Сталину вдруг вспомнилось, как однажды Каменев спросил его на заседании Политбюро: «Что вы думаете по этому вопросу?» И так как Сталин, занятый своими мыслями, пропустил мимо ушей обсуждавшийся вопрос, то с повышенной озабоченностью спросил: «По какому именно?» — «Как завоевать большинство в партии»,— повторил Каменев. «Знаете, товарищи, что я думаю по этому вопросу,— без доли иронии, вполне серьезно ответствовал Сталин.— Я считаю, что совершенно не важно, кто и как в партии будет голосовать. Но вот что чрезвычайно важно, так это то, кто и как будет считать голоса».
Сталин уже стоял на трибуне и медленно листал страницы доклада. В зале установилась гробовая тишина, и если бы сейчас к его двери подошел человек, не ведающий, что здесь происходит, то наверняка посчитал бы, что в зале нет ни единого человека.
— Товарищи! — Негромкий голос Сталина отдавал хрипотцой и более заметным, чем обычно, грузинским акцентом.— Со времени Шестнадцатого съезда партии прошло более трех лет. Период не очень большой. Но он более, чем какой-либо другой период, насыщен содержанием. Я думаю, что ни один из периодов последнего десятилетия не был так богат событиями, как этот период.
Доклад Генерального секретаря был похож на лекцию, читаемую с университетской кафедры, но Андрей вслушивался в каждое слово Сталина с таким напряженным вниманием, что даже самые простые, обыденные слова казались ему откровением, приобретали особый высокий смысл. И пусть Сталин совсем не годился в записные ораторы, способные зажечь людей и увлечь их, восторженных и обезумевших, горячей лавой своих мыслей,— его неторопливая негромкая речь, начисто лишенная ораторских украшательств, выразительности и всплесков эмоций, способная, казалось бы, не воспламенять, а усыплять, воспринималась как нечто сверхъестественное, гениальное и теоретически глубокое по одной-единственной причине: эту речь произносил не кто-то другой, а сам Сталин! Будь на трибуне другой человек — ох, с каким восторгом его бы освистали! И даже то, что Сталин порой изрекал прописные истины на уровне лозунгов, проглатывал окончания слов, ускорял ритм речи там, где его следовало замедлить, и наоборот,— воспринималось как неповторимое, выдающееся, присущее только такому великому человеку, каким был этот монументально стоящий на трибуне вождь. Это было похоже на сеанс гипноза.
Сталин подробно говорил о кризисе мирового капитализма, подкрепляя свои выводы многочисленными цифрами и деталями, вплоть до названий зарубежных банков, потерпевших крах. Рисуя бедственное положение трудящихся в странах капитала, он несколько разочаровал Андрея тем, что народные массы, хоть и ввергнуты в нищету и бесправие, пока еще не дошли до того, чтобы пойти на штурм капитализма. Андрей возмутился пассивностью этих самых народных масс, которые смиренно терпят издевательства господ капиталистов и никак не осмелятся разжечь пожар мировой революции. Правда, Сталин тут же поспешил успокоить его и всех присутствующих, что идеи такого штурма зреют в сознании масс, в этом можно не сомневаться.
Какие там могут быть сомнения, если сам Сталин говорит, что идеи штурма зреют! А то, что зреет, согласно закону природы и законам общества должно неминуемо созреть и дать урожай, которого с нетерпением ждет одна шестая часть мира. Вот тогда весь глобус станет единого, красного цвета, вот тогда человечество обретет свое истинное счастье!
Андрей так размечтался об этом, что не сосредоточился в полную силу на высказываниях Сталина о возможных вариантах войны, которую вынашивают в своих воспаленных сумасбродных мозгах господа капиталисты. Сталин уже говорил о германском фашизме, сразу подчеркнув, что он неправильно называется национал-социализмом, ибо при самом тщательном рассмотрении невозможно обнаружить в нем даже атома социализма. Андрей ожидал, что вождь приведет веские и неопровержимые доказательства своего вывода, но Сталин, вероятно, счел это совершенно несущественным, а Андрей посчитал, что коль Сталин не обнаружил в национал-социализме этого самого атома социализма, то какая же необходимость ему, Андрею, искать этот атом, не лучше ли и не проще ли просто взять на веру то, что утверждает Генеральный секретарь партии?
Сталин говорил, что фашизм хватается за войну, как утопающий хватается за соломинку, значит, буржуазные политики окончательно запутались и готовы лететь стремглав в пропасть. Андрей не дал себе труда задуматься над тем, почему эти политики, выходило, что едва ли не добровольно желают угодить в эту самую пропасть, да еще к тому же и стремглав. Главное состояло в том, что такая пропасть существует и что они туда непременно угодят. И еще главным было то, что германские фашисты, считающие себя «высшей расой», непременно совершат нашествие на «низшую расу» — на славян.
