— Не хотите зайти на чашечку горячей воды?
Во время чайной церемонии она спросила меня:
— А что у вас, чем заканчивается ваша история?
— Моя история?
— Ваша история двойников! Как заканчивают подобный роман? Я хочу это знать! Вы же не собираетесь оставить нас в подвешенном состоянии после смерти первого двойника? А второй? Quid второй? А остальные? Кстати, сколько их было всего?
Уткнувшись носом в чашку, Минна тихонечко посмеивалась. Вот уже три года я доставал ее с этой книженцией, написанной в условном наклонении. Она доставила себе радость этого маленького предательства:
— Да, это могла бы быть история чего, на самом-то деле?
— Мы хотим знать! — воскликнула Соня.
И одна и другая смотрели на меня так, будто с незапамятных времен разыгрывали этот дуэт.
— Ну что ж… — начал я.
— Нет, нет, — прервала меня Соня, мы не хотим, чтобы вы нам рассказывали, мы хотим сами прочитать!
Затем она пустилась отстаивать свои права читательницы.
— Но, пожалуйста, не забывайте, сколько мне лет. Если ваша жена принадлежит к поколению, которое может читать все подряд, ко мне следует относиться как к столетней, почти как к реликту из девятнадцатого века! Я хочу классики: имперфекта, давно прошедшего, хорошо написанного и хорошо выстроенного. И действия, пожалуйста, отбросьте вы эту свою смесь воображаемого и прожитого, в конце концов вы заставите меня сомневаться в моем собственном существовании! Сжатое изложение прямо движущейся и сконцентрированной истории — вот что мне нужно. Вы слышите меня: скон-цен-три-ро-ван-ной истории! Уберите мне все эти ваши отступления, мне уже недолго осталось, представьте себе.
Она едва переводила дух, когда наконец заключила:
— И когда вы закончите, напишите слово «конец», как в былые времена. Это практично, так том закрывался на два оборота, прежде чем попасть на свое место на книжной полке.
И на прощание, перегнувшись через перила, она крикнула нам, пока мы спускались по лестнице:
— Да! И начните, пожалуй, с портрета красивой женщины, вот. В вашем случае и правда женщин не хватает.
VI. Из одного двойника другой
Итак, этот «сконцентрированный» конец с портретом женщины посвящается Соне
1.
Она была Береникой Расина. Всеми фибрами своего искусства она была Береникой Расина. Она стала ею с первого же чтения этой пьесы, когда была еще ребенком, в Институте Почетного легиона. В семье решили, что она хочет стать актрисой, и старались этому помешать. Но она не хотела «быть актрисой», она хотела воплотить Беренику Расина; и ни воля ее отца-полковника (с этой его имитацией изгнания, нет, правда, как вспомнишь его, в парадной форме, клацающего шпорами и указывающего пальцем на дверь отчего дома; «Я отрекаюсь от тебя!»…), ни единодушное мнение ее преподавателей из консерватории (они видели в ней субретку, инженю, любовницу, большую кокетку, примадонну, первую героиню — «широкая палитра ролей, да, темперамент, конечно, но трагедийную роль, что вы!»), ни даже ее крестные тетушки из «Комеди Франсез» («Беренику, куда тебе, моя бедная девочка…») ничего не смогли с этим поделать. Она перенесла отцовскую немилость, не посчиталась с мнением своих учителей, хлопнула августейшей дверью театра и поклялась никогда не играть ни одной роли, кроме Береники (Береники Расина). Но тут началась Первая мировая война; отца как громом поразило, он умер, оставив ей, несмотря на все свои проклятия, одно из самых больших состояний в их кругах. Она пригласила Тита и Антиоха из бывших своих товарищей по выпуску и наконец смогла выступить в роли Береники. Одни критики заметили кокетливый блеск у нее в глазах, другие упрекали ее в слишком гибком теле или живости движений, а один даже расслышал невыводимую веселость в ее голосе, слишком юном к тому же; в общем, все клеймили радость жизни, которая никак не вязалась с образом царицы Палестины, выбранной из всех женщин будущим императором вселенной, но вынужденной пожертвовать своей любовью законам Рима. Нет, решительно эта Береника была слишком живой. «Не хватает мраморности», — заключил самый влиятельный из критиков.
Прохладный прием публики расстроил ее не больше, чем ирония газетчиков. В течение многих лет она выступала каждый вечер в роли Береники перед почти пустым залом. Ее собственное состояние компенсировало — почти полностью — нехватку сборов, дирекции театров приглашали ее с закрытыми глазами. Что до ее партнеров, хорошо вознаграждаемых, они безошибочно подавали свои реплики в нужный момент. Вот так годы напролет она, одна в мире, играла Беренику Расина. Пусть аплодисменты были жидковаты, Беренику в ее душе, очевидно, подпитывали иные силы. Никто и не думал спрашивать у нее, что же подогревало такое рвение. Невозмутимая, она каждый вечер перед лицом всеобщего безразличия отстаивала любовь Береники против законов Рима.
