Каким это казалось нереальным – приближение титана, который господствовал в мыслях всех людей столько лет, завоевывал страны, переворачивал вверх тормашками жизни, посылал тысячи солдат маршировать с места на место и разбил вдребезги древнюю республику – так, будто она была всего лишь вышедшей из моды щербатой древней вазой… Наблюдать за ним – и в конце концов обнаружить… что он обычный живой смертный!
Гай Юлий шел короткими шагами и очень быстро. Я всегда думал, что в нем есть нечто, странно напоминающее птицу: этот узкий птичий череп, эти поблескивающие настороженные темные глаза.
Цезарь остановился прямо перед нами. Мы тоже остановились. Я находился так близко от него, что видел красные отметины, которые шлем оставил на его удивительно мягкой бледной коже.
Он смерил Цицерона взглядом с ног до головы и сказал своим скрежещущим голосом:
– Рад видеть, что ты совершенно невредим – в точности, как я и ожидал! А к тебе у меня есть счеты, – добавил Юлий, ткнув пальцем в мою сторону, и на мгновение я почувствовал, как мои внутренности обратились в жидкость. – Десять лет назад ты заверил меня, что твой хозяин на пороге смерти. Тогда я ответил, что он переживет меня.
– Я рад слышать твое предсказание, Цезарь, – сказал Марк Туллий, – хотя бы потому, что именно ты – человек, который может позаботиться о том, чтобы оно оказалось правдивым.
Гай Юлий запрокинул голову и засмеялся:
– О да, я по тебе скучал! А теперь посмотри-ка – видишь, как я выехал из города, чтобы встретить тебя, чтобы выказать тебе уважение? Давай пройдемся в ту сторону, куда ты направляешься, и немного поговорим.
И они зашагали вместе в сторону Тарента, до которого было около полумили, и отряд Цезаря расступился, давая им дорогу. Несколько телохранителей пошли за ними – один из них вел коня Юлия. Марк и я тоже зашагали следом. Я не слышал, о чем шел разговор, но заметил, что диктатор время от времени берет Цицерона за руку, жестикулируя другой рукой.
Позже Марк Туллий сказал, что их беседа была довольно дружелюбной, и в общих чертах набросал для меня ее ход.
Цезарь:
– Итак, чем бы ты хотел заняться?
Цицерон:
– Вернуться в Рим, если позволишь.
Цезарь:
– А ты можешь пообещать, что не будешь доставлять мне проблем?
Цицерон:
– Клянусь.
Цезарь:
– Чем ты будешь там заниматься? Я не уверен, что хочу, чтобы ты произносил речи в Сенате, и все суды сейчас закрыты.
Цицерон:
– О, я покончил с политикой, я это знаю! Я уйду из общественной жизни.
Цезарь:
– И что будешь делать?
Цицерон:
– Возможно, напишу философский труд.
Цезарь:
– Превосходно. Я симпатизирую государственным деятелям, которые пишут философские труды. Это означает, что они оставили все надежды на власть. Ты можешь ехать в Рим. Будешь ли ты преподавать философию, а не только писать о ней? Если так, могу послать тебе пару самых многообещающих моих людей, чтобы ты их наставлял.
Цицерон:
– А тебя не беспокоит, что я могу их испортить?
Цезарь:
– Ничто меня не беспокоит, когда речь идет о тебе. У тебя есть еще какие-то просьбы?
Цицерон:
– Ну, мне бы хотелось избавиться от ликторов.
Цезарь:
– Договорились.
Цицерон:
– Разве это не требует принятого большинством голосов решения Сената?
Цезарь:
– Я – решение Сената.
Цицерон:
– А! Значит, насколько я понимаю, ты не собираешься восстанавливать республику?
Цезарь:
– Нельзя ничего вновь отстроить из прогнившей древесины.
Цицерон:
– Скажи, ты всегда планировал такой результат – диктатуру?
Цезарь:
– Никогда! Я лишь искал уважения к своему чину и достижениям. Что же касается остального, то я просто приспосабливался к обстоятельствам по мере их возникновения.
Цицерон:
– Иногда я задаюсь вопросом: если б я явился в Галлию в качестве твоего легата – ты однажды был настолько любезен, что предложил мне это, – можно ли было бы предотвратить все случившееся?
Цезарь:
– А этого, мой дорогой Цицерон, мы никогда не узнаем.
– Он был само добродушие, – вспоминал потом Марк Туллий. – Не позволил мне увидеть даже мельком те чудовищные глубины. Я видел лишь спокойную и сверкающую поверхность.
В конце разговора Гай Юлий пожал руку Цицерона, а потом сел на своего коня и галопом поскакал в сторону виллы Помпея. Это застало врасплох его преторианскую гвардию. Солдаты быстро последовали за ним, и остальным, включая Цицерона, пришлось сползти в канаву, чтобы их не затоптали.
Копыта взметнули огромнейшее облако пыли. Мы давились и кашляли, а когда всадники проскакали мимо, выбрались обратно на дорогу, чтобы отряхнуться. Некоторое время мы стояли и смотрели, пока Цезарь и его соратники не растворились в дымке жары, – а потом начали обратное путешествие, в Рим.
