«Code noir»[110]. Кодекс предписывал надлежащее обеспечение рабов питанием и одеждой, заботу о них во время болезни и на старости и запрещение кандалов и издевательств. Более строгие правила были введены в действие во время испанского режима, особенно после восстания на Сан-Доминго, но это была настоящая попытка сделать условия жизни рабов приемлемыми.
Нельзя отрицать, что система была пристрастна. Кэтрин знала это, поскольку к ее полу тоже относились пристрастно. И хотя, возможно, с точки зрения морали было предосудительно более сильному обществу порабощать слабое и примитивное, — так происходило всегда, начиная с зарождения цивилизации, и будет происходить, пока человек не откроет другие способы выполнения за него непосильных и монотонных заданий. Рабов называли «руками» — и это было их точное определение. Они были многочисленными руками, облегчавшими труд и увеличивавшими его продуктивность, а значит, и богатство владельца. Если они могли еще добавлять комфорта — тем лучше. И, пока не будет найдена замена этим дополнительным рукам, бесполезно восставать против института рабства. Такая угроза жизням и существованию многих людей имела только один выход. Смерть.
И замышлявшая расплату Индия из индейского племени натчи умерла, когда восстание было самым яростным, в то время как свобода для ее народа, ее сына была так близко. Сколько жизней повернулось в новом направлении по этой горькой иронии судьбы? Было мучительно больно думать об этом, однако она не могла остановиться.
— Кэтрин?
— Да, мама?
— Почему ты лежишь здесь в темноте? Почему не попросила, чтобы зажгли свет?
— Я просто размышляю.
— Последнее время ты такая вялая. Ты плохо себя чувствуешь?
— Не очень. — Особенно хорошо она себя тоже не чувствовала.
— Надеюсь, ты не заболела.
— Нет, мама. Не думаю.
— Ужин почти готов. Может быть, тебе станет лучше, когда ты умоешься и переоденешься. Прислать Деде?
— Наверное, я не спущусь на ужин. Пусть мне принесут на подносе что-нибудь легкое.
Мадам Мэйфилд стояла на пороге комнаты Кэтрин, ее лицо было в тени. Она громко набрала в легкие воздух, словно готовилась задать следующий вопрос, но потом только вздохнула.
— Уверена, Деде принесет поднос, но ты пропустишь посетителей.
— Посетителей?
— Да. Они сейчас кушают, но старший, кажется, очень хочет как можно скорее поговорить с тобой.
— Едят? Сейчас?
— На кухне. Это мужчина, ребенок и женщина (как мне показалось, кормилица этого ребенка) — какие-то люди Рафаэля из Альгамбры.
Кэтрин приподнялась на одном локте.
— Мужчина с арабскими чертами лица с ребенком?
— Откуда мне знать?
— Это не может быть никто другой, — объяснила Кэтрин, отбрасывая одеяло и ища свои туфли.
Слегка дрожащими руками она поправила волосы. Зачем приехал Али? Неужели привез ей весточку? Или в Альгамбре что-то случилось?
— Не забудь свою шаль. Иначе простудишься, — бросила ее мать, выходя из комнаты.
Кэтрин поблагодарила ее со слабой улыбкой, набросила на плечи персидскую шерстяную шаль и вышла.
Али встал, когда она залетела на кухню. На соломенном тюфяке перед камином сидел шестимесячный малыш, с важным видом пытающийся засунуть в рот печенье. Он был пухленький, с яркими круглыми глазами и мягкими черными кудряшками на голове. Няня сидела позади, придерживая рукой его спинку, с любовью за ним наблюдая. Кэтрин не могла вспомнить, как ее зовут, но, узнав, улыбнулась. Она была служанкой у Бартонов и потеряла ребенка за неделю до смерти Индии.
— Maîtresse. Так приятно снова вас увидеть.
Лакей, казалось, сильнее поседел, но в остальном почти не изменился. Его поклон был таким же глубоким и почтительным, как всегда.
— А ты, Али? Тебе дали все, что нужно?
— Ко мне отнеслись как к королю, Maîtresse, спасибо.
— Très bien[111]. Мама говорит, ты очень хотел поговорить со мной.
— Если вы не возражаете.
Что-то в его позе подсказало ей, что он предпочел бы поговорить наедине. Кэтрин кивнула.
— Тогда пойдем со мной.
Сжав руки, она повела его в маленький салон. Когда Али увидел комнату, на которую она указала, он сделал шаг вперед и открыл дверь, затем осторожно закрыл ее за ними.
— У тебя красивый сын, Али.
— Спасибо. Он радость моей жизни. Я счастлив, что он вам понравился, мадам Кэтрин, потому что я привез его к вам.
«Луна моих наслаждений…»
— Что ты сказал? — смущенно спросила Кэтрин, потому что отвлеклась на другую мысль.
— Я привез моего Рифа к вам. Дайте ему приют и защиту — и он ваш, поступайте с ним как захотите.
— Я не понимаю, Али. Куда ты собираешься?
— Я возвращаюсь в Альгамбру, к Maître.
— Но ты говоришь так, словно считаешь, что можешь никогда не вернуться к сыну.
— Кто знает, Maîtresse? Это только Богу известно.
— Ты должен знать, что я позабочусь о твоем сыне и сыне Индии, как заботилась бы о своем собственном, но требую объяснить мне, почему ты его оставляешь.
