тли, объявил, что уйдет из его «Альманаха».
Издателю пришлось уступить, повысив гонорар за «Твиста» и следующий роман до 700 фунтов, — за это он дополнительно всучил Диккенсу редактировать мемуары актера Гримальди, работу нудную, отнявшую три месяца. Чепмен и Холл кротко просили хоть что-нибудь, когда завершится «Пиквик», — Диккенс пообещал им юмористическую книгу «Очерки о молодых джентльменах» и роман. Он еще не окончил ни «Пиквика», ни «Твиста», но был уверен в себе и не обратил внимания на предостережение Хейуорда Эбрахема, критика из газеты «Куотерли ревью»: «М-р Диккенс пишет слишком быстро и слишком много… взвившись вверх подобно ракете, он может шлепнуться на землю как бревно». В конце октября еще раз съездили с женой отдохнуть (Диккенс во время любого «отдыха» работал) — в Брайтон, откуда он писал Форстеру, что сойдет с ума, если тот к нему не присоединится. Он любил клубы, театральные репетиции, обожал долгие, быстрым шагом, пешие прогулки — Кэтрин, даже не будь она вечно беременной, товарищем ему быть не могла.
Тем временем в «Пиквике», когда тот уже далеко перевалил за половину, появился сюжет. В тексте уже был мрачный вставной рассказ о долговой тюрьме Маршалси — теперь в неприятности попал и главный герой: квартирная хозяйка подала на него в суд за обещание жениться (чего у него и в мыслях не было). Суд (этот эпизод Диккенс потом особенно любил читать со сцены):
«— Итак, сэр, — сказал мистер Скимпин, — не будете ли вы столь любезны сообщить его лордству и присяжным свою фамилию?
И мистер Скимпин склонил голову набок, дабы выслушать с большим вниманием ответ, и взглянул в то же время на присяжных, как бы предупреждая, что он не будет удивлен, если прирожденная склонность мистера Уинкля к лжесвидетельству побудит его назвать фамилию, ему не принадлежащую.
— Уинкль, — ответил свидетель.
— Как ваше имя, сэр? — сердито спросил маленький судья.
— Натэниел, сэр.
— Дениэл… второе имя есть?
— Натэниел, сэр… то есть милорд.
— Натэниел-Дэниел или Дэниел-Натэниел?
— Нет, милорд, только Натэниел, Дэниела совсем нет.
— В таком случае, зачем же вы сказали Дэниел? — осведомился судья.
— Я не говорил, милорд, — отвечал мистер Уинкль.
— Вы сказали, сэр! — возразил судья, сурово нахмурившись. — Как бы я мог записать Дэниел, если вы мне не говорили этого, сэр?
Довод был, конечно, неоспорим.
— У мистера Уинкля довольно короткая память, милорд, — вмешался мистер Скимпин, снова взглянув на присяжных. — Надеюсь, мы найдем средства освежить ее раньше, чем покончим с ним.
— Советую вам быть осторожнее, сэр! — сказал маленький судья, бросив зловещий взгляд на свидетеля.
Бедный мистер Уинкль поклонился и старался держать себя развязно, но он был взволнован, и эта развязность придавала ему сходство с застигнутым врасплох воришкой.
— Итак, мистер Уинкль, — сказал мистер Скимпин, — пожалуйста, слушайте меня внимательно, сэр, и разрешите мне посоветовать вам, в ваших же интересах, хранить в памяти предостережение его лордства. Если я не ошибаюсь, вы близкий друг Пиквика, ответчика, не так ли?
— Я знаю мистера Пиквика, насколько я сейчас могу припомнить, почти…
— Пожалуйста, мистер Уинкль, не уклоняйтесь от ответа. Вы близкий друг ответчика или нет?
— Я только хотел сказать, что…
— Ответите вы или не ответите на мой вопрос, сэр?
— Если вы не ответите на вопрос, вы будете арестованы, сэр — вмешался маленький судья, отрываясь от своей записной книжки.
— Итак, сэр, — сказал мистер Скимпин, — будьте любезны: да или нет?
— Да, — ответил мистер Уинкль.
— Итак, вы его друг. А почему же вы не могли сказать это сразу, сэр?»
Пиквик платить по иску отказался и попал в одну из долговых тюрем — и одновременно с сюжетом в характере героя наконец появились сострадание и печаль, и он из картонной фигуры стал человеком:
«Нельзя скрыть того факта, что на душе у мистера Пиквика было очень грустно и тревожно — не от недостатка в людях, ибо тюрьма была переполнена, а бутылка вина немедленно, без формальных церемоний знакомства, снискала бы самое дружеское расположение немногих избранных. Но он был одинок в этой грубой, вульгарной толпе и чувствовал уныние и тоску, естественно вытекающие из размышлений о том, что он посажен в клетку и лишен надежды на освобождение. Однако решение освободиться ценой потворства мошенникам Додсону и Фоггу ни на секунду у него не возникало.
В таком расположении духа он вернулся в галерею, где была столовая, и стал медленно прогуливаться. Помещение было нестерпимо грязное, а запах табачного дыма буквально удушливый. Беспрестанно захлопывались с шумом и стуком двери, когда люди входили и выходили, и гул голосов и шагов неумолчно звучал в коридорах. Молодая женщина с ребенком на руках, которая, казалось, едва могла передвигать ноги от истощения и нищеты, бродила по коридору, беседуя со своим мужем, которому больше негде было ее принять. Когда они проходили мимо мистера Пиквика, он слышал, как женщина плакала, а один раз она отдалась такому приступу отчаяния, что должна была прислониться к стене, чтобы не упасть, и мужчина взял на руки ребенка, стараясь ее успокоить… Грязные женщины в стоптанных башмаках сновали взад и вперед, направляясь в кухню, находившуюся в углу двора; дети кричали, дрались и играли в другом углу. Стук кеглей и возгласы игроков сливались с сотней других звуков, везде шум и суета — везде, за исключением маленького, жалкого сарая в нескольких ярдах от этого места, где в ожидании пародии на следствие лежало неподвижное и посиневшее тело канцлерского арестанта, который умер прошлой ночью! Тело!»
