Цицерон счел эту процедуру настолько унизительной, что после бессонной ночи решил на следующий день объявить о своем присутствии самому главному представителю Цезаря в городе и принять любую судьбу, какая будет ему, Цицерону, назначена. Он послал меня поискать среди его корреспонденции письмо Долабеллы, гарантирующее ему безопасность («Любые уступки, какие тебе понадобятся от главнокомандующего, чтобы сохранить свое достоинство, ты с превеликой легкостью получишь от такого доброжелательного человека, как Цезарь»), и, отправившись в военную штаб-квартиру, я позаботился о том, чтобы письмо было при мне.
Новым начальником этих мест оказался Публий Ватиний, широко известный, как самый уродливый человек в Риме и старый противник Цицерона… Вообще-то, именно Ватиний, будучи трибуном, первым предложил закон, вознаграждающий Юлия Цезаря и обоими провинциями Галлии, и армией на пять лет. Он сражался вместе со своим старым военачальником в битве при Диррахии и вернулся, чтобы принять под начало всю Южную Италию. Но большой удачей для Цицерона было то, что он помирился с Ватинием несколько лет назад, по просьбе Цезаря защищая его от обвинения во взяточничестве.
Как только местный правитель услышал о моем появлении, меня сразу же провели к нему, и он приветствовал меня самым дружеским образом.
Всеблагие боги, он и вправду был уродлив! Косоглазый, с лицом и шеей, покрытыми золотушными наростами цвета родимых пятен… Но какая разница, как он выглядел? Едва взглянув на письмо Долабеллы, он уверил меня, что для него будет честью приветствовать вернувшегося в Италию Цицерона и что он будет защищать его достоинство, как, без сомнения, того пожелал бы Цезарь, и позаботится, чтобы Цицерону предоставили подходящее помещение, пока будут ожидаться распоряжения из Рима.
Последняя фраза звучала зловеще.
– Могу я спросить, кто даст эти распоряжения? – осторожно поинтересовался я.
– Ну, вообще-то… Это хороший вопрос. Мы все еще налаживаем наше управление. Сенат назначил Цезаря диктатором на год – наш Сенат, в смысле, – добавил Ватиний, подмигнув, – но Цезарь все еще гонится за своим бывшим главнокомандующим, поэтому в его отсутствие власть принадлежит начальнику конницы.
– И кто этот начальник?
– Марк Антоний.
Мое сердце совсем упало.
В тот же день Ватиний послал отряд легионеров эскортировать нас с нашим багажом в дом в тихом районе города. Цицерона всю дорогу несли в закрытых носилках, чтобы его присутствие оставалось тайной.
Нас поселили в маленькой вилле – старой, с толстыми стенами и крошечными окнами. Снаружи поставили караул.
Сперва Цицерон просто чувствовал облегчение оттого, что он снова в Италии, и только потом постепенно начал понимать, что фактически находится под домашним арестом. Не то чтобы ему силой препятствовали покидать виллу – он сам не рисковал соваться за ворота, и поэтому мы так и не узнали, какие приказы получили охранники.
Ватиний, придя проверить, как устроился знаменитый оратор, намекнул, что для него было бы довольно опасным покидать дом – и хуже того, это было бы неуважением по отношению к гостеприимству Цезаря. Впервые мы отведали жизни при диктатуре: прав больше не существовало, как не существовало ни судей, ни судов. Все решали лишь прихоти правителя.
Цицерон написал Марку Антонию, прося дозволения вернуться в Рим, но сделал это без особой надежды. Они с Антонием всегда были вежливы друг с другом, однако их разделяла давнишняя неприязнь, проистекавшая из того факта, что отчим начальника конницы, Публий Лентул Сура, был одним из пяти заговорщиков Катилины, казненных Цицероном. Неудивительно, что Марк Антоний отказал ему в просьбе. Судьба Цицерона, ответил он, касается Цезаря, и, пока правит Цезарь, Цицерон должен оставаться в Брундизии.
Я бы сказал, что последующие месяцы были самыми худшими в жизни Марка Туллия – даже хуже его первого изгнания в Фессалонике. По крайней мере, тогда все еще существовала республика, за которую стоило бороться, в этой борьбе была честь, и семья его оставалась сплоченной. Теперь же эти поддерживающие факторы исчезли, и повсюду царили смерть, бесчестье и раздор. И сколько смертей! Стольких наших старых друзей не стало! Смерть почти можно было учуять в воздухе.
Мы пробыли Брундизии всего несколько дней, когда нас навестил Гай Матий Кальвена, богатый член сословия всадников и близкий товарищ Цезаря, который рассказал, что Тит Анний Милон с Целием Руфом погибли, пытаясь вместе организовать беспорядки в Кампании: Милон, во главе армии своих старых оборванцев-гладиаторов, был убит в битве одним из офицеров Цезаря, а Руфа казнили на месте какие-то испанские и галльские конники, которых тот пытался подкупить. Смерть Целия в возрасте всего лишь тридцати четырех лет стала особенным ударом для Цицерона, и он заплакал, услышав об этом – это было гораздо более сильное проявление чувств, чем когда он узнал о судьбе Помпея Великого.
Вести о Помпее нам принес сам Публий Ватиний: ради такого случая его уродливое лицо выражало некое подобие горя.
– Есть сомнения в случившемся? – спросил Марк Туллий.
– Ни малейших сомнений. Я получил сообщение от Цезаря: он видел его отрубленную голову, – ответил наш гость.
Цицерон побелел и сел, а я вообразил эту массивную голову с густым хохлом и эту бычью шею… «Наверное, понадобилось немало усилий, чтобы ее отрубить, – подумал я, – и перед Юлием Цезарем предстало внушительное зрелище».
– Цезарь заплакал, когда ему показали голову, – добавил Ватиний, как будто прочел мои мысли.
– Когда это произошло? – спросил Цицерон.
– Два месяца назад.
Ватиний прочитал вслух выдержку из сообщения Цезаря. Это случилось, когда Помпей Великий сделал именно то, что предсказал Квинт: он бежал из Фарсала на Лесбос, чтобы искать утешения у Корнелии – его младший сын, Секст, также был с нею. Вместе они сели на трирему и отплыли в Египет в надежде уговорить фараона присоединиться к их делу. Помпей бросил якорь у берега Пелузия и послал весть о своем прибытии. Но египтяне слышали о катастрофе при Фарсале и предпочли принять сторону победителя. При этом вместо того, чтобы просто отослать Гнея Помпея прочь, они увидели возможность завоевать доверие Цезаря, разобравшись с его врагом. Бывшего военачальника пригласили сойти на берег для переговоров, и к его кораблю была послана лодка, чтобы перевезти его. В лодке находились Ахилла, командующий египетской армией, и несколько старших римских офицеров, которые раньше служили под началом Помпея Великого, а теперь командовали римскими отрядами, защищающими фараона.
Несмотря на мольбы жены и сына, Гней Помпей сел в лодку. Убийцы подождали, пока он сойдет на берег, а потом один из них, военный трибун Луций Септимий, пронзил его сзади мечом, после чего Ахилла вытащил кинжал и пырнул его, а следом за ним это сделал и второй римский офицер, Сальвий.
– Цезарь желает, чтобы стало известно: Помпей храбро встретил смерть. Согласно свидетельству очевидцев, он обеими руками набросил тогу на лицо и упал на песок, – рассказал Публий Ватиний. – Он не просил и не умолял о пощаде, а только слегка застонал, когда его добивали. Крики Корнелии, наблюдавшей за убийством, были слышны с берега. Цезарь отстал от Помпея всего на три дня. Когда он прибыл в Александрию, ему показали голову Помпея и его кольцо с печаткой, на которой выгравирован лев, держащий в лапах меч. Цезарь запечатал им свое письмо в доказательство рассказанного. Тело было уже сожжено там, где оно упало, и Цезарь отдал приказ, чтобы пепел отослали вдове Помпея.
С этими словами Ватиний свернул письмо и передал своему помощнику.
– Мои соболезнования, – сказал он и отсалютовал. – Он был блестящим солдатом.
– Но недостаточно блестящим, – сказал Цицерон после того, как гость ушел.
Позже он написал Аттику: «Что касается конца Помпея, то я никогда не имел ни малейших сомнений: так и будет, ведь все правители и все народы настолько убедились в безнадежности его дела, что, куда бы он ни направился, этого и следовало ожидать. Мне остается лишь скорбеть о его судьбе. Я знал его как человека доброго нрава, чистой жизни и серьезных принципов».
Вот и все, что он сумел сказать. Мой друг никогда не оплакивал эту потерю, и впоследствии я почти никогда не слышал, чтобы он упоминал имя Помпея.
Теренция не предложила навестить Цицерона, и он тоже не просил ее повидаться с ним, а, наоборот, написал: «Нет причин, чтобы ты в настоящее время покидала дом. Это длинное, небезопасное путешествие, и я не вижу, какую пользу может принести твой приезд».
Той зимой Марк Туллий часто сидел у огня и мрачно размышлял о положении своей семьи. Его брат и племянник все еще находились в Греции и писали и говорили о нем в самых ядовитых выражениях: и Ватиний, и Аттик показывали ему копии этих писем. Жена, с которой Цицерон не имел никакого желания встречаться, отказывалась посылать ему деньги, чтобы оплатить расходы на жизнь, а когда он, в конце концов, устроил так, чтобы Аттик перевел ему кое-какие наличные через местного банкира, выяснилось, что Теренция вычла две трети этой суммы для личного пользования. Сын его проводил много времени вне дома, пьянствуя с местными солдатами и отказываясь уделять внимание занятиям: он мечтал о войне и часто не трудился скрывать свое отвращение к той ситуации, в какой оказался его отец.
Но больше всего Цицерона тяготили думы о дочери.
От Аттика он узнал, что Долабелла, вернувшись в Рим в качестве трибуна плебеев, теперь полностью игнорировал Туллию. Он оставил супружеский кров и заводил интрижки по всему городу. Самой знаменитой из них была интрижка с Антонией, женой Марка Антония. Эта измена взбесила начальника конницы, хотя тот и жил совершенно открыто со своей любовницей Волумнией Киферидой – актрисой, выступавшей обнаженной. Позже он развелся с Антонией и женился на Фульвии, вдове Клодия. Долабелла не дал Туллии никаких денег на содержание, а Теренция – несмотря на многочисленные просьбы Цицерона – отказывалась платить ее кредиторам, говоря, что это обязанность мужа Туллии. Цицерон полностью винил себя за крушение своей общественной и личной жизни.