— Чего ты мне его суешь? — Булганин громко рассмеялся,— Ты его лучше Гитлеру покажи!
— Покажу и Гитлеру! — Жуков рывком вспрыгнул на сиденье «бьюика» и с лязгом захлопнул дверцу, крикнув перед этим: — Я — на передовую. Оттуда до Гитлера ближе!
…Вернувшись с передовой уже поздно ночью, Жуков, наскоро перекусив, решил хотя бы часок соснуть. Но едва он задремал, как его позвали на узел связи. Звонил Сталин.
— Товарищ Жуков, вы уверены, что мы удержим Москву? — не поздоровавшись, спросил он без всяких предисловий.
Жуков насторожился: никогда прежде он не слышал от Сталина таких прямых, стреляющих в упор вопросов и никогда прежде он не чувствовал, чтобы в голосе Сталина столь явственно проступало волнение.
— Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.
Жуков молчал. Ответить бодрым, неунывающим голосом: удержим, готов поклясться, что удержим? Или сказать прямо, что Москву уже не удержать и тут же, для успокоения вождя и самого себя, добавить, что вот-де Кутузов сдал Наполеону Москву, но это же не означало, что была сдана Россия. Или напустить туману, вроде того, что вот ежели обстановка сложится так или же вот так и от этого будет зависеть… Нет, ответ должен быть только один. И, чувствуя, как нетерпеливо-жадно ждет этого ответа Сталин, Жуков отчетливо, вложив в свои слова максимум убежденности и веры, произнес в трубку:
— Товарищ Сталин, Москву, безусловно, удержим.
— Это неплохо.— Сталин долго молчал.
О чем он сейчас думает? Верить или не верить ему, Жукову? Или сомневается? Или хочет верить вопреки самым худшим предположениям?
— Это неплохо, что у вас такая уверенность,— наконец послышался глухой голос Сталина.— Главное, чтобы эта уверенность была построена на реальной почве. А не просто высказана ради того, чтобы поберечь нервы товарища Сталина.
— Я за свои слова отвечаю головой,— вынужден был все-таки высказать что-то вроде клятвы Жуков.
— Не надо головой. Ваша голова нам еще пригодится, товарищ Жуков. Какие подкрепления вам нужны в настоящее время?
— Нужно еще не менее двух армий и хотя бы двести танков.
— Позвоните в Генштаб и договоритесь, куда определить две резервные армии, которые вы просите. Они будут готовы в конце ноября. Танков пока дать не сможем. Несмотря на вашу уверенность, мы приняли решение об эвакуации государственных учреждений из Москвы.
Сталин ненадолго умолк и завершил разговор:
— Могу сказать еще об одном, но только вам лично. Постановление об эвакуации требует, чтобы товарищ Сталин немедленно эвакуировался из столицы. Так знайте, что товарищ Сталин, хотя и является дисциплинированным членом нашей большевистской партии, не собирается удирать из Москвы.
— Я вас понял, товарищ Сталин.
— Желаю успеха. И помните: отступление пора прекратить. Седьмого ноября мы, как и обычно, проведем традиционный парад на Красной площади. Так что постарайтесь, пожалуйста, чтобы это был наш парад, а не немецкий парад.
Если бы мозг Жукова был создан для философских исканий или психологических опытов, а не для решения стратегических и тактических задач войны и если бы у него были время и возможности отвлекаться от того главного, чему он был самим Провидением предназначен в этой жизни, то вполне возможно, что он задумался бы в эти минуты и о том, какие чувства переживает сейчас Сталин, какие думы одолевают его, и вообще, отличается ли нынешний Сталин, который пребывал в стихии мирного времени.
И если бы Жукову каким-то чудодейственным образом передались мысли, чувства и состояние Сталина, он бы представил его не таким, каким знал прежде, а таким, каким он был теперь.
Собственно, для Сталина стихия мирного времени не была чем-то спокойным, безмятежным и застывшим; напротив, это была постоянная борьба — кровная и бескровная, но борьба не с внешним врагом, а с врагом внутренним, и в этой борьбе он неизменно одерживал победы. Но если эта внутренняя война не в состоянии была вовлечь в свою сферу весь народ, то нынешняя война с врагом внешним — фашизмом — не оставляла вне этой сферы ни единой семьи, ни единого человека. И результат этой схватки трудно, а точнее, просто невозможно было предвосхитить, и, чтобы добыть победу, нужны были гигантские усилия всего народа, а не усилия в основном партийных верхов и Наркомата внутренних дел, как это было в войне внутренней. Гигантские же усилия всего народа надо было умело направить к единой цели, сконцентрировать в один мощный кулак, мобилизовать на достижение главного в этой внешней войне — на достижение полной победы. Здесь выбора не было — или победа фашизма, или победа социализма.
Именно поэтому Сталин теперь жил только одним — войной. Только одними мыслями был занят его напряженный мозг — как сдержать врага, как измотать его в кровопролитных оборонительных боях, как заставить его споткнуться и изнемочь и сразу же после этого мощными ударами опрокинуть его, заставить повернуть вспять и, наконец, разгромить и любой ценой одержать над ним верх.