Сэм Уэллер добровольно идет в тюрьму, чтобы не разлучаться с хозяином, а когда Пиквика освобождают, остается при нем навеки:
«…„вы и должны держать при себе человека, который нас понимает и позаботится о ваших удобствах. Если вам нужен парень более вылощенный, чем я, ладно, берите его, но за жалованье или без жалованья, с предупреждением об увольнении или без предупреждения, со столом или без стола, с квартирой или без квартиры, а Сэм Уэллер, которого вы подобрали в старой гостинице в Боро, от вас не отойдет, что бы ни случилось. И пусть кто хочет старается, все равно никто этому помешать не может!“ И свободолюбивый старший мистер Уэллер встал и, забыв о времени, месте и приличиях, замахал шляпой над головой и оглушительно крикнул три раза „ура“».
Как-то малоубедительно, что свободолюбивый «греховодник» Уэллер был в таком восторге от добровольного рабства сына. Оруэлл: «Сэм Уэллер, Марк Тапли, Клара Пеготи — все они персонажи феодальных времен, все они в жанре „старинного слуги дома“, кто не отделяет себя от хозяйской семьи, кто и предан по-собачьи, и одновременно фамильярен по-свойски. Несомненно, Марк Тапли и Сэм Уэллер в определенном смысле вышли из Смоллетта, а следовательно, и из Сервантеса, но то, что этот тип и Диккенса привлекал к себе, очень интересно». Диккенс вообще-то, как мы далее увидим, ни малейшего уважения к патриархальности и средневековью не питал, так что, возможно, здесь он скорее выразил идеал прекрасной мужской дружбы — как у него с Форстером, или же просто бездумно следовал Сервантесу.
И началось вечное счастье: «Мистер Пиквик живет в своем новом доме, посвящая часы досуга приведению в порядок своих записок, — впоследствии он презентовал их секретарю некогда знаменитого клуба, — или слушая, как Сэм Уэллер читает вслух и сопровождает чтение приходящими ему на ум замечаниями, которые неизменно доставляют мистеру Пиквику величайшее удовольствие… Нередко можно видеть, как он любуется картинами в даличской галерее или прогуливается в ясный день по живописным окрестностям… и куда бы он ни ездил, его неизменно сопровождает верный Сэм, связанный со своим хозяином крепкой взаимной любовью, конец которой может положить только смерть».
Какая-то «обломовщина», правда? Сладкое, даже слащавое ничегонеделание — немного удивительно, что такой способ завершения почти всех своих книг выбирал человек, сам живший одной работой, крутившийся как белка в колесе и не раз говоривший, что лишь такой образ жизни ему подходит. (Из письма Форстеру 13 апреля 1856 года: «…работать не покладая рук, никогда не быть довольным собой, постоянно ставить перед собой все новые и новые цели, вечно вынашивать новые замыслы и планы, искать, терзаться и снова искать, — разве не ясно, что так оно и должно быть! Ведь когда тебя гонит вперед какая-то непреодолимая сила, тут уж не остановиться до самого конца».)
Честертон: «Диккенс был скорее мифотворцем, чем писателем, — последним и, должно быть, величайшим. Ему не всегда удавалось создать человека, но всегда удавалось создать божество. Его персонажи — как Петрушка или Рождественский Дед. Они живут, не меняясь, в вечном лете истинного бытия. Диккенс и не думал показывать влияние времени и обстоятельств на человеческую душу; он не показывал даже, как душа влияет на время и обстоятельства… Конечно, „Пиквик“ нельзя назвать хорошим романом, нельзя назвать и плохим — это вообще не роман. В определенном смысле он лучше, чем роман. Ни одному роману с сюжетом и развязкой не передать этого духа вечной юности, этого ощущения, что по Англии бродят боги. Это не роман, у романов есть конец, а у „Пиквика“ его нет, как у ангелов».
Да, наверное… а все же Илья Ильич Обломов нам как-то роднее и симпатичнее, хоть и не ангел и не бог… С ним бы мы посидели и поболтали, а с мистером Пиквиком — вряд ли, уж очень он какой-то «закругленный», благополучный, гладкий… И с «вечной юностью» уж никак не ассоциируется… Так читать нам «Пиквика» или не стоит? Надо бы, конечно, но в нашем списке мы, пожалуй, поставим его ближе к концу. Современному человеку привыкать к Диккенсу лучше с других вещей.
Ближе к завершению книги продавалось более 40 тысяч экземпляров за каждый выпуск; Диккенсу причиталось две тысячи фунтов, Чепмен и Холл получали 14 тысяч фунтов. 18 ноября они устроили банкет в честь завершения «Пиквика», выплатили автору гонорар и еще две тысячи фунтов аванса за следующий роман; Диккенс открыл первый в своей жизни банковский счет. Он тут же начал писать «Очерки о молодых джентльменах» и обдумывать новый роман «Жизнь и приключения Николаса Никльби», одновременно продолжая «Твиста». Форстеру, 3 ноября 1837 года: «Я возлагаю большие надежды на Нэнси. Если только мне удастся написать ее так, как я задумал, и если еще один персонаж, который должен служить ей контрастом, получится, тогда мне уже, пожалуй, не страшен ни мистер… ни его дела. По вечерам я с трудом удерживаюсь — так и тянет расправиться с Феджином и компанией…»