дом — в садах или в Гырбовецком лесу — мертвых и изувеченных. Группы террористов, сформированные Министерством национальной безопасности Молдавии и называемые там, что естественно, “группами по борьбе с терроризмом”, похищали и убивали бендерчан. 1 апреля состоялась, как выяснилось впоследствии, репетиция погрома. Два молдавских бронетранспортера в шесть часов утра ворвались в город и на пересечении улиц Мичурина и Бендерского восстания расстреляли из пулеметов милицейский пост и автобус с рабочими хлопкопрядильной фабрики.
Затем последовала целая цепь провокаций. 3 апреля опоновцы спровоцировали перестрелку с бендерской милицией в пригороде, у села Гыска. 5 и 8 апреля обстреляли заставы приднестровцев вблизи Копанки и Кицкан. 16 апреля, несмотря на то, что четырьмя днями ранее был подписан протокол об урегулировании конфликта, произошли два кровопролитных боя на Кишиневском и Липканском направлениях. Город постоянно находился в напряжении и страхе. Он стал уставать от стычек, от похорон, от странной необъявленной войны. Поэтому, когда 19 апреля было достигнуто, наконец, соглашение о разводе конфликтующих сторон, а на улицах появились совместные патрули из российских, украинских, молдавских и румынских представителей, люди вздохнули с облегчением. Они искренне хотели верить в то, что беда миновала. И верили. Хотя молдавские войска стояли ря дом — в Копанке, Каушанах и Гырбовецком лесу.
Но все это будет позже, через несколько месяцев. А тогда, с осени 1991-го, ситуация опять начала обостряться вокруг Дубоссар. Дело в том, что этот год был в каком-то смысле переходным. Приднестровская Республика уже год как существовала, но милиция (к тому времени переименованная в полицию) да и вообще все правоохранительные органы в населенных пунктах Левобережья и в Бендерах все еще подчинялись Кишиневу. Что, впрочем, не удивительно. В условиях все еще живого единого советского государства сделать выбор было непросто. И сложилась абсолютно парадоксальная ситуация: сохранение верности советским законам означало служение тем, кто следовал программе выхода из Советского Союза. И наоборот: нарушение советских законов приводило в стан тех, кто желал сохранить единое государство. Нарушить советский закон тогда еще побаивались. Люди ведь давали присягу, у них был устав. Перешагнуть все это человеку в погонах — все равно что перейти Рубикон.
Однако по мере нарастания опасности — переходили. Вначале из-под юрисдикции Кишинева вышли правоохранительные органы Рыбницы. Потом — Тирасполя. Практически без эксцессов. Наиболее сложно этот процесс проходил в Дубоссарах. После того, как в сентябре генерал Косташ направил во все отделения полиции, расположенные в Приднестровье, приказ с требованием открывать огонь по населению, если оно не будет подчиняться законам Молдавии, Дубоссарский горсовет обратился к полицейским с предложением перейти под юрисдикцию Тирасполя. Часть из них откликнулась. Остальные продолжали подчиняться Кишиневу. Таким образом в Дубоссарах образовалось двоевластие правоохранительных органов, закончившееся впоследствии кровопролитием.
Между прочим, на активные действия осенью 1991-го Кишинев был в немалой степени вдохновлен депутатом Верховного Совета РСФСР Сергеем Красавченко. Дело в том, что именно он был главным разработчиком Договора между еще советскими Россией и Молдавией. Для того, чтобы этот договор был ратифицирован российским Верховным Советом, нужно было получить подтверждение, что в Молдавии не нарушаются права русскоязычного населения. Вот Красавченко и поехал получать такое подтверждение.
Мне удалось попасть в Кочиеры, где молдавские власти устроили высокому российскому гостю встречу с “русскоязычными”. Туда свезли приверженцев Народного Фронта чуть не со всей Молдавии, которые живо объяснили российскому парламентарию, что их никто не ущемляет. Надо было очень постараться, чтобы не суметь отличить “русскоязычных” от “фронтистов”. Но Красавченко постарался. Он постарался не заметить увольнений с работы по национальному признаку. Он ничего не знал о том, что русскоязычное население живет здесь веками. Он слышать не хотел об арестах депутатов, хотя именно в этот момент они сидели в кишиневских тюрьмах. Он никогда не читал Международного билля о правах человека и не знал о том, что в 1-й статье “Международного пакта об экономических и культурных правах” провозглашается право на самоопределение, более того, в соответствии с Уставом ООН, предписывалось поощрять и уважать это право. Единственное умение, которое проявил недавний партийный функционер Красавченко, — обзывать руководителей Дубоссар и всего Приднестровья “партократами”. В том числе и тех, кто никогда не состоял в партии. После выступления Красавченко в парламентах Молдавии, России и по советскому телевидению, молдавские руководители вздохнули свободнее. И стали готовить новый поход на Дубоссары.
Как потом выяснилось, штурм горсовета предполагалось осуществить 29 сентября. Но тут возникла неожиданная помеха — ненужный свидетель. Впрочем, по порядку.