Ни на что уже не надеясь, ее близкие (честно говоря, они просто решили держаться подальше) оставили ее в покое. Кроме того, когда она стала планировать турне по Южной Америке, на набережной д’Орсэ нашелся влиятельный дядюшка, который подсуетился, чтобы облегчить ей задачу: «Хорошая мысль, пусть едет играть перед индейцами». И она поехала играть, в том числе и перед индейцами. Каракас, Богота, Кито, Лима, Сантьяго, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Асунсьон, Рио-де-Жанейро, Сальвадор, Сан-Луис да Маранхао, Белем… Ее счастливый голос прозвучал даже в Розовой опере Маноса, на берегах Амазонки, под шорох крыльев летучих мышей.
Манос был предпоследним этапом ее южноамериканского турне.
А представление, данное в Терезине, прозвенело последним звонком в ее карьере.
…
Я соглашаюсь жить, исполнив твой приказ.
Прощай и царствуй, друг. Не будет встреч у нас[57].
…
После вежливых протокольных аплодисментов занавес упал над сценой театра Мануэля Перейры да Понте Мартинса, в Терезине.
Когда она собиралась уже снимать грим, президент собственной персоной (естественно, она и понятия не имела, что речь идет о двойнике) вошел в ее гримерную. Она увидела его в зеркало: он стоял навытяжку в своей парадной форме. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что это Тит стоит у нее за спиной. Она обернулась и смерила взглядом мужчину, который не смел ни поднять на нее глаза, ни произнести хоть слово, ни даже пошевелить мизинцем. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить его душу и его тело. Она дошла до того, что вообразила его себе обнаженным под этой его парадной униформой, и почувствовала, как сильно забилось ее собственное сердце под туникой. Из всего этого она заключила, что этот президент находится не на своем месте, что место этого президента рядом с ней и что никакая сила в мире не сможет помешать им любить друг друга. Словом, она стала Береникой по-настоящему, той Береникой, которой она решила стать в тот далекий вечер в школе, когда первое же чтение пьесы наполнило ее мстительной яростью. На этот раз сама Береника задумала похитить Тита! Влюбленная женщина собиралась покорить Рим и отомстить за царицу Палестины. Любовь заставила ее вмешаться в политику! Трагедийная актриса утирала все те слезы, которые были пролиты ее предшественницами в этой роли: Адриенной Лекуврер, мадемуазель Госсен, Юлией Барте, необъятной Сарой Бернар, которая столь часто вызывала у нее слезы своей игрой. Она отомстила также и за бесчисленные толпы зрительниц с разбитыми сердцами, отомстила за промокаемые платочками глаза, утираемые носики, молча сжимаемые пальцы, сдерживаемые рыдания! А если говорить более прозаически, она отомстила за все страсти простых людей, положенные на алтарь скромных обязанностей, за любовь, попранную заводом, ателье, офисом, торговлей, лицеем, казармой, жатвой, приливом, за сам театр, за карьеру, карьеру, карьеру!
…
Во имя всех влюбленных женщин она похитила этого Тита тропиков, и больше уже никто ничего о них не слышал.
2.
Прежде чем бежать со своей Береникой, влюбленный двойник, ища себе замену, наткнулся на близнецов. Это была невероятная удача: два двойника за голову одного! Два взаимозаменяемых Перейры. Два монозиготных президента. Обеспеченное продолжение даже в случае смерти, удара молнии, ларингита или побега. Одно натаскивание для обоих сразу, причем с небывалой требовательностью, проводимое псевдопрезидентом, которого неотложная любовь превратила в грозного педагога:
— И два двойника легко заменимы, — орал он, потрясая своим парабеллумом, — стоит только поверить в сходство!
Эти близнецы пришли не с горы Понте, как сам Перейра, не с восточной равнины или из окрестностей Терезины, как двойник-цирюльник или влюбленный двойник, нет, они были уроженцами Севера, явились с той северной границы, которую некогда опустошил Генерал Президент под тем предлогом, что тамошние крестьяне не желали спускаться в шахты. Они видели, как погибли их отец и мать, которых подвесили за ноги, опустив головой в муравейник. Пока насекомые пожирали лица их родителей, опрокинувшаяся юбка их матери открывала их взглядам то, что они никогда не должны были бы видеть.
Подобный шок, говорил себе один из наемных двойников, гарантировал абсолютную лояльность обоих братьев по отношению к новому президенту. Ведь это он казнил мясника Севера! А качество этой верности, судил он, с лихвой компенсировало небольшое несходство, которое могли заметить, если бы сопоставили близнецов с официальным портретом Перейры. Надо признать, что этому портрету был уже не один год, и странно было бы требовать от двух сорокалетних, чтобы они до последней черточки походили на двадцатипятилетнего путчиста.
— Сходства страстно желают! — орал тем не менее наемный двойник, выхватывая уже в который раз свой пистолет из кобуры.
Короче, как только они были достаточно натасканы и еще больше запуганы, стали тянуть соломинку, чтобы узнать, который из двойников-близнецов выйдет первым.