— А что необычного в таком разговоре? — Сталин напряг все свои нервы и всю волю, чтобы оставаться внешне спокойным, хотя слова Кирова были им восприняты как выстрел в самое сердце.— Вечных должностей не бывает. И было бы донкихотством предполагать, что все партийные руководители, а тем более вся партия прямо-таки изнывают от любви к товарищу Сталину.
— Но это еще не все,— поражаясь выдержке Сталина, сказал Киров.— Ты разве можешь угадать, кого они хотят видеть в роли генсека?
— Могу,— уверенно ответил Сталин.— Они хотят видеть в роли генсека любимца нашей партии товарища Кирова.
Сталин произносил эти слова, неотрывно глядя на Кирова, и с чувством удовлетворения и даже радости подумал о том, что попал в самую точку: Киров густо покраснел и глаза его как-то странно, не по-кировски забегали.
— Да, ты, как всегда, прав, Коба,— с непривычной грустью подтвердил Киров.— Но как мне доказать тебе, что я здесь совершенно ни при чем?
Сталин долго не отвечал на вопрос, заставив своего собеседника изрядно помучиться.
— Доказать это трудно, скорее всего, невозможно,— наконец глухо произнес Сталин: заметавшиеся глаза Кирова не давали ему покоя и все больше приводили к мысли, что Мироныч лукавит.— Да, невозможно, если бы речь шла о ком-то другом, а не о товарище Кирове. Мироныч вне подозрений. Не переживай. Товарищ Сталин не из тех, кто продает своих верных друзей. А за то, что пришел и рассказал, спасибо, этой твоей заслуги я никогда не забуду. Фамилии можешь не называть, они мне хорошо известны.
— Я очень рассчитывал на твое понимание, Коба, потому и пришел,— растроганно произнес Киров.— Пойми, я тебе как на духу: я не рвусь к высшей власти, мне и моей власти хватает вот так,— И он резко провел плотной ладонью выше головы.
— Ну, положим, людей, которые бы не стремились к высшей власти, в природе не существует,— не согласился с ним Сталин.— И, стремясь к ней, они даже не предполагают, сколько тягот несет с собой эта самая высшая власть! Это же бремя, которое может раздавить. Кстати,— как бы только что вспомнив свой вопрос, обернулся он к Кирову,— куда же это они мечтают меня поставить?
— Говорят, что хотели бы переместить тебя на пост Председателя Совнаркома.
— Какая честь! — ядовито обронил Сталин.— А я уж, грешным делом, подумал, что решили поставить к стенке.
— Коба, я решительно отверг все эти провокационные предложения и хочу быть чистым перед тобой.
— То, что ты отверг эти провокационные предложения, по сути, ничего не меняет.— Сталин снова вверг Кирова в мучительные раздумья.— Меня просто могут похерить из всех бюллетеней, исключая, может быть, лишь твой бюллетень, и тогда тебе вольно или невольно придется занять мое место.
— Этому не бывать! — горячо возразил Киров.— Тут мне впору застрелиться!
Сталин дружески обнял его за плечи:
— Давай забудем об этом. Неужели у нас с тобой нет более приятных тем для разговора? Останемся друзьями. Хочешь, пока идет съезд, живи у меня на даче. Мерзко тут мне одному, посоветоваться не с кем.
Киров охотно согласился, прикинув, что Сталину хочется, чтобы в этой непростой ситуации он был у него под боком. Говоря вождю о том, что не стремится занять его место, Киров не кривил душой. «Такой стране, как Россия, не обойтись без диктатора, по крайней мере, до тех пор, пока она прочно не станет на ноги,— размышлял Киров.— И хотя многие этого боятся, как в свое время боялся даже Дзержинский, говоря, что «страна найдет своего диктатора — похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме», высшие интересы требуют диктатуры, а значит, и диктатора. А какой, к черту, из меня диктатор? Я слеплен из другого теста…»
Баня не очень понравилась Кирову. Сталин не переносил слишком горячего пара, Киров же млел, когда его прожигало до костей, и в этом они были друг другу не пара. Но уж веничком березовым по костлявой спине вождя Киров поработал на славу. Он хлестал его изо всех сил так, что мокрые листья разлетались вокруг, а спина стала малиновой. Сталин испуганно крякал, стонал, умоляя прекратить истязать его, но Мироныч был неумолим.
— Терпи, казак, атаманом будешь! — азартно выкрикивал он.— На съезде тебя никто не стегает, так хоть я на тебе отыграюсь! На десять лет помолодеешь! Чего доброго, к девчатам потянет!
— Тебя, Мироныч, не в секретарях держать, тебе прямая дорога в карательные органы. Так будешь истязать, как меня,— самые отпетые враги народа расколются.
— С врагами будем действовать по-вражески, Коба! Как ты учил!
Сталин наконец вывернулся из-под его веника, сел на полке, шумно отдуваясь.
— Оно и видно,— пробурчал он.— Такого либерала, как ты, поискать. Там у тебя, в Питере, тьма врагов расплодилась, и все благодаря ротозейству обкома. А кто его возглавляет? Мой закадычный дружок. Это что же получается? А получается, что товарищ Сталин не дает людям спокойно жить, вытаскивает их за шиворот из капитализма в социализм, а товарищ Киров — душка, человек, приятнейший во всех отношениях, прямо-таки благодетель?
— Ты преувеличиваешь, Коба. Я всегда был за твою стратегию. А по вопросам тактики что — не сметь свое суждение иметь?
