Дикость. О! Дикая природа! Берегись! — страница 33 из 52

когда живьем дома не застают. Их одолевают заботы. Они совершенно не знают, какие разновидности забот вообще бывают (может быть, когда совершаешь экономические преступления?). Потому что они никогда смело и независимо не скрывались за границей. Больше чем на десять шиллингов в долг они в пивной взять не могут. Их единственная родина — это внутренность их дома, чего нельзя сказать об их женах, которым тоже не положено знать ни о каком ином месте жительства. Родина, в которой они работают, настроена абсолютно враждебно по отношению к ним. Женщины ходят в гости только тайком. Мужчины тем временем влетают в кегельбан как на крыльях, и все же они — не ангелы. Раз в неделю вечером стать юрким, как небесное созвездие! Подвижным и быстрым. Как тот кредит, который они получат-таки для строительства домика. Они расходуют деньги на дом своей мечты, который они всегда хотели и который можно заполучить обходными путями, благодаря телевидению, если они правильно заполнят почтовую карточку, погасят марку и пошлют. У этого домика будет даже веранда с резными деревянными перилами, в соответствии со стилем дома. А дальше происходит обмен, или обман, когда им в конце концов все же приходится строить домик самим. Они отдают жизнь, а получают взамен лачугу, где они могут держать свою жизнь взаперти. Они перетекают в свои новые дома. И оказываются все как в аду. Банк вскоре начинает поджаривать им пятки. Старая женщина, о которой мы рассказываем, понять не может, как они вообще могут дышать без культуры. Их надо хотя бы разок познакомить с культурой, и пусть тогда сами принимают свободное решение — да или нет. Не понравится — деньги назад. И вот они становятся здесь предметом культуры, все эти пьяницы горькие. Потому что стихотворение про них вот-вот появится! И еще кое-что об этих дегустаторах хозяйственной жизни: они первыми теряют работу, если ветер подует не в ту сторону. Слишком многие из них оказываются под этим стеклянным колпаком. Лес вымирает — значит, нужны рабочие руки, чтобы очистить от него землю. Став безработными, они исчезают в футлярах своих тел, которые захлопываются, как западни. Или же выходят наружу и вешаются на соседнем дереве. Тогда смерть соединяет их с их рабочим материалом. Или дерево валится на них, тогда как раньше они сами валили деревья. Они состоят из самих себя и того, что они ежедневно съедают, даже не разогревая. Они промахиваются мимо своей личной цели и цели всей экономики: сделать человека счастливым. Даже жены не могут принести им счастье. Парень уже в училище, девчонка — в школе домоводства, потом идет учиться на медсестру. Мать отправляется в больницу, где доверяет дело своей жизни и смерти совершенно незнакомым людям. И вскоре становится жертвой хирургии. Боль пожирает все ее тело. Когда все это происходит, молодые поэты сидят в некоем доме. Старая женщина иногда внезапно обнаруживает среди них гения, дурно воспитанного, который, сидя на стуле, раздает всем пинки налево и направо. Старая женщина смолкает от любви и благоговения, от новой нарождающейся мысли, которая только наклевывается: она стремится вырваться на свет, но нельзя выпускать ее слишком быстро, как муху из яйца. Которая тут же начинает поглощать пищу, еще не вполне придя в себя, — ведь яйцо было положено прямо в мясную мякоть. А мысль лучше всего будет подкормить непреходящим (неужели снова — природой?). Специалист бесцеремонно прерывает ее своими собственными мыслями. У этого мыслителя рано поредевшие волосы, вот в какой раскаленной почве им приходится расти. Гений нагло отметает всякую приветливость со стороны старой женщины, потому что ее нельзя баловать. Иначе она, чего доброго, начнет прыгать прямо в мешке, который надет у нее на ноги. Гению, как и искусству, в котором он барахтается, позволено всё, и он ничего не должен за это платить. Критику, наоборот, ничего не позволено, и пусть держит язык за зубами. Опять алкоголь дает о себе знать: у гения на кончике носа появляется капля. Госпожа Айххольцер озабоченно порхает вокруг него, опасаясь, как бы мир, не дай бог, не потерял этого гения. Это была бы абсолютно невосполнимая потеря. Ни единой крупицы не должно потеряться. Их все соберут, как по вечерам время собирают на экран телевизора. Эти великолепные пальцы! А галстук, а голова! Когда он говорит, все вокруг расцветает, словно в церкви, которую пожилые женщины украсили к празднику. Старая дама просит у него задаток мыслей впрок, и получает целую очередь в затылок, которая валит ее с ног. Молодой поэт орет дико, а пишет медленно. Он пишет мало, тем ценнее написанное. Из него по каплям сочится жидкость, и на самом деле он нуждается в дезинфекции. Он же сам дезинформирован. Зато остальных он с удовольствием информирует о состоянии своего здоровья, которое хуже некуда. Опустим детали! Скажем только: один сплошной ужас сквозил в этом тщедушном теле, опустошенном мыслями и попыткой грубейшими методами ввести в заблуждение старую женщину, и место ему было — в хорошей больнице, под наблюдением врачей. Старая