Подъем был назначен за час до рассвета. Меня мучила бессонница, и мне показалось, что едва я успел уснуть, как начался дьявольский концерт военных рогов.
Рабы легиона вошли в нашу палатку и начали убирать ее вокруг меня. Все шло точно по плану. Снаружи солнце еще только собиралось показаться над хребтом. Горы пока оставались в тени, но над ними нависало безоблачное кроваво-красное небо.
Разведчики выступили на рассвете, за ними через полчаса последовало отделение вифинийской кавалерии, а еще через полчаса выступил Помпей, громко зевая, в окружении своих офицеров и телохранителей.
Наш легион был избран для почетной роли авангарда, поэтому уходил следующим. Цицерон стоял у ворот и, когда его брат, сын и племянник проследовали мимо, поднял руку и крикнул прощальные слова – каждому из них по очереди. На этот раз он даже не пытался скрыть слезы. Два часа спустя все палатки были разобраны, остатки костров догорали, и последние вьючные мулы выходили, покачиваясь, из опустевшего лагеря.
Когда армия ушла, мы двинулись в тридцатимильный верховой переход до Диррахия в сопровождении ликторов Цицерона. Наша дорога проходила мимо старой защитной линии Цезаря, и вскоре мы наткнулись на то место, где Лабиний перебил пленных. У них были перерезаны глотки, и отряд рабов хоронил трупы в одном из старых защитных рвов. Вонь гниющей плоти на летней жаре и вид хищных птиц, кружащих над головой, был одним из многих воспоминаний об этой кампании, которые я предпочел бы забыть.
Мы пришпорили лошадей, поспешили к Диррахию и добрались до него до сумерек.
На этот раз из соображений безопасности нас разместили на постой подальше от утесов – в доме в пределах городских стен. В принципе, командование гарнизоном следовало бы поручить Цицерону, который был старшим экс-консулом и все еще обладал империем как губернатор Киликии. Но в знак недоверия, которое теперь питали к нему наши люди, Помпей вместо этого отдал командование Катону, никогда не поднимавшемуся выше претора. Марка Туллия это не оскорбило – наоборот, он рад был избежать ответственности, так как отряды, которые Гней Помпей не взял с собой, меньше всего заслуживали доверия, и мой друг серьезно сомневался в их верности, если дело дойдет до боя.
Дни тянулись очень медленно. Те сенаторы, которые, как и Цицерон, не ушли с армией, вели себя так, будто война была уже выиграна. Например, они составляли списки оставшихся в Риме – тех, кто будет убит по нашем возвращении, и тех, чья собственность будет захвачена, чтобы оплатить войну. Одним из богатых людей, объявленных ими вне закона, был Аттик. Потом они ссорились друг с другом из-за того, кто чей дом получит, а некоторые сенаторы бесстыдно сражались из-за титулов и мест, которые должны были освободиться со смертью Цезаря и его лейтенантов, – помню, Спинтер непреклонно настаивал на том, что должен стать верховным понтификом.
Цицерон заметил мне:
– В результате победить в этой войне станет хуже, чем проиграть.
Что касается самого Марка Туллия, то он был полон тревог и забот. Его дочь все еще нуждалась в деньгах, и вторая часть ее приданого оставалась невыплаченной, несмотря на то что Цицерон велел жене продать кое-какую его собственность. Все его старые опасения насчет отношений Филотима и Теренции и их любви к сомнительным планам по добыванию денег снова теснились в его мозгу. Он решил выразить ей свой гнев и подозрения в том, что посылал ей редкие, короткие и сухие письма, в которых даже не обращался к ней по имени.
Но больше всего он боялся за Марка и Квинта, которые все еще были где-то на марше с Помпеем. Со времени их отбытия прошло два месяца. Армия Сената преследовала Цезаря через горы до равнины Фессалоники, а потом направилась на юг – вот и все, что нам было известно. Но где именно они находились теперь, никто не знал, и чем дальше от Диррахия заманивал их Гай Юлий, чем дольше длилось молчание, тем беспокойнее делались настроения в гарнизоне.
Командующий флотом сенатор Гай Копоний был умным, но крайне чувствительным человеком, глубоко верившим в знамения и предзнаменования, а особенно – в вещие сны. Он поощрял своих людей делиться такими снами со своими офицерами.
Однажды, когда от Помпея все еще не было вестей, Копоний пришел пообедать с Цицероном. За столом также были Марк Порций Катон и Марк Теренций Варрон, великий ученый и поэт, командовавший легионом в Испании, – его, как и Афрания, помиловал Цезарь.
Копоний сказал:
– Как раз перед тем, как отправиться сюда, я повстречался кое с кем, и это выбило меня из колеи. Вы знаете, что у берега бросила якорь громадная родосская квинквирема[57] «Европа»? Одного из гребцов привели, чтобы тот встретился со мной и пересказал свой сон. Он заявляет, что у него было видение ужасной битвы на какой-то высокой греческой равнине, и кровь там пропитала пыль, и люди были без рук и ног и стонали, а потом этот город был осажден, а мы все бежали на корабли и, оглядываясь, видели, что там все объято пламенем.
