Дикость. О! Дикая природа! Берегись! — страница 28 из 52

йтись, говорит госпожа Айххольцер, которая пишет о нем стихи. Ей не следовало бы набрасываться на этого мертвого гения, часто объясняют ей редакторы, иначе однажды кто-нибудь основательно набросится на нее в какой-нибудь статье. Они не способны даже на такое мыслительное усилие: разграничить явления, особое от общего! Они слишком заняты, чтобы отсортировать пошлое, обычное. Мысль о том, что у них есть что-то общее с обычным, только вызывает у этих конфирмантов тошноту. В новых брюках сногсшибательно спортивного покроя, с карманами спереди и сзади (чтобы засовывать упреки поглубже): ведь они не хотят, чтобы их было много, каждый хочет быть уникальным, этот один уникальный и есть они! Мои поздравления! Критик немного подумал, ища помощи у себя в голове, и вот — готово, результат налицо: ведь он сам, как личность, уже произведение искусства, даже если о нем никто ни слова не сказал, — вы только посмотрите, как красиво, но непереносимо торчат пальчики у него из-под хитона. Природа — это чудо. Только, пожалуйста, никаких ужасов про мертвых! Ибо они тоже при жизни были произведениями искусства их творца, точно так же, как и этот критик. Мертвый уже не может себя защитить, громко говорит критик, чтобы доказать, что он способен на человеческие чувства, и, может быть, в следующий раз он попробует даже встать на защиту кого-нибудь живого, так, ради забавы. Итак, слушайте, еще не все потеряно, вот, этот сверхчеловечески уменьшенный масштаб, этот бог (критик тот самый, конечно) поднимается по небосклону, встав со своей кухонной табуретки, и задает точку отсчета, которая отныне должна стать общепринятой. В качестве мерила он насыпает из ведерка кучку песка. Вот такой величины разрешено теперь быть искусству, потому что он так ему предписал, он ведь тоже только человек. И другие должны теперь тоже стать такими же: человечными. Скорей всего он не успокоится, пока этого не добьется, а пока суть да дело, запрещает новую книгу Томаса Бернхарда, прекрасную книгу. (Всё уже позади, больно было или не очень?) Никто так часто не произносил слово «человек», как самые страшные нелюди. Это всем известно. Вообще надо писать только то, что всем известно, тогда никто и не упрекнет, но и не станет особенно тебя возвеличивать, возводить в ранг питательного мясного бульона. Итак, пойдем дальше, старая женщина в своих стихах внезапно (без причины) проявила сверхчеловеческую строгость к одному покойному, который ныне принадлежит всему человечеству и которого она, с ее узким умишком, не смогла ни понять, ни постигнуть даже в пределах его имени. Он же своим орлиными крылами осеняет по меньшей мере всю Вену, всю Нижнюю Австрию и Западный Бургенланд. Где в честь него уже воздвигли памятный камень. Идя по одной из лесных троп, ты волей-неволей рано или поздно натыкаешься на этот камень. Старая женщина давно уже целиком и полностью посвятила себя литературе и хотела бы успеть испытать от этого радость. Это понятно. Но можно представить себе, что произойдет, если эти великолепные стихи будут открыто опубликованы в журналах или — того пуще! — в книгах и их можно будет купить в специальном магазине. Даже этого сомнительного триумфа над кровожадным волком-философом культурные инстанции ей не позволяют испытать. Она робко жмется к собственному искусству (как постелешь, так и поспишь), как ягненок к волку. Это — волки современности, читаем мы, произведение наносит ответный удар, но только после того, как прочие пехотные подразделения ошиблись в оценке его сил. Раздуваясь от подлости и тщеславия, философ как в солидном, так и в совсем преклонном возрасте носился по песчаным дорожкам своих невообразимых прихотей. Как если бы вам всегда хотелось только маринованных огурцов! Понять вы это можете, но представить себе — никогда! Сзади волочится шлейф сторожей и обожателей, и все — с высшим образованием. Они и сегодня не дадут пропасть ничему из его гротескового и запутанного позднего наследия, даже если в нем что-то на первый взгляд говорит против него. Кто знает, когда вновь народится философ, настроенный на национальную волну, осмысливающий неопределенное и неопределяемое, и если такой появится, то ему все равно сначала придется долго учиться. Витгенштейн, о котором часто говорят, давно был бы уже благополучно забыт, если бы в чьей-нибудь столь же надежно сидящей на плечах голове появилось что-то равновесное, способное наконец-то стереть его из памяти и предать презрению. Но пока что-то, куда ни глянь, никого не видать. Такое мышление стало бы тут же всеобщим достоянием, просочилось бы в школы, оно бы расшатало все фундаменты. Письма читателей могут прийти даже из самой утонченнейшей и удаленнейшей заграницы. Всякий предпочтет чувство рассудку, как нечто известное — неизвестному. Эта женщина была тогда моложе, мы уже говорили об этом, эдакий мжистый пень в роскошном парке, никто никогда с ней и словом не обмолвился. Теперь она обращает к близстоящим целые армады слов. Всплывет ли она лично в трудах философа, или же ей придется самой с трудом вымучивать из себя воспоминания? К этой краткой формуле и сводится сегодня женский вопрос. Лучше бы она была мерцающим отсветом на гораздо более известных трудах своего друга. Я тоже не все знаю, но эта женщина