Причиной тому, возможно, участь злодея. У Дойла или Агаты Кристи злодеи тоже гибнут или покараны иначе, но там это просто функции, а не живые люди, и на них не обращаешь внимания. Диккенс, быть может, сам того не желая, всякий раз (за исключением «Никльби») писал сцену гибели злодея так, что она своей выразительной силой не оттеняла финальный уют, а многократно перевешивала его. «Домби» не исключение. Злодей Каркер (похожий на кошку, с кошачьими глазами — отметьте, пожалуйста, эту деталь, потом мы о ней вспомним) гибнет после совершенного злодеяния (не скажем, какого, — читайте): «Содрогание земли, вибрирующие звуки, пронзительный далекий свисток, тусклый свет, превращающийся в два красных глаза, и разъяренный огонь, роняющий тлеющие угли; непреодолимое нарастание рева, резкий порыв ветра и грохот — еще один поезд промчался и исчез, а Каркер уцепился за калитку, словно спасаясь от него.
Он дождался следующего поезда, а затем еще одного. Он прошел тот же путь в обратную сторону, и снова вернулся, и — сквозь мучительные видения своего бегства — всматривался вдаль, не покажется ли еще одно из этих чудовищ. Он блуждал около станции, выжидая, чтобы одно из них здесь остановилось; а когда оно остановилось и его отцепили от вагонов, чтобы налить воды, он подошел к нему и стал рассматривать его тяжелые колеса и медную грудь и думать о том, какой жестокой силой и могуществом наделено оно. О, видеть, как эти огромные колеса начинают медленно вращаться, и думать о том, как они надвигаются на тебя и крушат кости!..
Он заплатил за проезд до той деревни, где предполагал остановиться, и стал прохаживаться взад и вперед, посматривая вдоль железнодорожного пути: с одной стороны он видел долину, а с другой — темный мост. И вдруг, сделав поворот там, где оканчивалась деревянная платформа, по которой он прогуливался, он увидел человека, от которого бежал. Тот появился в дверях станционного здания, откуда вышел и он сам. И глаза их встретились. Потрясенный, он пошатнулся и упал на рельсы. Но, тотчас поднявшись, он отступил шага на два, чтобы увеличить расстояние между собою и преследователем, и, дыша быстро и прерывисто, посмотрел на него.
Он услышал крик, и снова крик, увидел, что лицо, искаженное жаждой мести, помертвело и перекосилось от ужаса… почувствовал, как дрожит земля… мгновенно понял… оно приближается… испустил вопль… оглянулся… увидел прямо перед собой красные глаза, затуманенные и тусклые при дневном свете… был сбит с ног, подхвачен, втянут кромсающими жерновами… они скрутили его, отрывая руки и ноги, и, иссушив своим огненным жаром ручеек его жизни, швырнули в воздух изуродованные останки. Когда путешественник, которого узнал Каркер, очнулся, он увидел четверых людей, несущих на дощатых носилках что-то тяжелое и неподвижное, чем-то прикрытое, и увидел, как отгоняли собак, обнюхивавших железнодорожное полотно, и золою засыпали кровь». Вот эта кровь и мешает уюту, что так бесцветен рядом с ее яркостью…
Продажи «Домби» к весне достигли 35 тысяч экземпляров, и люди продолжали покупать старые выпуски; за последний год автор заработал около четырех тысяч фунтов и впервые смог положить в банк капитал. Читатели не обращали внимания на мнение критиков — «Домби» стал самым удачным (пока) произведением Диккенса, и большинство современных литературоведов считают его значительным шагом вперед. Но для Честертона это измена себе, шаг в сторону: «Он стал постигать и осваивать незнакомые, более обычные дары; причастился чужих литературных достоинств — сложной тонкости Теккерея и обстоятельности Джордж Элиот… Я не уверен, улучшились ли его книги; уверен только, что в них стало меньше недостатков. Теперь он реже ошибался, избегая длиннот и пустот, почти не впадал в напыщенность, которая в его ранних романах утомляла тем больше, что он считал ее обязательной… „Домби“ — последний фарс, последняя книга, где действуют законы буффонады и тон задает балаганная нота. В определенном смысле следующую его книгу можно будет назвать первым романом». Ставим ли мы «Домби» на первое место в нашем списке? Нет; но — на одно из первых.
Летом Диккенсы жили, как обычно, в Бродстерсе, где Кэтрин чуть не погибла, когда лошадь понесла; глава семьи постоянно уезжал — дал со своей любительской труппой ряд спектаклей в Лондоне, Бирмингеме, Эдинбурге, Глазго, Манчестере и Ливерпуле, сбор — в пользу пожилых актеров. Писал рождественскую повесть «Одержимый, или Сделка с призраком». Фанни мучительно, медленно умирала, он перевез ее с семьей в дом под Лондоном, ходил к ней в течение июля и августа почти каждый вечер — попеременно со своим отцом. 2 сентября она умерла. Ей было 38 лет. Он провел следующие дни с Форстером — руки его дрожали, и о работе не было речи. (На следующий год умер сын Фанни — Диккенс писал Форстеру: «Господь отвернулся от меня».) Верный Форстер сопровождал его в Бродстерс, а в конце месяца — на пешеходную экскурсию по Рочестеру.
