— Сколько воинов ты повел в первый набег? — поинтересовался Кароки-мурза.
— Пять тысяч нукеров, — вздохнул Девлет-Гирей.
— У меня с собой три с половиной тысячи, — сообщил гость. — Еще три сотни сабель здесь. Получается, четыре тысячи. Местные бей не посмеют заступить дорогу отряду султанского наместника. Значит, мы можем выступать, не спрашивая ничьего совета. А дальше… Если хотят — пусть присоединяются к нам. Не хотят — пусть остаются.
— Не останутся, — злорадно улыбнулся Девлет и покосился на Менги-нукера. Хотя никто и не произносил этого вслух, но все прекрасно знали, что станет главным оружием в новом набеге.
Глава 6. Земство
Солнце светило так жарко, словно уже давным-давно наступил июль, хотя на самом деле в рощах, под тенью редких елей, либо в глубоких ямах еще лежал, в окружении радостно потянувшейся к свету первой травки, помнящий холодную зиму снег. Оскол давно очистился, и Юля улыбнулась, вспоминая, как лихорадочно торопились смерды ближних деревень напилить себе льда — в погреб, на лето.
У них во дворе, рядом с домом, тоже был выкопан ледник — но Варлам озаботился хорошенько забить его «аккумуляторами холода» еще в январе. Хозяйственный…
— Что-то половодья в этом году нет, — отодвинул боярин Батов опустевшую миску. — Не к добру. Сеять, вроде, пора. А вдруг запоздает?
— Пора — значит, надо, — Юля поворошила ложкой у себя в плошке, выловила пару кусочков свинины.
Греча успела изрядно поднадоесть за долгую зиму — но о прошлом годе смерды сажали почти что только ее. Ее и на оброк везли. А еще: репу, редьку, брюкву, капусту, свеклу. Хлеба сняли мало, только озимые. Да и те — половина осыпалась. Так что караваи Мелитиния пекла только на праздник. Спасались мясом — кое-какую добычу Варлам с охоты привозил, кабанов по осени зарезали, чтобы зимой меньше ртов было. Три бычка за лето подросли. Одного, самого крупного, на племя оставили, а двух других — в ледник.
— Ешь, любая моя, — ласково попросил муж, накрывая ее руку ладонью. — Ешь, тебе малую кормить надо.
Девочка родилась в декабре и теперь бодро орала днями и ночами, не давая матери спать. Назвали естественно, по святцам. Варлам хотел Феклой окрестить. Дескать, имя греческое, почетное — но тут Юля уперлась. Хоть десять «славящих Бога», но никаких имен на букву «Фы». Федула-Феодора-Феоктиста.
Так и стала малышка Стефанией.
Вопреки спортивному прошлому матери, удалась она крепкой, сильной и крупной. Здоровой, как реклама молочных продуктов. А может — докторов хороших поблизости не имелось, что даже у мраморной статуи какую-нибудь болячку, да найдут.
— Кушай…
— Не хочу я, — передернула плечами Юля. — Сыта.
— Может, приказать, курицу тебе ощипать?
— Нет!
Как и обещал муж, на оброк привезли пару десятков кур и трех петухов, два из которых немедленно стали жертвами кулинарного искусства Мелитинии. Остальные птицы бодро прокудахтали всю зиму, и некоторые, вроде как, пристроились высиживать потомство. Появление птичника несколько изменило продуктовую раскладку среди барской живности: теперь несушки, как раньше свиньи, питались объедками людской и боярского стола, свинья с опоросом с удовольствием лопала всякие корнеплоды. Ну, и прочим теперь доставалось больше брюквы, нежели ячменя.
Юля хотела довести куриную стаю хотя бы до ста голов, прежде чем начинать ее планомерное истребление: молодая боярыня мечтала о перине так же, как когда-то ее мать — о раздвижном диване.
— Может, яиц тебе сварить, али запечь?
— Яичницу хочу. Глазунью. Из пяти яиц, — неожиданно потребовала женщина.
— Хорошо, — с облегчением вздохнул муж. — Пусть Мелитиния сделает. Ей, кстати, снов больше дурных не снилось?
— Мается чернотой какой-то… — пожала плечами Юля. — Но страстей никаких не предрекает.
— Может, и обойдется? — Варлам налил себе кваса из репы, выпил, крякнул, налил еще. — Ладно. Воевода ноне разъезд сторожевой еще по первому снегу выслал, татарвье внезапно наехать не должно. Возьму Бажена с Касьяном. Проеду, по деревням покажусь. Узнаю, может, потребно что перед севом? Да успокою, скажу про дозор, рубежи стерегущий. Пуганные они прошлым годом.
— А я вершу отремонтирую. Там какой-то плавучей корягой дальнее крыло выворотило. По рыбке я чего-то соскучилась.
— Только сама в воду студеную не лезь! — строго упредил, поднимаясь, муж. — Лапунину бабу пошли, и Мелитинию. Али смердов возьми.
— Ладно, ладно, раскомандовался… — усмехнулась женщина, и Варлам, пряча в бороду ответную улыбку, обнял ее и прижал к себе:
— Не лезь в реку. Застудишься. — Вздохнул: — Пару лодок сделать потребно. Забываю все. Пойду, бронь одену.
Житье на южных рубежах приучило местных бояр вне своих усадеб ходить в доспехах постоянно. И если во всех русских городах и на всех дорогах на идущего по мирным землям оружного воина смотрели с изумлением, то здесь с изумлением смотрели на мужчин без оружия.
Щит, шелом с бармицей, саадак и шестопер были приторочены к седлу, поэтому на себя, поверх толстого войлочного поддоспешника, боярин накинул только прочную кольчугу панцирного плетения, повернулся налево, направо, разыскивая на скамьях пояс с ножом, кистенем и саблей, и облегающее тело железо засверкало, заструилось, словно драконья кожа.
