В Париже под конец путешествия к Диккенсу присоединился Чарли: полгода назад нетерпеливый отец, сочтя, что сидеть еще пять лет и учить латынь слишком накладно (для Анджелы Бердетт-Куттс: платила по-прежнему она), потребовал, чтобы сын выбрал себе профессию. Чарли сказал, что хочет быть офицером, мисс Куттс готова была платить и дальше, но отцу идея не понравилась, и, решив сделать сына коммерсантом, он отослал его учиться в Лейпциг. Сын не выдержал и уехал домой, а расстроенный отец писал мисс Куттс, что «в нем, возможно, меньше энергии и целеустремленности, чем я предполагал в моем сыне».
Вернувшись в Англию, Диккенс впервые осуществил давнюю идею: прочел публично собственный текст («Рождественскую песнь») 27 декабря в Бирмингеме; выручка пошла в пользу Института Бирмингема, успех был громадный, последовали еще два чтения, хлынули приглашения, Диккенс стал задумываться о том, чтобы сделать выступления регулярными, но друзья отговаривали: несолидно.
Беднягу Чарли вновь отослали в Германию, тираж «Домашнего чтения» без беллетристики Диккенса стал потихоньку падать, другие авторы заменить его не могли: нужно срочно давать роман. О чем? Кое-где в стране проходили забастовки: одна из них, длительная и упорная, уже полгода тянулась на ткацких фабриках в Престоне. (Владельцы фабрик отказывались от переговоров и уволили лидеров бастующих.) Диккенс, восхищавшийся чужими революциями, у себя дома даже забастовки порицал, считая, что рабочие с бизнесменами должны как-то «поладить»; он решил написать о хорошем рабочем, который ни в каких забастовках не участвует.
У него уже был неудачный опыт с невероятно скучным «положительным рабочим» Вардоном в романе «Барнеби Радж» и было сомнительно, что на этот раз выйдет лучше, — рабочих он любил, но, кроме как на публичных выступлениях, с ними близко не знался, — но пробовать-то надо. В конце января 1854 года он поехал в Престон, сходил на митинг бастующих — первым итогом стала статья «О забастовке», опубликованная 11 февраля в «Домашнем чтении». В ней он горячо защищал ткачей от ревнителей «старой доброй Англии», считавших, что бунтовщиков надо «проучить», причины забастовки счел заслуживающими уважения, и даже митинг ему неожиданно понравился: «Если сравнить это собрание с заседанием в палате общин с точки зрения тишины и порядка, то достопочтенный спикер отдал бы предпочтение Престону». Тем не менее саму забастовку он назвал «ошибкой» и призвал «великодушно простить» эту ошибку английскому рабочему, у которого «благородная душа и доброе сердце».
Новый роман — «Тяжелые времена» — очень недолгое время — в феврале, когда Диккенс съездил на несколько дней в Рочестер и на неделю в Париж (все без жены) — «попереваривался» и в середине месяца был уже в работе: возможно, именно такой поспешностью объясняется его чудовищная слабость. Сюжет, однако, начинается не с забастовки — Диккенс обрушился на нелюбимую им науку статистику. Знакомому, Чарлзу Найту: «Моя сатира направлена против тех, кто не видит ничего, кроме цифр и средних чисел… против тех, кто берется утешать рабочего, вынужденного ежедневно вышагивать по двенадцать миль с работы и на работу, сообщая ему, что среднее расстояние между двумя населенными пунктами по всей Англии не превышает четырех миль». Но получилось нападение не на статистику, а на «факты» — факты, на которых сам Диккенс основывался в своей работе, а теперь вдруг возненавидел, — и на науку вообще, противопоставленную искусству и воображению (Рей Брэдбери на эту тему написал коротенький, но куда более сильный рассказ), и даже на образование, которое Диккенс раньше всегда воспевал. Странновато получилось, хотя написано смешно и великолепно: вот школа, где учат «фактам»:
«— А теперь определи, что есть лошадь?
(Сесси Джуп, насмерть перепуганная этим вопросом, молчала.)
— Ученица номер двадцать не знает, что такое лошадь! — объявил мистер Грэдграйнд, обращаясь ко всем сосудикам. — Ученица номер двадцать не располагает никакими фактами относительно одного из самых обыкновенных животных! Послушаем, что знают о лошади ученики. Битцер, скажи ты…
— Четвероногое. Травоядное. Зубов сорок, а именно: двадцать четыре коренных, четыре глазных и двенадцать резцов. Линяет весной; в болотистой местности меняет и копыта. Копыта твердые, но требуют железных подков. Возраст узнается по зубам. — Все это (и еще многое другое) Битцер выпалил одним духом.
