британцы «в среднем» хорошо.