Сталин и в мирные дни не признавал какого-либо бездействия, сейчас и вовсе забыл об отдыхе. И как это ни странно, он почувствовал, что помолодел, сбросив с себя груз шестидесяти двух лет,— груз того возраста, который принято считать едва ли не стариковским. Каждые прожитые им сутки были наполнены непрерывным действием, непрерывной работой мозга, непрерывным принятием решений, касающихся положения на фронтах, положения в тылу, положения во внешних сношениях. Нужно было в кратчайшие сроки остановить врага; в кратчайшие сроки наладить производство танков, самолетов, вооружений на заводах, эвакуированных из европейской части страны на Урал и в Сибирь и начинавших свою работу с колышка, забитого посреди выстуженной морозами и занесенной глубоким снегом степи; в кратчайший срок убедить, а то и принудить союзников открыть второй фронт в Европе; в кратчайший срок выковать новые кадры — в армии, в промышленности, в партии. Двери его кабинета теперь практически не закрывались. Покидали кабинет командующие фронтами — приходили авиаконструкторы; уходили наркомы — появлялись конструкторы танков; уходили ученые — возникали зарубежные деятели и дипломаты. То и дело шли заседания, встречи, совещания — то в узком, то в расширенном кругу, рождались директивы, приказы и распоряжения, подлежащие немедленному исполнению, за нарушение которых следовала самая жестокая кара; беспрерывно стрекотали телеграфные аппараты «Бодо», звенели трели телефонных аппаратов, спецкурьеры везли на Всесоюзное радио все новые и новые сводки Совинформбюро…
В редкие минуты, оставаясь наедине, Сталин предавался невеселым, часто горестным раздумьям. Особенно страдал он из-за того, что душу раздирали мучительные противоречия: он хорошо понимал, что ему лично крайне необходимо побывать на фронте, на месте событий; сообщение об этом придало бы веры и стойкости войскам, и он мысленно рвался на фронт, но в то же время сознавал, что такая поездка мало что изменит, как мало изменяет исход боя то, что командир, выхватив наган, увлекает за собой бойцов, вооруженных винтовками, на танки противника. И конечно же такая поездка отвлечет его, Верховного Главнокомандующего, от решения стратегических задач, более важных и оказывающих определяющее влияние на ведение войны.
Сталин предвидел, что его «московское сидение» будет потом, после него, истолковано ретивыми историками как слишком преувеличенная забота о безопасности своей личности. Но соображения дела перевешивали все иное. Бог с ними, с историками, они всегда будут дуть в ту дуду, звуки которой ласкают слух правителя, которому они служат. В конце концов, главное не в том, что о тебе скажут после твоей смерти — все равно хорошего ничего не скажут, более того, сделают на поношении твоего имени блестящую политическую карьеру и прослывут мужественными борцами за правду, может быть, даже будут наречены совестью народа. Так стоит ли думать об этом: пускай лягают, коль не способны ни на что другое!
Сталин продолжал жить на своей любимой даче в Кунцеве, хотя немцы уже пытались ее бомбить во время воздушных налетов на столицу. Он и сам не мог понять, почему, словно магнит, притягивает его к себе эта кунцевская дача. Ничего примечательного и особенно комфортного для жизни здесь не было: с севера к даче примыкал сосновый лес, его рассекало Можайское шоссе, откуда в окна то и дело доносился гул и гудки машин; поблизости, с западной стороны, приютилась деревушка Давыдково, вечерами нарушавшая покой визгом гармошек; с юга — главный возмутитель спокойствия — товарная станция Киевской железной дороги, где непрерывно лязгали при сцепке буфера вагонов и неугомонно возвещали о своей неутомимой работенке маневровые паровозики «овечки».
Да и сама дача мало походила на виллу или на дворец. Просторный дом в один этаж, семь комнат, двадцатиметровая спальня, в которой стояла полутораспальная деревянная кровать. Стены были обшиты мореной фанерой — под дуб. Радовал глаз лишь превосходный паркетный пол в зале да приносила удовольствие баня, в которой он очень любил попариться. Было время, парился в баньке вместе с Сергеем Миронычем, да где он теперь, Мироныч… Как бы он был сейчас кстати, в эту военную страду!
Так чем же притягивала его к себе эта ближняя дача?
Может, просто близостью к Москве? Или желанием иногда побыть наедине, подумать, помечтать? Или тем, что напоминала ему о мирных днях и о годах, когда он был моложе, когда на даче кипела жизнь, когда он мог позволить себе сыграть в городки, а главное, был всецело обуян грандиозностью планов, таких, что захватывало дух?
Сейчас вокруг дачи все дышало близкой войной: вокруг дома, укрытые маскировочной сетью, стояли, устремив в студеное небо хищные стволы, дальнобойные морские зенитки. Дачу, воспользовавшись тем, что Сталин какое-то время не приезжал на нее, заминировали. Охрана попыталась напугать его тем, что в рощу, рядом с дачей, угодила авиабомба, которая, к счастью, не взорвалась.
— Не принимать во внимание,— хмуро изрек Сталин, выслушав доклад начальника охраны генерала Власика,— И ты, Власик, не переживай: наша бомба мимо нас не пролетит. И немедленно разминируйте все к чертовой бабушке!