Ненадолго вернувшись в Москву, я отправился на Красную Пресню, где тогда заседал российский Верховный Совет. Там я разыскал своего знакомого депутата — Михаила Михайловича Молоствова. Молоствов — известный диссидент, бывший лагерник, человек исключительно честный. Ему я и рассказал обо всем, что видел в Приднестровье, — о поведении Красавченко, о расправах над людьми. Михаил Михайлович, убежденный демократ, не побоявшийся в советские годы пойти за свои убеждения против власти, уже был “заражен” информацией о “молдавских демократах” и “приднестровских коммунистах”, но мне поверил и пообещал поднять вопрос о направлении в Приднестровье других депутатов. И слово сдержал. Уж не знаю, только ли с его помощью, или кто-то еще постарался, но на берега Днестра был отправлен председатель Демократической партии России Николай Травкин. Он и стал ненужным свидетелем.
Когда Николай Ильич после Тирасполя и Дубоссар засобирался в Рыбницу, его пытались отговорить от поездки, но он заявил: “Я депутат Верховного Совета СССР и РСФСР. Я лицо неприкосновенное, меня не тронут”.
И поехал. По дороге его остановили опоновцы. Вытащили из кабины, поставили лицом к машине, руки — за голову, ноги — на ширину плеч, обыскали. Затем паромом переправили на правый берег, довезли до Кишинева и отправили на самолете в Москву. Депутата Верховного Совета СССР. И РСФСР. Лицо неприкосновенное. Вполне демократическое.
Вернувшись в Москву, Травкин выступил на одном из заседаний Верховного Совета, после чего ратификация договора была заблокирована.
Избавившись от ненужного свидетеля, молдавские силовики стянули к Дубоссарам около четырех тысяч вооруженных полицейских и “фронтистов”. А на площади перед горсоветом несколько тысяч горожан и прибывших из окрестных сел крестьян всю ночь с 29-го на 30-е сентября ожидали штурма. Стояли опять безоружными. Защищаться было нечем.
Утром вернулись к уже испытанному методу. Потащили на крышу трубы, закамуфлированные под орудийные стволы. Добыли ржавый пулемет Дегтярева и выставили на всеобщее обозрение на крыше горсовета. Когда появился молдавский вертолет, этот пулемет на него направили — вертолета и след простыл. Понатыкали в землю вокруг центра табличек с надписью “Заминировано”. Утащили из исторического музея винтовки времен гражданской войны, но оказалось, что они не стреляют. Вернули. А информация о том, что дубоссарцы вооружены, уже проникла в ряды противника. Штурм был отложен.
Ненадолго, правда. До 13 декабря. Но теперь уже опоздали опоновцы. Убедившись, что их не оставят в покое, приднестровцы начали добывать оружие. И добыли. Когда молдавская полиция без всякого сопротивления со стороны военнослужащих 14-й армии реквизировала несколько грузовиков с оружием в воинской части села Глиное, по дороге ее перехватил все еще безоружный григориопольский РОСМ. Росмовцы перегородили проезжую часть лентой с шипами, а сами залегли вдоль дороги, изображая вооруженную засаду. Когда колонна остановилась, к ней вышел сержант Владимир Постика, представился майором и потребовал, чтобы колонна сдалась. И она сдалась. Поэтому, когда 13 декабря опоновцы в очередной раз напали на пост у дубоссарского моста и захватили нескольких человек в плен, они впервые встретили вооруженное сопротивление. В том бою погибли три приднестровца и четверо полицейских. Еще шестеро было ранено. Дело приняло серьезный оборот уже для обеих сторон. Борцы за свободу нации напоролись на тех, чье представление о свободе было иным. Именно с этого момента противостояние стало вооруженным. С обеих сторон.
С Мэри мы столкнулись в центре Дубоссар, ближе к вечеру. Поначалу я ее не узнал. Перевозбужденная, выпачканная в земле и глине, с растрепанными волосами, она выходила из здания горсовета, жестикулируя и объясняя что-то идущему рядом оператору с камерой на плече. Обнялись. Я смотрел на нее с любопытством — после сегодняшнего боевого крещения это был уже совсем другой человек. Впрочем, я и не сомневался, что, в отличие от других иностранцев, Мэри, с ее неуемным характером, быстро во всем разберется.
— Нет, наши никогда ничего не поймут, — махнула она рукой в сторону удаляющегося оператора. — Знаешь, я поняла, что наше неторопливое спокойствие, наша размеренная и со всех сторон правильно организованная жизнь может быть вредной. Она отучает думать. Они совсем не хотят думать. Они приехали уже с готовым мнением, и переубедить их почти невозможно.
— Это понятно. Они же работают не для себя. Они выполняют задание. А задание определено далеко от этих окопов. Наши тоже приезжают из Москвы с уже готовыми статьями в голове. В лучшем случае изображают объективность: слово одним — слово другим. Заблудиться в этих словах ничего не стоит. Политики всегда умели красиво говорить.
— А что же делать?
— Не знаю. Но я принципиальный противник равноправия между убийцей и жертвой.
Мы вышли на холмик, расположенный напротив плотины Дубоссарской ГЭС. Необузданный Днестр, конечно, нисколько не напоминал размеренный Рейн. Тонны воды водопадом срывались вниз с плотины. В ее шуме терялись даже редкие автоматные очереди, раздававшиеся с противоположного берега. Справа, чуть затуманенным зеркалом колыхалось огромное, как море, водохранилище. Оно спокойно отражало высокое южное небо, редкие домики на берегу и играющие серебром на легком ветру пирамидальные тополя. И с тем же спокойствием, неожиданно сужаясь, швыряло и воду, и отраженные