совершила ошибку, когда вплелась в философа, как вышивка на чепчике. Даже ее прежняя жизнь маленькой учительницы оставалась бы лучше, какой была: одна среди многочисленных исправительниц душ. Из этой почвы она в конце концов полностью устранилась. Теперь, в этом позднем сне наяву, среди чаевых жизни, она пишет всё подряд. Редакторы перед нею как боги. Они могут объяснить суду, что место этой старой женщины — в сумасшедшем доме. Если она наконец не замолчит и не станет замалчивать то, что надо. Ей начнут понемногу угрожать тем, что покончат с двойным существованием любовника и художницы и устроят разнос ее искусству. Из лечебницы выползет жизнь без раздвоения, которой все мы опасаемся, и на ней будут серые одежды. Там окажется много других лиц, которые когда-то казались интересными. Она могла быть для мертвого философа высокой печной трубой, которая, вытягивая зловонный чад, в конце концов возвысится над ним. (Да, печные трубы существовали и раньше с его высочайшего одобрения!) Она расчленяет философа посмертно… Как-то однажды она ведь громко кричала, лежа под ним, высокая волна, которая так и не выбилась за пределы постели. Лучше быть ничем, по ошибке подумала она тогда. Это помогло. Минувшей боли уже нет, и ее можно спокойно описывать. Если что-то поддается описанию (как это нескромно — высовываться), то это уже неправда. Приведем пример. Миллионы людей были уничтожены только с помощью газа (другим же удалось спастись, я об этом не умалчиваю, я просто привожу пример), так что же, кто-нибудь сегодня ощущает их боль? Между тем это было убийство. На нас кровь всех наших братьев! Что же тут такого притягательного для многих людей? А именно — когда кто-то носит высокие сапоги, охотничий ремень и капюшон. Когда кто-то — блондин. Дрессирует собак. И так далее. На таких всегда смотрят первый раз, потом второй. И уж тогда приходят в восторг. Все так хорошо подходит одно к другому. Кинжалы и плетки здесь тоже очень к месту. Каким пронизывающим может быть взгляд! Теперь они, коих маленький ручеек, в конце концов победили. Немногие, до сих пор живущие. Из всех тогдашних мясников и изуверов. Какое всемирное коллективное заблуждение, что, мол, история правдива! Только специалисты могут такое утверждать. Утилизаторы животных давно уже вычистили все крематории, и давайте не будем больше говорить об этом, превратим все это в хобби и в удовольствие для себя. Давайте лучше купим что-нибудь миленькое, чтобы украсить квартирку! Будем радоваться тому, что как-никак живем в «музыкальной столице мира»! Вести переговоры об этих горестных могилах невозможно, вы не ослышались, история — предмет торга. Иначе уже притихших было драчунов придется согнать с их вонючих диванов. И они начнут кому-то писать и кому-то звонить. Они занимают простреленные кресла, отвоеванные у настоящих министров и их сторонников — бах-бах! Кто, собственно, придал таинственность, кто окружил ореолом святости этих преступников (этих звукоснимателей вечно одинакового баварского народного танца), эти куски мяса в человечьем обличье? Они действительно говорят «человечий» и «обличье», даже когда речь идет о соседях. А сами тем временем лежат на спине, уставившись в туннель истории. И что же они там видят? Землю, которая для них священна, потому что они родились не где-нибудь, а именно на этой земле. Все остальное — пустой звук. Все остальное их не интересует. Потому что лежит там, внизу, под поверхностью земли. Другие не смогли этого вынести, и их пришлось вынести самих. Необходимо кого-то принести в жертву, потребовала эпоха, которая, впрочем, уже миновала. И вот некто вздымается ввысь в своих смертоносных сапогах (подобный сантехнику-ассенизатору, который в робе, погрузив помпы для отсасывания грязи, выезжает на своем фургоне), на удивление исчезающему меньшинству, к которому, однако, никто не прислушивается. Кое-кто пишет в газету. Но другие по-прежнему властным голосом требуют почитания памяти Гитлера, который ведь родом из этих мест, например хотят назвать его именем парусную яхту или ввести парадные мундиры. Платят деньги за правильные, хотя и не подлинные дневники и за безделицы, которые ни у кого в душе уже не оставляют боли. Все, что касается личности, взывает к памяти немца сильнее, чем голая теория, в которую он не в состоянии верить. Но должен же быть какой-то противовес, то есть все те, которые ничего не могут изменить (во всем этом безобразии) и хотят тихонько оставить под хворостом свои собственные кучки. По порядку: чего хочет эта старая женщина, родом из тех и еще более давних времен, чего она хочет, когда в мире происходит то и се? Хочет под каким-нибудь предлогом заманить в погреб лесоруба, ни больше ни меньше, и наконец-то попрактиковаться на ком-нибудь, попрактиковаться в любви. Ему придется тогда подстраиваться под ее мерки, то есть вставать на цыпочки. Он привык к другому, но ничего лучшего ему предложить не могут. Пусть все это останется нашим частным делом! Но и относительно других пусть все будет нашим частным делом! Сильный побеждает, а слабый может, конечно, тоже что-нибудь себе выбрать, только он ничего не получит. Разве нам не приходится раздражаться, узнавая, что мыслители нации и певцы нации сегодня тоже умудряются найти себе теплое гнездышко в сердцах людей? Им, этим любимчикам, в