а шли дружными рядами, была иллюзия общей цели. А как пришли, оказалось, что цели-то у всех были разные и представления о свободе — разные, и как теперь все это совместить — неведомо. А между тем — все уже в руинах.
— Поезд дальше не пойдет! Дорога блокирована! Освободите вагоны!
Неожиданный голос из динамика над головой прервал мои путаные размышления. А Димка-таки свалился мне на колени вместе с фотоаппаратом. Я выглянул в окно. По правую руку, чуть впереди, виднелась окраина Бендер. А по левую — словно все еще грозящая турецкими пушками отчаянным солдатам генерала Панина, тяжело громоздилась над днестровским берегом Бендерская крепость.
Пройдя по шпалам несколько сотен метров, мы, наконец, увидели то, что называлось блокадой. Прямо на рельсы были уложены доски, и на них, как на садовых скамейках, скученными группами сидели женщины. Их было довольно много — человек триста. Чуть поодаль стояла обыкновенная брезентовая палатка, а в землю были воткнуты древки плакатов: “Молдова! Руки прочь от Приднестровья!”, “Не хотим в Румынию!” и “Свободу Игорю Смирнову и Гимну Пологову!”
Вдоль каких-то заборов выбрались к шоссе, откуда попутная машина добросила нас до города. Меня поразило, как неузнаваемо за какие-то полгода изменились лица бендерчан. От былой разморенной неторопливости не осталось и следа. Всюду сквозило напряжение и тревожное ожидание. Рабочий комитет напоминал, скорее, фронтовой штаб, гудел, как улей, трезвонил телефонами, хлопал дверьми. Нас оглядели весьма подозрительно, потребовали документы и долго сверяли фотографии на них с оригиналом. Наконец, уяснив, что мы представляем московскую прессу, а не кишиневскую, разом подобрели, напоили чаем и даже предложили машину до Тирасполя. На прощание не забыли напомнить, чтобы мы писали правду и только правду. Мы пообещали.
В Тирасполе картина была такой же. От недавнего спокойствия ничего не осталось. По улицам сновали машины с росмовцами (рабочие отряды содействия милиции). Впрочем, кажется, к тому времени их уже преобразовали в ТСО — территориально-спасательные отряды. Вид у них был вполне боевой, хотя оружия не было. Дима Борко попытался сфотографировать один из таких грузовиков, как раз проезжавший мимо Дома Советов, — машина тут же остановилась, и спасатели кинулись выдирать из Димкиных рук камеру. За него вступились уже знакомые охранники Дома Советов и тогда еще помощник Председателя Республики Валерий Лицкай.
На тираспольском вокзале пришлось спасать уже меня. Какой-то провокатор объявил толпе женщин, блокировавших железную дорогу, что видел меня в штабе Народного Фронта Молдавии.
— Я из “Литературной газеты”! — перекрыл я его голос своим полубасом.
— Что я говорил! — заверещал опять провокатор. — Он из “Литературы ши арта”! Это тоже литературная газета!
В толпу вклинился какой-то боец ТСО и потребовал документы. Женщины гневно махали руками. Димка побежал за подмогой. Боец долго, слишком долго разглядывал удостоверение.
— Нет, — наконец сообразил он, — это из Москвы.
Теперь кинулись искать провокатора. Но того и след простыл. Женщины же все равно не пожелали оставить меня в покое.
— Почему о нас пишут неправду?!
— Почему нас не хотят понять?!
— С каких это пор Москва защищает фашистов?
Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье ярлык “путчисты”, хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах — председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах — заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену.
Наглядный урок большой политики преподали Председателю Республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года Смирнова арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали... представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические. Зато уже после того, как Смирнов был доставлен в кишиневскую тюрьму, последовал формальный протест украинского МИДа.
Молдавские руководители совершили традиционную, почти детскую ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что, если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. Вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных через какое-то время пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровью.
Еще разгорались партийные страсти. Сеня Фельдман, один из лидеров местной демократической партии, пригласив в мой гостиничный номер Валерия Лицкая, отвечавшего тогда еще и за партийное строительство, предъявлял ему претензии за ущемление демократического движения.
— В чем ущемление-то? — недоумевал Лицкай.