— Что же ты не упомнишь никак, куда кладешь? — Юля сняла толстый ремень с выступающего из стены сучка, протянула мужу. Тот кивнул, опоясался снова притянул ее к себе и поцеловал. Женщина о прикосновения стали поежилась: — Бр-р… Холодный какой. Возвращайся скорее!
Боярин со своими оружными смердами уже сидел в седле, когда из-за стены послышался топот. Всадник остановился у ворот, спрыгнул. Все обитатели усадьбы, прекратив работы, замерли, повернувшись к воротам:
— Никак, опять татары?
Во двор вошел запыхавшийся паренек лет четырнадцати, громко звякая бьющейся о шпоры, чересчур длинной для него саблей. В одной просторной рубахе и полотняных штанах, заправленных в красные сапоги, он выглядел не замерзшим, а взмокшим от жары. Увидев боярина, приложил руку к груди, низко поклонился:
— Воевода оскольский Дмитрий Федорович ноне созывает всех бояр волости в крепость.
— Исполчает?
— Нет, — мотнул головой вестник. — Созывает. Без оружия, сказывали, ехать можно.
Юля, успевшая сбегать на кухню, спустилась с крыльца и протянула пареньку ковш холодного кваса:
— Вот, испей с дороги, боярин…
Она уже успела понять простое правило шестнадцатого века: с оружием, на службе государевой — значит, боярин. А молод или стар — то дело десятое.
— Может, откушаешь с дороги, коню роздых дашь?
— Благодарствую, боярыня, — допил до конца шипучий напиток гость и стряхнул последние капли на землю. — Три усадьбы еще посетить надобно.
Он лихо запрыгнул в седло, поворотил скакуна и галопом вынесся в ворота. Варлам вздохнул.
— Касьяна и Бажена с собой возьми! — строго приказала Юля. — Знаю я наши дороги. Не успеешь оглянуться, нечисть всякая налетит. Никита! Сетки с сеном на заводных коней приторочь! И гречи в торбы насыпь, раз нормального ячменя нет.
— Привезти тебе чего с города? — подъехал ближе к ней Варлам.
— Водки хорошей купи.
— Может, романеи лучше? Или вина немецкого?
— Я для растирания прошу, пошляк, — не выдержав, рассмеялась боярыня. — Смердам налью, чтобы в реке не замерзли. И наконечников для стрел пару сотен. А то татарские — поганые. Пороху и жребия купить можешь. А то пищалей уже десять штук наставил, а припаса нет. О, Господи, вот уж не думала, что в семейном бюджете буду рубли на порох и сабли выкраивать!.. Колечко мне купи, с самоцветом.
Хотя земля была еще сырой, с утоптанной грунтовки вода успела стечь, и конские копыта твердо впечатывались в дорогу. Отряд из трех всадников шел широкой рысью, временами ненадолго снижая темп, чтобы дать лошадям немного передохнуть. После полудня воины пересели на заводных, и спустя час бодро влетели в широко распахнутые ворота крепости.
Двор крепости пустовал. Полста бояр, мающихся неподалеку от ворот воеводского дома, мало кто из которых приехал с дворней, заполнить его никак не могли.
— Лошадей к коновязи отведи, — приказал Бажену барин, спешиваясь возле них, и, приложив руку к груди, поклонился: — Здравия вам всем, бояре. Пошто воевода нас скликает, не ведаете?
— Неведомо, — поклонился в ответ крайний воин. — Стрельцы сказывали, грамота строгая из Москвы пришла.
— В поход, поди, скликают? — предположил кто-то.
— А почему без оружия, и не по писцовым листам? — тут же опроверг другой.
— А воевода-то сам что сказывает?
— Не выходит из дома воевода. И к себе никого пускать не велел.
Варлам понял, что узнать ничего не удастся, и отошел к коновязи. Прихватив с собой Касьяна, отправился в охраняемый стрельцами от баб и детей кабак. Внутри было пусто. Боярин потребовал у целовальника наполнить двухведерный бурдюк водкой, расплатился. Сам, ради поста, пить не стал — пятница. Потом отправился к скобарю, взял мешок гвоздей разного размера, потом долго рассматривал наконечники для стрел — уж больно дешевы казались по сравнению со своими, что ковал привезенный с собой кузнец в усадьбе Григория. Да и странное в них казалось что-то, непривычное.
Однако — острые, формы обычной. Напоследок он несколько раз ударил наконечник кресалом — сталь, вроде, хорошая, прочная. Взял мешок. Потом, для укрепления частокола возле ворот — полсотни подозрительно дешевых, но крепких скоб.
Потом подался к погребу за огненным зельем, но мастеровые из большого наряда торговать порохом без ведома воеводы отказались, и он отступил. Впрочем, бывший неподалеку стрелец помянул, что от долгого лежания порох портится, и его нужно перекручивать. Поскольку мельницы в крепости нет, воевода порох боярам и промысловикам разрешает продавать завсегда, предпочитая каждую зиму пополнять припасы свежим.
Еще почти час он провел в лавке низкорослого улыбчивого перса. Басурманин все уговаривал его на шелковые, совершенно прозрачные платки и шали, но он упрямо ковырялся в перстнях с красными, зелеными, синими камнями самых разных оттенков, самые лучшие из которых примерял на мизинец — у Юленьки безымянный палец как раз такой получался. В конце концов, выбрал самоцвет бирюзового оттенка, дал купцу рубль. Тот, вместо того, чтобы отсыпать сдачу серебром, опять стал размахивать шелковыми шалями, и Варлам поддался — купил.