Цицерон обычно любил посмеяться над такого рода мрачными пророчествами – но не в этот раз. У других его гостей был одинаково задумчивый вид.
– И как закончился тот сон? – спросил Катон.
– Для него – очень хорошо: он и его товарищи, очевидно, будут наслаждаться быстрым морским путешествием обратно в Рим, – сказал Гай Копоний. – Поэтому я считаю сон обнадеживающим.
За столом снова воцарилось молчание. В конце концов, Марк Туллий сказал:
– К несчастью, меня это заставляет лишь предположить, что наши родосские союзники нас бросят.
Первые намеки на то, что случилось некое ужасное бедствие, начали поступать из доков. Несколько рыбаков с острова Керкира[58], находившегося примерно в двух днях пути морем на юг, заявили, что прошли мимо группы людей, стоящих лагерем на берегу материка. Те прокричали, что они – выжившие из армии Помпея. А потом, в тот же день, еще одно торговое судно принесло похожую историю – об отчаявшихся, умирающих с голоду людях, толпящихся в маленьких рыбачьих деревушках и пытающихся найти возможность спастись от солдат, которые, как они кричали, гонятся за ними.
Цицерон попытался утешить себя и остальных, говоря, что все войны состоят из слухов, которые часто оказываются ложными, и что, может быть, эти призраки – всего лишь дезертиры или уцелевшие, скорее, в какой-нибудь мелкой стычке, чем в полномасштабной битве. Но, я думаю, в глубине души мой друг знал, что боги войны оказались на стороне Цезаря. Я полагаю, он с самого начала предвидел это и именно поэтому не пошел с Помпеем.
Подтверждение пришло на следующее утро, когда Цицерон получил срочный вызов в штаб-квартиру Катона. Я пошел с ним. Там царила ужасная атмосфера паники и отчаяния. Секретари уже жгли в саду переписку и счетные книги, чтобы не дать им попасть в руки врага, а в доме Катон, Варрон, Копоний и некоторые другие ведущие сенаторы сидели в мрачном кругу вокруг бородатого, грязного человека с сильными порезами на лице. То был некогда гордый Тит Лабиний, командир кавалерии Помпея, человек, перебивший пленных. Он был еле жив после безостановочной десятидневной скачки через горы вместе с несколькими своими людьми. Иногда он терял нить повествования и впадал в забытье, или задремывал, или повторял одно и то же, а временами полностью терял самообладание, поэтому мои записки о нем бессвязны, так что лучше будет, если я просто напишу о том, что мы в конце концов выяснили о случившемся.
Битва, которая в ту пору не имела названия, а впоследствии стала называться битвой при Фарсале, ни за что не должна была быть проиграна, если верить Лабинию. Он с горечью говорил о полководческом искусстве Помпея Великого, куда более слабом, нежели искусство Цезаря (впрочем, остальные участники сражения, чьи рассказы мы услышали позднее, возлагали вину за поражение отчасти на самого Лабиния). Помпей занимал лучшую позицию, у него было больше войск – его кавалерия превосходила кавалерию Цезаря в численности семь к одному, – и он мог выбирать время для сражения. И все равно колебался, не решаясь вступить в бой с врагом. Только после того, как некоторые из командиров, особенно Агенобарб, открыто обвинили его в трусости, он выстроил свое войско для битвы.
– И тогда я увидел, что он делает это нехотя, – сказал Тит Лабиний. – Несмотря на все, что он нам говорил, Помпей никогда не чувствовал уверенности, что сможет победить Цезаря.
И вот две армии оказались одна напротив другой на разных концах широкой равнины, и враг, которому наконец-то представился шанс, атаковал.
Юлий Цезарь, очевидно, с самого начала знал, что кавалерия – это самое слабое его место, поэтому хитроумно разместил около двух тысяч своих лучших пехотинцев позади конницы, там, где пехоты не было видно. И вот, когда конники Лабиния прорвали строй противника и погнались за ним в попытке опрокинуть фланг Цезаря, они внезапно очутились лицом к лицу со строем наступающих легионеров. Кавалерийская атака разбилась о щиты и метательные копья этих свирепых несгибаемых ветеранов, и конники галопом покинули поле, несмотря на попытки Лабиния собрать их. Все время, пока он рассказывал, я думал о Марке: я был уверен, что этот безрассудный юноша не был среди тех, кто бежал.
Теперь, когда кавалерии противника не стало, люди Цезаря атаковали оставшихся без защиты лучников и уничтожили их. После началась резня: паникующие пехотинцы Помпея оказались не ровней дисциплинированным, закаленным войскам Цезаря.
– Сколько человек мы потеряли? – спросил Катон.
– Не могу сказать… Тысячи, – развел руками рассказчик.
– И где во время всех этих событий был Помпей?
– Когда он увидел, что происходит, его как будто парализовало. Он едва мог говорить, не то что отдавать приказы. Он покинул поле боя вместе со своей личной охраной и вернулся в лагерь. После этого я его не видел.
Лабиний закрыл лицо руками, и нам пришлось подождать, пока он успокоится. Наконец, оправившись, он продолжал: