К тому времени, как мы выступили (после полудня) Милон собрал большую вереницу повозок с багажом и слугами под защитой своей обычной маленькой армии рабов и гладиаторов, вооруженных мечами и дротиками. Сам Тит Анний ехал в экипаже во главе этой зловещей колонны вместе со своей женой Фаустой. Он пригласил меня присоединиться к ним, но я предпочел неудобства езды верхом, лишь бы не делить экипаж с двумя супругами, чьи бурные взаимоотношения были печально известны всему Риму.
С грохотом копыт мы двигались по Аппиевой дороге, высокомерно вынуждая остальных убираться с нашего пути – что опять-таки, как я отметил, было плохой предвыборной тактикой, – и находились в пути уже около двух часов, когда, как и следовало ожидать, на окраине Бовилл повстречались с Клодием, направлявшимся в противоположную сторону, обратно в Рим.
Клодий ехал верхом, и его сопровождало около тридцати помощников – они были вооружены гораздо хуже соратников Милона, и их было гораздо меньше. Я был в середине нашей колонны, и, когда Клодий проехал мимо, наши глаза встретились. Он прекрасно знал меня как секретаря Цицерона и, конечно, бросил на меня мерзкий взгляд.
Остальной его отряд следовал за ним. Я отвел глаза, так как мне очень не хотелось проблем. Но несколько мгновений спустя позади меня раздался крик и после – звон железа о железо. Повернувшись, я увидел, что наши гладиаторы, замыкавшие шествие, схватились с несколькими людьми Клодия.
Сам Клодий уже проехал чуть дальше по дороге. Он сдержал коня и обернулся, и в это мгновение Бирра, гладиатор, иногда игравший роль телохранителя Цицерона, метнул в него короткое копье. Оно не попало прямо в Клодия, но задело его бок, когда тот поворачивался, и сила удара чуть не вышибла его из седла. Зазубренный наконечник глубоко вошел в тело. Клодий удивленно посмотрел на копье, завопил и обеими руками схватился за древко, его отбеленная тога стремительно становилась темно-красной от крови.
Телохранители Клодия пришпорили лошадей и окружили его. Наша свита приостановилась. Я заметил, что мы недалеко от таверны – той самой, в которой, по причудливому стечению обстоятельств, останавливались, чтобы забрать наших лошадей в ночь бегства Цицерона из Рима.
Милон выпрыгнул из экипажа с обнаженным мечом и пошел по обочине дороги, чтобы посмотреть, что происходит. По всей колонне люди начали спешиваться. К этому времени помощники Клодия уже вытащили из его бока дротик и теперь помогали ему идти к таверне. Он был в сознании и даже мог кое-как идти, поддерживаемый под руки спутниками.
Тем временем маленькие группки сошлись врукопашную вдоль дороги и в находящемся рядом поле, отчаянно рубясь верхом или пешими в такой сумятице, что я сперва не мог отличить наших людей от чужих. Но постепенно я понял, что наши побеждают, потому что мы превосходили в численности три к одному. Я увидел, как некоторые из людей Клодия, отчаявшись одержать победу, подняли руки в знак того, что сдаются, или упали на колени, а другие просто отбросили в сторону оружие, повернулись и побежали или галопом поскакали прочь. Никто не потрудился их преследовать.
Битва была окончена. Милон, подбоченившись, осмотрел место резни, а после жестом велел Бирре и остальным пойти и привести Клодия из таверны.
Я слез с лошади, понятия не имея, что произойдет дальше, и пошел к Титу Аннию. В этот миг из таверны раздался крик – вернее, страшный вопль, – и Клодия вынесли четыре гладиатора, держа его за руки и за ноги. Милону предстояло решить: оставить этого человека в живых и встретиться с последствиями случившегося – или убить его и разом с этим покончить?
Клодия положили на дорогу у ног Тита Анния. Милон взял копье у стоящего рядом человека, проверил большим пальцем остроту наконечника и приставил его к центру груди Клодия, после чего ухватился за древко и вонзил копье в его тело изо всех сил. Изо рта несчастного фонтаном брызнула кровь. После этого все по очереди стали рубить его труп, но я не смог заставить себя на это смотреть.
Я не был наездником, но проскакал галопом обратно до Рима с такой скоростью, какой гордился бы кавалерист. Заставив свою измученную лошадь проскакать вверх по Палатину, я понял, что сейчас второй раз за полгода выпалю Цицерону вести о том, что один из его врагов – самый злейший из всех – мертв.
Услышав об этом, мой друг ни жестом, ни взглядом не выказал своего удовольствия. Он был холоден, как лед, размышляя о чем-то, а потом побарабанил пальцами и спросил:
– Где сейчас Милон?
– Полагаю, он отправился дальше в Ланувий, на церемонию, как и собирался, – ответил я.
– А где тело Клодия?
– Когда я видел его в последний раз, оно все еще лежало у дороги.
– Милон не сделал никаких попыток его спрятать?
– Нет, он сказал, что в этом нет смысла – было слишком много свидетелей.
– Вероятно, так и есть… Это оживленное место. Тебя многие видели?
– Вряд ли. Клодий меня узнал, но остальные – нет.
Цицерон улыбнулся жесткой улыбкой.
– По крайней мере, о Клодии нам больше не надо беспокоиться.
Затем он обдумал все и кивнул.
– Хорошо… Хорошо, что тебя не видели. Думаю, будет лучше, если мы условимся, что ты пробыл здесь со мной целый день.
– Почему?
– Для меня было бы умнее не впутываться в это дело, даже косвенным образом.
– Ты предвидишь, что у тебя из-за него будут неприятности?
– О, я практически в этом уверен! Вопрос в том, насколько большие неприятности…
Мы стали ждать, когда весть о случившемся достигнет Рима. В угасающем свете дня я понял, что не могу выкинуть из головы образ Клодия, умирающего, как заколотая свинья. Я и раньше видел смерть, но впервые стал свидетелем убийства человека прямо передо мной.
Примерно за час до наступления темноты где-то неподалеку раздался пронзительный женский вопль. Эта женщина вопила и вопила – то были ужасные, потусторонние завывания.
Цицерон подошел к двери на террасу, открыл ее и прислушался.
– Если не ошибаюсь, – рассудительно сказал он, – госпожа Фульвия только что узнала, что стала вдовой.
Он послал слугу на холм, чтобы выяснить, что происходит. Тот вернулся и доложил, что тело Клодия прибыло в Рим на носилках, принадлежащих сенатору Сексту Тедию, который обнаружил труп возле Аппиевой дороги. Тело доставили в дом Клодия, и его приняла Фульвия. В горе и в ярости она сорвала с него все, кроме сандалий, посадила его возле дома и теперь сидела рядом с ним на улице под горящими факелами, крича, чтобы все пришли и посмотрели, что сделали с ее мужем.
– Она хочет собрать толпу, – сказал Цицерон и приказал, чтобы в эту ночь охрану дома удвоили.
На следующее утро было решено, что Марку Туллию и любому другому известному сенатору слишком опасно выходить на улицу. Мы наблюдали с террасы, как огромная толпа, возглавляемая Фульвией, сопроводила на форум лежащее на похоронных носилках тело и положила его на ростру, а потом слышали, как соратники Публия Клодия пытались разъярить плебеев. В конце горького панегирика скорбящие ворвались в здание Сената и внесли туда труп Клодия, а после вернулись через форум к Аргилету[48] и начали вытаскивать из лавок книготорговцев скамьи, столы и сундуки, полные книг. К своему ужасу, мы поняли, что они сооружают погребальный костер.
Около полудня из маленьких окон, прорубленных высоко в стенах здания Сената, начал струиться дым. Простыни оранжевого пламени и клочки горящих книг кружили на фоне неба, а изнутри раздавался ужасный непрерывный рев, словно там открылся выход из подземного царства. Спустя час крыша раскололась от одного края до другого, и тысячи черепиц и обломков горящего дерева беззвучно обрушились внутрь и скрылись из виду. Наступил странный промежуток тишины, после чего до нас, как горячий ветер, донесся грохот падения.
Фонтан дыма, пыли и пепла несколько дней темным покровом висел над центром Рима, пока его не смыло дождем. Так последние смертные останки Публия Клодия Пульхра и древнее здание собрания, которое он оскорблял всю свою жизнь, вместе исчезли с лица земли.
VIII
Уничтожение здания Сената оказало огромное воздействие на Цицерона. На следующий день он отправился туда под большой охраной, сжимая крепкую палку, и бродил вокруг дымящихся руин. Почерневшая кирпичная кладка все еще была теплой на ощупь. Ветер выл вокруг зияющих брешей, и время от времени над нашими головами сдвигался какой-нибудь обломок и падал с тихим стуком в медленно сносимый ветром пепел. Этот храм стоял тут шестьсот лет – свидетель величайших моментов существования Рима и своего собственного существования, – а теперь исчез меньше, чем за полдня.
Все, включая Цицерона, решили, что Милон отправится в добровольное изгнание или, во всяком случае, будет держаться как можно дальше от Рима. Но они недооценили браваду этого человека. Какое там затаиться! Во главе еще большего отряда гладиаторов он в тот же день вернулся в город и забаррикадировался в своем доме.
Горюющие приверженцы Клодия немедленно осадили этот дом, но их легко отогнали стрелами. Тогда они отправились на поиски менее грозной твердыни, на которую можно было излить свою ярость, и нашли таковую в доме интеррекса Марка Эмилия Лепида.
Несмотря на то что ему исполнилось всего тридцать шесть и он даже еще не был претором, Лепид являлся членом коллегии понтификов, и в отсутствие избранных консулов этого было достаточно, чтобы временно сделать его главным магистратом. Ущерб, нанесенный его собственности, был невелик – нападающие лишь разломали свадебное ложе его жены и уничтожили ткань, которую она ткала, – но нападение породило в Сенате ощущение паники и попрания законов.
Марк Эмилий, всегда полный чувства собственного достоинства, выжал из этого случая все, что мог, и это стало началом его пути к высотам карьеры. Цицерон говаривал, что Лепид – самый удачливый политик из всех, каких он знал: стоит ему испортить какое-нибудь дело, как на него всякий раз сыплется дождь наград. «Он своего рода гениальная посредственность», – заявил мой друг.