— Допустим,— развивал свою мысль Сталин,— что эту странную теорию, которая так далека от науки, как небо от земли,— допустим, что эту странную теорию перевели на практику. Что из этого может получиться? Известно, что старый Рим точно так же смотрел на предков нынешних германцев и французов, как смотрят теперь представители «высшей расы» на славянские племена. Известно, что старый Рим третировал их «низшей расой», «варварами», призванными быть в вечном подчинении «высшей расе», «великому Риму», причем, между нами будет сказано, старый Рим имел для этого некоторые основания, чего нельзя сказать о представителях нынешней «высшей расы».
Едва Сталин закончил эту фразу, как в зале грянул гром аплодисментов.
— А что из этого вышло? — невозмутимо продолжал Сталин, терпеливо выждав, пока затихнет этот гром.— Вышло то, что неримляне, то есть «варвары», объединились против общего врага и опрокинули Рим. Спрашивается, где гарантия, что претензии представителей нынешней «высшей расы» не приведут к тем же плачевным результатам?
«Какое знание истории, какое потрясающее умение спроецировать исторические события далекого прошлого на сегодняшний день! — восхитился Андрей.— Сталин не обличает, не поносит фашистов, не клеймит их гневными словами, он спокойно и убедительно проводит аналогию между прошлым и настоящим и повергает их ниц, тут же предсказывая будущее. Это доступно только истинному мыслителю. И как все ясно, просто, зримо!»
Сталин перешел к тем, кто убежден, что войну надо направить против СССР. Он назвал среди этих зачинщиков военных авантюр только Японию, что же касается Европы, то он предпочел назвать не конкретную страну, а обозначить это как «некоторые государства».
«Чем же объяснить, что он не назвал Германию? — недоумевал Андрей — Ведь именно германский фашизм — главный источник войны».
— Допустим,— рассуждал далее Сталин,— что эти господа перешли от слов к делу. Что из этого может получиться? Едва ли можно сомневаться, что эта война будет самой опасной для буржуазии войной. Она будет самой опасной не только детому, что народы СССР будут драться насмерть за завоевания революции. Она будет самой опасной для буржуазии еще потому, что война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И тут пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств, ныне благополучно царствующих «милостью Божией».
И снова в зале грянул оглушительный гром.
В перерыве Андрей в толпе делегатов неожиданно столкнулся с Михаилом Кольцовым. Тот тоже был возбужден, стекла его очков сверкали, чудилось, что в этом возбужденном порыве он вот-вот взлетит.
— Старик! — прокричал он, увидев Андрея.— Вот так встреча! Где ты скрываешься, мы с тобой не виделись целый век! А сейчас секунда равна веку! Наша советская секунда!
Андрей очень обрадовался встрече. Там, в зале, его мысли были всецело заняты Сталиным и его докладом, а в перерывах он снова остро и горько ощущал свою неприкаянность и одиночество.
— И в самом деле,— подтвердил он, обнимая Кольцова,— давненько мы не виделись.
— Это все мелочи жизни! — весело махнул рукой Кольцов — Будем живы, еще повстречаемся, еще подышим ветром! — Он о чем-то задумался, грустинка потаенно мелькнула в его живых горячих глазах, но он тут же, видимо отринув прочь какие-то неприятные мысли, воскликнул: — Но какой, старик, доклад! Какой доклад! Ты когда-либо слышал что-нибудь подобное? Вот это, батенька, силища! А какая непоколебимая уверенность, какое восхитительное спокойствие! Как это он великолепно сказал о том, что мы готовы ответить ударом на удар поджигателей войны!
— Да, и мы действительно ответим! — подхватил Андрей.— Я был на Дальнем Востоке, у танкистов. Какой чудесный, мужественный народ! Да и танки у них — мощь! Как чудесно сказал Иосиф Виссарионович: те, кто попытается напасть на нашу страну, получат сокрушительный отпор.
— Да, да,— не дав ему закончить, продолжил Кольцов,— чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород! Превосходная тема для карикатуры, прямо на первую обложку журнала!
— Борис Ефимов это изобразит! Во всей красе!
— Да уж, мой братец — великий мастер.
— Мастер! — воскликнул Андрей.— Он не мастер, а классик карикатуры.
— Смотри не перехвали. А что, старик, не рвануть ли нам с тобой в буфет? Время еще есть, а я голоден, как тысяча акул.
И они отправились в буфет, где длинные столы, покрытые белыми накрахмаленными скатертями, были уставлены множеством соблазнительных кушаний и где можно было выпить по бокалу шампанского.
И тут Кольцов перешел к вопросам, которых Андрей больше всего опасался:
— Как поживает твоя прелестная казачка? Почему ты так упорно прячешь ее от восхищенных почитателей?
— Она поехала навестить свою мать.— Андрею трудно было скрыть свое смущение, тем более что он решил ни слова не говорить об их размолвке.
— Как обидно! — воскликнул Кольцов.— А я так надеялся после съезда напроситься к вам в гости.— Он взглянул на часы.— Однако нам пора возвращаться, сейчас прозвенит звонок.