— Моя преданность месье Рафу сильнее отеческих чувств, Maîtresse. Я не могу оставить его один на один с опасностью.
— Опасность со стороны наших людей, как и раньше?
Он кивнул.
— Да, верно, только с большей силой.
— Значит, вы вдвоем будете противостоять всем им? Вдвоем? Вы не можете предупредить констеблей и военных?
— Полиция отвечает только за город. Прежде чем выдвинуться, военные требуют назвать имена, даты и доказательства. Они не поверят, мадам. Они говорят, что там никогда не было волнений, а значит, и не будет.
— Но вы же уверены, что они ошибаются?
— Приметы налицо — для тех, кто может их разглядеть. Барабаны на болотах призывают к убийству, по ночам рабы покидают свои постели и возвращаются перед рассветом — если вообще возвращаются. Кухарка и служанки угрюмы. С кухни пропадают ножи, из сарая — мотыги и косы. Воют собаки, кричат совы, а луна становится красной.
— Но если вы в этом уверены, почему остаетесь там? Почему ты и твой хозяин не можете уехать в безопасное место?
— Араб, Maîtresse, не оставляет пустыню шакалам. Более того, порой у мужчин бурлит кровь, а сердце поет и требует схватки, хорошей схватки. И последнее: иногда мужчину одолевает огромное желание ощутить руку смерти, если он не может ощутить руку жизни.
Кэтрин сделала глубокий вдох, ее губы сомкнулись в прямую линию.
— Что ты имеешь в виду?
— Думаю, вы знаете, Maîtresse. Хоть мужчины будут это отрицать, они полноценно вкушают жизнь только в руках женщин, которых любят.
— И о ком ты говорил?
— О нас обоих, Maîtresse.
— Я не верю тебе. Я не видела доказательств, что твой месье Раф не смог бы спокойно жить, если бы никогда не увидел меня снова.
— Вы не видали его в ту ночь, когда он думал, что вы утонули, — или в тот день, когда он узнал, что вы живы.
«Я приказал возвести надгробие в память о моей любимой жене».
— Сложно признаться в любви, — медленно произнесла она, и ее глаза потемнели, — но не невозможно.
— Однако сначала гордый мужчина должен надеяться на ответное чувство. Кроме того, здесь стало опасно, а он знал ваш характер. Было просто необходимо оторвать вас от него ради вашей же безопасности.
— Если все так, как ты говоришь, значит…
Но чему здесь можно было возразить? Он сильно переживал.
Она обнаружила, что больше всего возмущалась тем, что снова лишилась права выбора.
Нет, это неправда. Выбор был здесь. Она знала это, она могла бы сделать его, если бы не побоялась довериться интуиции. Это страх предал ее, как когда-то сказал Раф. Страх безответной любви. Теперь было слишком поздно.
Было ли? Разве перед ней снова не стоял выбор?
— Когда ты возвращаешься в Альгамбру? — спросила она с решимостью в голосе.
— Лодка ждет.
— Хорошо. Али, я сожалею, что не могу остаться и позаботиться о твоем сыне. Обещаю, что с моей мамой ему будет даже лучше, чем со мной.
Али в замешательстве остановился.
— Лодка, Maîtresse, — это всего лишь нанятое для дороги каноэ. Быстрое, но неудобное.
— Неважно. Мое место в Альгамбре.
— Месье Раф не позволит подвергать вас такой опасности.
— Не вижу, как он может остановить меня, — ответила она, сверкнув глазами. — К тому же, возможно, если ему придется защищать меня, он сможет уцелеть.
Глава 24
Холодный ветер дул поперек широкой реки. Борющаяся с течением лодка промокла от мелких брызг. Укутанная шалью, плащом и шерстяными шарфами, накрытая до глаз накидками из шкур буйвола, Кэтрин все равно чувствовала сырость и пронизывающий холод. Али и двое индейцев чокто в украшенных бисером оленьих шкурах и чём-то наподобие сшитого из шерсти буйвола доломана[112] искренне ей сочувствовали. Неустанно и беспрерывно они налегали на весла, направляя длинное хрупкое судно на север, несмотря на все неудобства, причиняемые ветром, рекой и опасной темнотой ночи.
Отвлекало от холода лишь ощущение тошноты в горле. Движение лодки было мучительным, хотя раньше ее это никогда не беспокоило. Но хуже всего был запах тухлой рыбы и прогорклого медвежьего жира, такой сильный, что даже свежий ветер не мог его развеять.
Серые мелкие капли пасмурного рассвета оседали прямо на них, в темноте начали появляться очертания деревьев без листьев, когда они услышали первую барабанную дробь. Доносившийся до них словно приглушенный туманом звук, казалось, шел издалека, из глубины леса. По мере того как становилось светлее, звук и темп усиливался, заставляя Али, сдвинув брови, вглядываться в густо растущие деревья. Не было ни пения птиц, приветствующих день, ни даже дерзкого карканья ворон. Белые журавли сидели, как мудрецы, на своих насестах, важно разглядывая проплывающее мимо каноэ. Но как только они приблизились к трясине, где стояла отчасти скрытая от глаз плоскодонка тетушки Эм, увидели спокойно круживших над ней американских грифов.