— Не думаю, что товарищ Киров грешит политической безграмотностью. Разве настоящий марксист может разделять стратегию от тактики? Чем, например, объяснить, что ты выступал против казни этого закоренелого, отъявленного антисоветчика Рютина? Чем, далее, объяснить, что процент коллективизации по стране был уже на отметке семьдесят, а в твоей ленинградской вотчине он едва дотягивал до сорока? А как ты поступил со списком оппозиционеров, который тебе вручил твой Медведь? Он же просил у тебя санкцию на их арест. А что ему ответил товарищ Киров?
«Он следит за каждым моим шагом»,— подумал Киров, и от этой мысли на душе у него стало мерзко.
— У Медведя не было никаких доказательств, одни хилые предположения,— начал оправдываться Киров.— Видите ли, ведут себя подозрительно, часто встречаются друг с другом, разговаривают. А кто не встречается и не разговаривает? Вот мы с тобой, Коба, встретились, выходит, и нас за решетку? А насчет коллективизации… Не обижайся, но честно и прямо скажу: мои сорок процентов — истинные, и за ними стоят истинные колхозы, а не дутые циферки. Да и с Рютиным давно уже все ясно, это же просто безвредный фанатик.
— Когда-нибудь такое благодушие сослужит тебе плохую службу,— нахмурился Сталин,— И очень не советую бахвалиться, преувеличивать свои заслуги по поводу коллективизации. Не надо зарабатывать дешевый авторитет. Вот меня все считают жестоким, за глаза обзывают тираном, сатрапом, ну и что из того? Собака лает, ветер носит. Диктатура предполагает жестокость и насилие, на то она и диктатура. А ты, не в обиду будь сказано,— тюфячок. Даже Каганович вынужден был в тебя камень бросить.
— Слыхал,— сердито отозвался Киров.— Мол, московская организация умеет ценить товарища Сталина, а вот о ленинградцах якобы этого не скажешь. Да твой Лазарь еще пешком под стол ходил, когда я специальный пленум твоему пятидесятилетию посвятил, хоть и не было на этот счет никакой команды. И сейчас не устаю повторять, что надо решительно поднимать авторитет Генерального секретаря в массах.
— Лучше всех славишь товарища Сталина и больше всех споришь с товарищем Сталиным,— весело отметил Сталин,— Бедный правительственный телефон, как он только выдерживает, когда ты звонишь мне из Питера!
— Телефон выдерживает, это мое горло не выдерживает. Каждый раз, как поспорю с тобой, так горло от хрипоты лечу.
— А вот трубку зря бросаешь, когда твой собеседник еще продолжает говорить,— укорил его Сталин.— Это совсем никудышный аргумент. Плохая это привычка — бросать трубку, очень плохая. Норовист ты очень. А политику необходима железная выдержка…
…Когда после завершения тайного голосования и подсчета голосов к Кагановичу прибежал ни живой ни мертвый председатель счетной комиссии Затонский и доложил о результатах, тот едва не задохнулся от страха и, вырвав из рук протокол, помчался к Сталину.
Сталин выслушал его совершенно спокойно, ни единым движением или словом не обнаружив того испепеляющего гнева, который закипел в его душе.
— Ну что же,— с притворным равнодушием наконец произнес он,— Этого следовало ожидать. Им нужен генсек, который плясал бы под их дудку. И вместо того, чтобы снимать шкуру с бездельников и демагогов, гладил бы их по головке и предлагал более высокие должности и многие блага.— Но товарищ Сталин не из таких плясунов! — вдруг дико выкрикнул он, и Каганович вздрогнул. Он еще долго после этого выкрика сидел молча.— Думаю, что ты, Лазарь, знаешь, как поступить. Без твоего контроля этот тугодум Затонский, хоть он и нарком просвещения Украины, наломает дров.
— Можете не сомневаться, товарищ Сталин,— поспешил заверить его Каганович, вскакивая с кресла и весь излучая немедленную готовность действовать.— Все будет в полном ажуре!
Надежный человек этот Каганович, отметил Сталин. Прекрасно разбирается в арифметике! Иначе бы не сумел из двухсот девяноста двух «против» занести в протокол всего трех, сколько было против фамилий Кирова и Хрущева. Пусть радуются эти соратнички, что их ценят наравне с вождем!
…Поезд несся в ночи без остановки, всюду ему был дан зеленый свет. На притихших в испуге ночных разъездах притаились пассажирские и товарные составы, уступившие дорогу специальному поезду. Во тьме морозной ночи мерзли, коченели от холода, выбивая дробь задубелыми сапогами и прижимая «винтари» к шинелишкам, «подбитым ветром», бойцы из дивизии НКВД, расставленные вдоль железнодорожного полотна на зрительную связь.
В Ленинград личный поезд Сталина прибыл в первой половине дня второго декабря. Стоял трескучий мороз. В студеном мареве можно было различить кристаллики инея, невесомо парившие в воздухе.
На перроне, столпившись тесной кучкой, чтобы, не приведи Господь, не выделиться из общей массы — ведь не об успехах или победах пришли они сюда рапортовать вождю! — стояло уже успевшее основательно озябнуть ленинградское осиротелое руководство. Стояли, больше всех переживая за случившееся, потому что чувствовали основной груз ответственности на своих плечах, второй секретарь обкома Чудов, вблизи кабинета которого и рухнул сраженный выстрелом в затылок Киров, и начальник областного управления НКВД Филипп Медведь, один из самых близких друзей убиенног