— Ученица номер двадцать, — сказал мистер Грэдграйнд, — теперь ты знаешь, что есть лошадь. <…>
— Вы должны всегда и во всем руководствоваться фактами и подчиняться фактам, — продолжал джентльмен. — Мы надеемся в недалеком будущем учредить министерство фактов, где фактами будут ведать чиновники, и тогда мы заставим народ быть народом фактов, и только фактов. Забудьте самое слово „воображение“. Оно вам ни к чему. Все предметы обихода или убранства, которыми вы пользуетесь, должны строго соответствовать фактам. Вы не топчете настоящие цветы — стало быть, нельзя топтать цветы, вытканные на ковре. Заморские птицы и бабочки не садятся на вашу посуду — стало быть, не следует расписывать ее заморскими цветами и бабочками. Так не бывает, чтобы четвероногие ходили вверх и вниз по стенам комнаты, — стало быть, не нужно оклеивать стены изображениями четвероногих…»
Дети, которых учат «фактам», превращаются в роботов, а один из них даже становится преступником; казалось бы, автор должен изобразить для контраста с этой плохой школой хорошую, где учат как-то иначе, но он противопоставил ей бродячий цирк, где все поголовно хорошие и добрые, потому что не учились (просто невероятный вывод для Диккенса): «Все они, и мужчины и женщины, старались держаться развязно и самоуверенно; одежда их не блистала опрятностью, в домашнем быту царил хаос; что же касается грамоты, то познаний всей труппы вместе взятой едва хватило бы на коротенькое письмо. И в то же время это были люди трогательно простодушные и отзывчивые, от природы неспособные на подлость, всегда и неизменно готовые помочь, посочувствовать друг другу».
Положительный рабочий Стивен в школе фактов не учился и (поэтому?) он очень порядочный человек: его жена алкоголичка, он любит другую, но сам не может решить, можно ему с ней жить или нет, и идет спрашивать разрешения у хозяина фабрики (выбившегося из низов, но все равно мерзкого) — тот запрещает, и Стивен покоряется. Вообще-то сам по себе диалог сильный, учитывая тогдашние законы относительно разводов:
«— Нет, я должен избавиться от этой женщины, и я прошу вас научить меня — как?
— Никак, — отвечал мистер Баундерби.
— Ежели я что над ней сделаю, сэр, есть такой закон, чтобы меня наказать?
— Разумеется.
— Ежели я сбегу от нее, — есть такой закон, чтобы меня наказать?
— Разумеется.
— Ежели я женюсь на другой, любимой женщине, есть такой закон, чтобы меня наказать?
— Разумеется.
— Ежели бы мы стали жить вместе не женатые, — хотя этого и быть бы не могло, такая она честная, — есть такой закон, чтобы наказать меня в каждом моем ни в чем не повинном младенце?
— Разумеется.
— Тогда, бога ради, назовите такой закон, который помог бы мне! — сказал Стивен Блекнул.
— Гм! Это священные узы, — отвечал мистер Баундерби, — и… и… их надо охранять.
— Только не так, сэр. Нисколько их это не охраняет. Наоборот. От этого они хуже рвутся. Я простой ткач, с детства работаю на фабрике, но я не слепой и не глухой. Я читаю в газетах, как людей судят, — да и вы наверняка тоже, — и просто страх берет, когда видишь, что из-за этой самой цепи, которую будто бы нельзя разорвать, ни за что и ни в коем случае, кровь льется по всей стране. Среди простого народа, между мужьями и женами, не то что до драки, а и до смертоубийства дело доходит. Это надо понимать. У меня большая беда, и я прошу вас назвать закон, который мне поможет.
— Ну-с, вот что, — сказал мистер Баундерби, засовывая руки в карманы, — если хотите знать, есть такой закон.
Стивен, по-прежнему не спуская глаз с лица Баундерби, одобрительно кивнул головой.
— Но он вам не подойдет. Это денег стоит. Больших денег».
Но все же трудно представить себе фабричного рабочего, что ходит спрашивать у владельца фабрики, с кем ему спать или не спать. И однако же Стивен, это кроткое существо, находит в себе достаточно мужества, чтобы отказаться участвовать в забастовке. (Диккенс не сумел придумать убедительной причины, почему тот отказывается, и объясняет это словом, данным любимой женщине.) Читатели, ознакомившиеся с благосклонным отзывом Диккенса о митинге ткачей в недавней статье, были, наверное, удивлены, обнаружив, в какую напыщенную глупость превратился этот митинг в романе.
Отвратительный главарь забастовщиков обрушивает гнев на бедного Стивена:
«— Но, о друзья и братья мои! О мои сограждане, угнетенные рабочие Кокстауна! Что сказать о человеке, о рабочем человеке — как ни кощунственно называть его этим славным именем, — отлично знающем по собственному опыту все ваши обиды и гонения на вас, — на силу и крепость Англии, — слышавшем, как вы, с благородным и величественным единодушием, перед которым задрожат тираны, решили внести свою лепту в фонд Объединенного Трибунала и соблюдать все правила, изданные этим органом на благо вам, каковы бы они ни были, — что, спрашиваю я вас, можно сказать об этом рабочем, — ибо так я вынужден называть его, — который в такое время покидает свой боевой пост и изменяет своему знамени; в такое время оказывается предателем, трусом и отступником, и не стыдится, в такое время, открыто заявить о том, что он принял позорное, унизительное решение остаться в стороне и не участвовать в доблестной борьбе за свободу и справедливость!»
В общем, все Стивена ненавидят, и, хоть он и штрейкбрехер, хозяин тоже ненавидит и прогоняет его по довольно неубедительной причине, и он после злоключений падает в шахту и погибает, и тогда почти все раскаиваются. Злодей — юноша, который, выучившись фактам, стал вором (даже не убийцей!), карается смертью, правда, тихой, от лихорадки. А вот еще необычное для Диккенса: прежде он всегда венчал романы счастьем брака, а теперь наоборот — побегом одной из героинь от злого мужа.