Часть вторая. Возвращение. 47–43 гг. до н. э
Defendi rem publicam adulescens; non deseram senex.
Я защищал республику в юности, я не покину ее и в старости.
XII
На сей раз толпы не появились, чтобы приветствовать Марка Туллия Цицерона на его пути домой. На войну ушло столько людей, что поля, мимо которых мы проезжали, выглядели необработанными, а города – пришедшими в упадок и полупустыми. Люди угрюмо таращились на нас или отворачивались.
Наша первая остановка была в Венузии. Там Цицерон продиктовал холодное письмо Теренции: «Думаю, я отправлюсь в Тускул. Будь добра, присмотри, чтобы там все было готово. Со мной, возможно, будут кое-какие люди, которые останутся там надолго. Если в ванной комнате нет ванны, пусть ее туда поставят, и пусть будет сделано также все прочее, необходимое для проживания там и для поддержания здоровья. До свиданья».
И никаких изъявлений нежности, никакого выражения нетерпеливого предвкушения, даже никакого приглашения встретиться… Я знал, что мой друг решился развестись с женой, что бы там сама она ни решила.
Мы прервали наше путешествие, остановившись на две ночи в Кумах. Окна виллы были забраны ставнями, большинство рабов – проданы. Цицерон прошел по душным, непроветренным комнатам и попытался припомнить, что из вещей исчезло: стол из цитрусового дерева из обеденной комнаты, бюст Минервы, находившийся раньше в таблинуме, табурет из слоновой кости из его библиотеки… Он стоял в спальне Теренции и рассматривал пустые полки и альковы.
Та же самая история повторилась в Формии: супруга Марка Туллия забрала все свои личные вещи – одежду, гребни, благовония, веера, зонтики… При виде пустых комнат Цицерон сказал:
– Я чувствую себя призраком, посещающим места своей прежней жизни.
Теренция ожидала нас в Тускуле. Мы знали, что она в доме, потому что одна из ее служанок высматривала нас у ворот.
Меня ужасала перспектива еще одной кошмарной сцены, вроде той, что произошла между Цицероном и его братом. Но Теренция вела себя ласковей, чем когда-либо на моей памяти, – полагаю, из-за того, что снова увидела сына после столь долгой и тревожной разлуки. Именно к Марку-младшему она подбежала прежде всего; крепко обняла его, и впервые за тридцать лет я увидел, как эта женщина плачет. Потом она обняла Туллию и, наконец, повернулась к мужу.
Позже Цицерон сказал мне, что почувствовал, как вся его горечь улетучилась, едва Теренция пошла к нему, потому что стало видно, как она постарела. Ее лицо было в морщинах, порожденных беспокойством, в волосах виднелась седина, некогда гордо выпрямленная спина слегка сутулилась…
«Только в тот момент я осознал, сколько ей пришлось выстрадать, живя в Риме Цезаря и будучи замужем за мною, – признался мой друг. – Не могу сказать, что я все еще ее люблю, но я действительно почувствовал огромную жалость, привязанность и печаль и тотчас решил не упоминать ни о деньгах, ни о собственности – с моей стороны с этим было покончено».
Супруги прильнули друг к другу, как незнакомцы, спасшиеся после кораблекрушения, а потом отодвинулись и, насколько мне известно, до конца своих дней никогда больше не обнимались.
На следующее утро Теренция вернулась в Рим разведенной. Некоторые считают это угрозой общественной морали – что брак, как бы долго он ни длился, можно разорвать так легко, без какой бы то ни было церемонии или законного документа. Но такова была древняя свобода, и по крайней мере в данном случае желание мужа и жены положить конец их партнерству было обоюдным.
Само собой, я не присутствовал при их личной беседе, но Цицерон рассказал, что она была дружеской:
– Мы слишком долго жили порознь. Среди безбрежных общественных переворотов наши прежние взаимные личные интересы исчезли.
Они условились, что Теренция поживет в их римском доме до тех пор, пока не переедет в собственный, а Марк Туллий пока останется в Тускуле.
Младший Марк решил вернуться в город с матерью, а Туллия, чей неверный муж Долабелла собирался отплыть в Африку с Цезарем, чтобы сражаться с Катоном, осталась с отцом.
Если к невзгодам человеческого существования относится то, что у него могут в любой момент отобрать счастье, то одной из радостей можно назвать то, что так же неожиданно счастье может вернуться. Цицерон долго наслаждался спокойствием и свежим воздухом в своем доме на холмах Фраскати – причем теперь он мог наслаждаться этим без помех в компании любимой дочери.
Поскольку отныне это имение стало его главной резиденцией, я опишу его подробней. Там имелся верхний гимназий[60], который вел в библиотеку и который Марк Туллий назвал Лицеем в честь Аристотеля[61]: именно туда он направлялся по утрам, там составлял письма и беседовал с посетителями, и именно там в прежние дни репетировал свои речи. Оттуда он мог видеть бледные волны семи холмов Рима в пятнадцати милях от Тускула. Но, поскольку теперь от оратора совершенно не зависело, когда он попадет в Рим, он больше не волновался на сей счет и был волен сосредоточиться на своих книгах – в этом отношении диктатура, как ни парадоксально, сделала его свободным.