— Сколько комплектов канцелярских принадлежностей выдали кадетам? — наскакивал Сеня. — А коммунистам — вообще без счета. Мы же сидим без бумаги и даже без кнопок.
— Я вам что — завхоз? — отмахивался Лицкай. — Напишите заявление и вам все выдадут. Есть распоряжение — поддерживать партии материально согласно их численности.
— У меня что, численности мало? — кипятился Сеня. — У меня весь демократический мир — численность.
— Так пусть тебе весь демократический мир и помогает.
— Нет, — заключил Сеня, — нам не по пути!
Летом 1992-го, в разгар боев, я увидел Сеню под Дубоссарами. Он высовывал свою перемазанную копотью физиономию из люка бронетранспортера и оглядывал окрестности. Больше мы не встречались.
А тогда возникла блажь ехать к приятелю — художнику из Бендер Саше Гриншпуну. Тот как раз писал любопытную серию — портреты жителей города.
— Не знаю, — говорил Саша, — но в этом что-то есть. Я чувствую, что что-то есть, потому что люди уходят.
— Куда уходят?
— Куда уходят? Вообще уходят. Таких людей больше не будет. Их надо оставить на холсте.
Саша не был философом. Саша был художником. Он вообще собирался уезжать из этих мест навсегда, и разговор о свободе (опять о свободе!) выбора был как нельзя кстати — на фоне навечно уходящих лиц, глядевших на нас с многочисленных портретов, на фоне тяжело вздымавшегося на холм кишиневского шоссе и бежавших по нему, прямо под окнами, одиноких машин.
— Здесь нет будущего! — говорил Саша. И был абсолютно прав. Потому что художник всегда прав, даже если не ведает, о чем говорит. — Я не могу здесь больше оставаться и тебе не советую.
А я думал: в чем разница между свободой выбрать и свободой отречься? Обязательно ли выбор одного предполагает отречение от другого? В конце концов, не может же художник — большой художник — отречься от людей, которых сам же, собственной кистью, завещал тем, кто придет после него. Или может? Или так и должно быть?
Уезжая в начале 1992 года из Бендер навсегда, Саша еще не знал, что его “уходящая натура” уйдет из жизни гораздо быстрее, чем он предполагал.
Осенью 1993 года в Германии, выступая перед нашими бывшими соотечественниками в гамбургском театре “Монсум”, я сделал потрясающее открытие: оказывается, они, определившись вроде бы со своим выбором, не могут быть свободными и счастливыми без подтверждения того, что мы, оставшиеся в России, несвободны и несчастливы. И я, именно я, должен быть укрепить их в их выборе и их отречении, рассказывая об ужасах и мерзостях постсоветского бытия. Информация очевидца была не нужна. Правда была не нужна. Вернее, нужна была лишь та правда, которая оправдывала их выбор. Ужасов и мерзостей у нас, действительно, к тому времени хватало. Но я, как человек упрямый, ни за что не соглашался быть их адвокатом на том судьбоносном для них суде, где они сами же себя и осудили. Я пытался говорить всю правду. И они потеряли ко мне всякий интерес.
Лично я знаю всего лишь несколько человек, которые, уехав, молятся о спасении души и тех, и других. Наверное, их больше — по-настоящему свободных, способных сопереживать страданиям людей, где бы те ни находились. И все же их мало. А потому вопрос для меня так и не решен. Свободу сделать собственный выбор и уехать — понимаю. Уехать и проклясть — не понимаю. И никогда не пойму.
Информация к размышлению
Сразу после отъезда нашего художника, ближе к марту, кольцо военных формирований Молдавии начало сужаться вокруг Бендер. Город, по сравнению с другими населенными пунктами Приднестровской Республики, находился в особо опасном положении — он располагался на правом берегу Днестра и не был защищен рекой. Строго говоря, Бендеры — именно бессарабский город, зародившийся где-то еще в XVI веке, вместе со всей Бессарабией находившийся долгое время то под турками, то под румынами и исторически отношения к новороссийскому Приднестровью почти не имевший. Однако его население, перепуганное кишиневским национализмом и перспективой вновь оказаться в Румынии, на референдуме решило присоединиться к ПМР.
С марта 1992-го здесь начали пропадать люди. Многих находили под горо-