женщина умоляет гения немедленно отправиться туда, ведь ее уход для него явно недостаточен. Но она не до конца уверена в своей правоте, поскольку ее оставляют в неведении. Двухлитровая бутыль с вином разбивается о камень. А что еще происходит одновременно? Лесорубу-то не позволяют сидеть вместе со всеми! Он не украсил бы это собрание ассистентов и прыгунов на дальние расстояния. Он что-то жует, примостившись сейчас, в тот момент, когда вы читаете эти строки, в своей одинокой каморке, включив свою надежную лампочку, которая еще никогда его не подводила. Но и он тоже пьет. Старая женщина с жаром думает о его мускулах, которые так чудесно украшают его тело. Старая женщина вообще непрерывно думает об этом теле, когда не думает об искусстве. Как прекрасен он будет, когда погаснет свет и он не сможет ее видеть! Кто не хочет видеть, тому дано чувствовать. Она — тесто, которое давно убежало из своей посуды. Жаль! Ее тут ничего не смущает, но его определенно будет кое-что смущать. Так думает старая женщина, изобретательно и легкомысленно характеризуя свое занятие: она говорит о двух несущих плоскостях искусства. Как всегда. О тщеславии и поисках признания. Человек хочет видеть свое имя напечатанным. На висках у нее вздуваются жилки. Ее прямо трясет от страстного желания немедленно утащить кусок молодого мяса в свою нору. Прилюдно она никогда в этом не признается. Она признаётся только в том, что ее любовником был философ, который и сегодня помогает ей своими идеями. Она накрепко вцепилась в него, и он поднимает ее ввысь, приближая к вознаграждению. Позже все будет олитературено грязно зашифровано исповедально. На глазах у широких кругов общественности, которые имеют право претендовать на жизнь художника, то есть на его биографию, как по ошибке предполагает сам художник. Теперь ее благодарят за приготовленные блюда. Найденные ими для этого слова извлечены откуда-то с помойки, но пока худо-бедно их еще можно считать пригодными. На этот счет они особо не утруждаются, поедание пищи тоже не составило для них особого труда. Они все вытирают рукавом рот, побывав у этой женщины. Льстецы, плетущие искусственные нити искусства, и мыслители, презирающие художников еще больше, чем способны презирать самих себя, сгрудились у старых деревянных мостков и, стоя парами, теми же самыми, которые они выбрали себе на этот вечер, прочищают желудки. Их рвет прямо на кусты красной смородины. Они буквально сгорают от жажды денег. Они котируются по-прежнему выше, чем то, сколько жидкости они могут в себя впихнуть. Что они воображают? Мы ведь не в парке! Они не пощадили даже прекрасные кусты вьющихся роз возле перил, все обрызгивает их рвота. Впрочем, как и их писота. А розу, между прочим, посадили, чтобы миленько сидеть и на нее смотреть, с той же целью в головы этим философам вставили и искусственные подпорки для мыслей. Госпожа Айххольцер уже остро заточила все карандаши, чтобы описать свою слоновью свадьбу с лесорубом, подсоединила к этой теме точно сосчитанные рифмы. Какое блестящее соединение двух неодновременностей! Между этими двумя участниками существует эдакий склон, как от Спасителя к народу избранному, к коему всякий хотел бы принадлежать, как справедливо отмечается в читательских письмах еженедельных журналов. Эти избранные Божьи дети (вера в Бога не дает им право покупать всё в магазинах по более дешевой цене) никогда не решатся стрелять стеклянными шариками в Папу Римского во время его визита, чтобы их тут же не ликвидировали. Из-за какого-то пустяка. Не ликвидировала толпа, которая по-прежнему твердо верит в такие смехотворные вещи, как здоровье и богатство. И: пожалуйста, позволь мне заплатить ссудный процент. Господь ведь тоже непрерывно вещает оттуда, со своего домашнего креста, и только зритель, у которого есть кабельное телевидение, может лицезреть и слышать его по всем этим программам. Айххольцерша после еды тоже грубо вытирает рот рукой, как и все остальные. Однажды, во время дальней и совершенно ошибочной поездки вместе с философом, она закричала в номере, зовя на помощь свою мать, которой тогда давно уже не было в живых. И действительно: я в женщинах люблю только свою мать, отважился тогда сказать ей философ, а она все звала и звала свою мать. Значит, теперь она повторяет эту историю в виде фарса: ведь лесоруб Эрих все же не станет называть меня матерью и обращаться со мной как с грязной половой тряпкой, с тревогой думает госпожа Айххольцер. Вилла в Кюбе сотржалась тогда от тумаков и пинков, град кулачных ударов обрушивался женщине на голову. Побои загоняли мысли в спинной мозг. Но сегодня ее, как и нас, занимает старый вопрос: что такое поэзия, на что она способна, и почему, и как часто? Сегодня она — поэтесса, признанная самой собой, но зато она не знаменита. Она знаменита своим креативно приготовленным мясом в луковом соусе. Философ как-то однажды изрыгнул приготовленную ею еду, и она должна была съесть эту рвоту в доказательство своей любви высшего порядка. Да, рабы у него были добродушные. И у них были на то веские причины. Только один пример. По поводу ро