Осенью в Лондоне Диккенс заканчивал «Одержимого», за новый роман пока не брался, писал статьи, рецензии; в одной из них, рассказывая о книге Роберта Ханта «Поэзия науки», спел целый гимн знанию: «Нет более сирен, русалок и великолепных городов, мерцавших в глубине под безмятежной гладью моря или на дне прозрачных озер, но вместо них уничтожившая их Наука показывает нам коралловые острова, построенные мельчайшими созданиями, открывает нам, что наши собственные меловые утесы и известняки возникли из праха мириадов поколений невидимых для глаза существ, и даже разлагает воду на составляющие ее газы и воссоздает ее заново по собственной воле. Набитые сокровищами пещеры в скалах, доступные лишь обладателям волшебного талисмана, Наука разнесла вдребезги, как она может раздробить и стереть в пыль самые скалы, но зато в этих скалах она нашла и сумела прочитать великую каменную книгу, повествующую об истории земли еще с тех дней, когда тьма царила над бездной. На их обрывистых склонах она отыскала следы зверей и птиц, не виданных человеком. Из их недр она извлекла кости и сложила эти кости в скелеты таких чудовищ, которые одним ударом лапы уложили бы на месте любого сказочного дракона». Давно прошли те времена, когда он над науками посмеивался. Поглядим, всегда ли впредь он будет их почитать.
Глава девятаяЗЛОДЕИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ
Год 1848-й завершился тем, что два брата Диккенса, Огастес и Фред, женились; последний — на сестре Кристианы Томсон, бывшей Уэллер, в которую Диккенс был недавно (а может, и до сих пор) влюблен. Оба брака он не одобрял и на свадьбы не пришел, точно предчувствуя неладное: оба брата своих жен и детей скоро бросят. В начале 1849 года, когда Англия завершила завоевание Индии, он съездил на неделю в Норидж и Ярмут, где должен был развертываться его новый роман; публикацию Брэдбери и Эванс назначили на апрель. 15 января родился сын, Генри Филдинг; на этот раз Диккенс заранее прочел о хлороформе и пригласил врача из больницы Святого Варфоломея, где применялось обезболивание при родах. Все остальные врачи его ругали и стращали, но он оказался полностью оправдан: ребенок ничуть не пострадал (это будет его самый удачный ребенок, хотя и не самый любимый), а мать быстро оправилась. Имена в честь писателей Диккенс давал своим детям уже давно; на сей раз, как он объяснил Форстеру, сын назван в честь того, в чьем стиле будет написан новый роман. Но «Приключения Дэвида Копперфильда» — роман в его собственном стиле. Это первая автобиографическая (отчасти) работа Диккенса, и в ней много нового — недаром Честертон назвал ее его «первым романом».
Новинка — письмо от первого лица (до сих пор так были сделаны лишь начальные главы «Лавки древностей»). А это рождает новый язык — без роскоши, без завитушек, пусть без потрясающих пейзажей и карикатур, зато без утяжелений и длиннот, чистый и ясный. Герой не «висит в блаженной пустоте»: он развивается, растет, умнеет у нас на глазах. Он даже — невиданное дело! — работает, пишет книги, хотя рассказывать об этой интереснейшей работе Диккенс почему-то счел неинтересным или не знал, как рассказать о ней. Здесь также появляется абсолютно новый тип злодея и его отношений с героем. И, наконец, здесь впервые мы видим героя-ребенка, похожего на обыкновенного ребенка, а не на гипсового ангела или маленького старичка вроде Поля Домби, — не хуже, чем в «Томе Сойере». (До сих пор мы цитировали романы Диккенса в переводах, приведенных в полном собрании сочинений, но здесь давайте возьмем прелестный дореволюционный перевод А. Бекетовой[23]; и вновь приносим извинения за большой объем цитат — без них прелесть романа ускользнет и нам не так сильно захочется его прочесть.)
«А вот наша скамья в церкви; какая у нее высокая спинка! Вблизи нас окно, в которое виден наш дом. В течение всей обедни Пиготти не перестает поглядывать в это окно, желая убедиться, не горит ли наш дом и не грабят ли его. Отвлекаясь сама таким образом от церковной службы, Пиготти, однако, бывает очень недовольна, когда я, взобравшись с ногами на скамью, тоже гляжу в окно. Хмурясь, она показывает мне, что я должен смотреть на священника. Но не могу же я без конца смотреть на него, я и без того хорошо знаю нашего священника, когда на нем нет этой белой штуки. Я боюсь даже, что он удивится, почему я так уставился на него, и, пожалуй, может еще прервать службу и спросить, что мне надо. А что тогда делать? Ужасно скверно зевать, но мне надо же чем-нибудь заняться. Смотрю на матушку, — она делает вид, что не замечает меня. Смотрю на мальчика, сидящего в проходе между скамьями, — он строит мне рожи. Смотрю на солнечный луч, вырывающийся через портик в открытую дверь, и вижу в этой двери заблудшую овцу, — не грешника, нет, а настоящую овцу; она стоит в раздумье, не войти ли ей в церковь. Чувствую, что если слишком долго буду смотреть на нее, то не удержусь и скажу что-нибудь громко. А тогда — что только будет со мной!»
У Дэвида нежная слабохарактерная мать и отчим — ужасный, грубый человек; в к