[79], запечатал его и вручил главной весталке. Никто не знает его содержания. В духе установившейся теперь прямоты и открытости я предлагаю, чтобы и то, и другое – похороны и зачтение завещания – были проведены публично.
Антоний решительно высказался в пользу этого предложения. Единственным сенатором, который встал, чтобы возразить, был Кассий.
– Мне кажется, это опасный курс, – заметил он. – Помните, что случилось в прошлый раз на публичных похоронах убитого лидера – когда сторонники Клодия сожгли дотла дом Сената? Мы только что добились хрупкого мира, и было бы безумием рисковать им.
Марк Антоний покачал головой:
– Насколько я слышал, похороны Клодия вышли из-под контроля потому, что кое-кто не рассуждал здраво.
Он сделал паузу, когда вокруг засмеялись: все знали, что теперь он женат на вдове Клодия, Фульвии.
– Как консул, я буду руководить похоронами Цезаря и могу заверить, что на них будет поддерживаться порядок, – заявил Антоний.
Кассий Лонгин сердитым жестом дал понять, что он все равно против. На мгновение перемирие оказалось под угрозой, но потом встал Брут.
– Находящиеся в городе ветераны Цезаря не поймут, почему их главнокомандующему отказывают в публичных похоронах, – сказал он. – Кроме того, если мы сбросим тело завоевателя в Тибр, о чем это скажет галлам, которые, как говорят, уже замышляют восстание? Я разделяю неуверенность Кассия, но, воистину, у нас нет выбора. Поэтому в интересах согласия и дружбы я поддерживаю выдвинутое предложение.
Цицерон ничего не сказал, и предложение было принято.
Чтение завещания Цезаря состоялось на следующий день в доме Антония, стоящем на холме чуть выше подножия. Марк Туллий хорошо знал это место: там была главная резиденция Помпея, прежде чем тот переехал в свой новый дворец, выходящий на Марсово поле. Антоний, руководя продажей с аукциона имущества, конфискованного у противников Цезаря, продал дом самому себе по минимальной цене.
Теперь там мало что изменилось. Знаменитые тараны с пиратских трирем – трофеи великих морских побед Помпея – все еще были укреплены на стенах снаружи, а внутри остались все те же искусные украшения: они были практически такими же, как во времена старого хозяина.
Цицерона тревожило возвращение в это место, а еще больше он оказался выбит из колеи, когда его встретил хмурый взгляд новой хозяйки виллы, Фульвии. Она ненавидела Марка Туллия, будучи замужем за Клодием, а теперь, выйдя замуж за Антония, возненавидела заново – и не делала никаких попыток это скрыть. Едва увидев знаменитого оратора, она демонстративно повернулась к нему спиной и начала разговаривать с кем-то другим.
– Какая бесстыдная парочка грабителей могил, – прошептал мне Цицерон. – И как типично, что эта гарпия здесь! А, вообще-то, почему она здесь? Даже вдовы Цезаря тут нет. Какое дело Фульвии до чтения его завещания?
Но такова уж была Фульвия. Больше любой другой женщины Рима – даже больше Сервилии, стародавней любовницы Цезаря, имевшей, по крайней мере, достаточно такта, чтобы действовать за сценой, – Фульвия любила соваться в политику. И, наблюдая, как она переходит от одного гостя к другому, направляя их в комнату, где должны были зачитать завещание, я внезапно почувствовал неуверенность: а вдруг именно она – тот разум, который стоит за проводимой Антонием умелой политикой примирения? Тогда все предстало бы в совершенно ином свете.
Луций Кальпурний Пизон забрался на низкий стол, чтобы все могли его видеть. С одной стороны от него стоял Антоний, с другой – главная весталка, и все самые выдающиеся люди республики были его аудиторией. Продемонстрировав восковую печать, чтобы показать, что она нетронута, Пизон сломал ее и начал читать.
Сначала завещание, смысл которого был сильно затемнен юридическим жаргоном, казалось совершенно безобидным. Цезарь оставлял все свое состояние тому сыну, который мог бы родиться у него после составления данного документа. Однако при отсутствии такового сына, его богатство переходило к трем потомкам мужского пола его покойной сестры, то есть Луцию Пинарию, Квинту Педию и Гаю Октавию, и его следовало разделить между ними следующим образом: по одной восьмой – Пинарию и Педию и три четверти – Октавию, которого он объявлял своим приемным сыном и который в дальнейшем стал известен как Гай Юлий Цезарь Октавиан…
Пизон перестал читать и нахмурился, как будто не был уверен в том, что только что объявил.
«Приемный сын»? Цицерон взглянул на меня, сощурив глаза в попытке вспомнить, и выговорил одними губами:
– Октавий?..
Тем временем у Антония был такой вид, будто его ударили по лицу. В отличие от Марка Туллия, он сразу вспомнил, кто такой Октавий – восемнадцатилетний сын племянницы Цезаря, Атии, – и для него это было как горьким разочарованием, так и полнейшей неожиданностью. Я уверен, он надеялся, что его назовут главным наследником диктатора, но вместо этого его просто упомянули как наследника «второй очереди» – то есть того, кто получит наследство только в том случае, если первостепенные наследники умрут или откажутся от наследства: честь, которую он делил с Децимом, одним из убийц!
Вдобавок Юлий Цезарь завещал каждому из граждан Рима сумму в три сотни сестерциев наличными и постановил, что его имение рядом с Тибром должно стать общественным парком.
Собрание разбилось на озадаченные группки, и после, по дороге домой, Цицерон был полон дурных предчувствий.
– Это завещание – ящик Пандоры. Посмертный отравленный дар миру, чтобы выпустить на нас всякого рода бедствия.
Он не слишком задумывался о неизвестном Октавии или, как теперь его следовало называть, Октавиане, обещавшим стать недолговечной ненужностью, – его даже не было в тот момент в стране, он находился в Иллирике. Гораздо больше Марка Туллия беспокоило упоминание о Дециме вкупе с подарками народу.
Весь остаток дня и весь следующий день на форуме шла подготовка к похоронам Цезаря. Цицерон наблюдал за ней со своей террасы. На ростре для тела был воздвигнут золотой шатер, по замыслу похожий на храм Венеры Победоносной, а для сдерживания толпы вокруг соорудили барьеры. Шли репетиции актеров и музыкантов, и на улицах начали появляться вновь прибывшие сотни ветеранов Цезаря. Все они были при оружии – некоторые проделали сотни миль, чтобы присутствовать на похоронах.
К Марку Туллию заглянул Аттик и упрекнул его за то, что тот позволил устроить этот спектакль:
– Ты, Брут и остальные совсем сошли с ума!
– Тебе легко говорить, – ответил оратор. – Но как можно было этому помешать? Мы не контролируем ни город, ни Сенат. Критические ошибки были сделаны не после убийства, а до него. Даже ребенок должен был предвидеть, что будет, если просто убрать Цезаря, – и на том успокоиться. А теперь нам приходится иметь дело с завещанием диктатора.
Брут и Кассий прислали гонцов, сообщая, что собираются весь день похорон провести дома: они наняли охранников и советовали Цицерону сделать то же самое. Децим со своими гладиаторами забаррикадировался в доме и превратил его в крепость. Однако Марк Туллий отказался принять такие меры предосторожности, хотя при этом благоразумно решил не показываться на публике. Вместо этого он предложил, чтобы я присутствовал на похоронах и описал ему, как все было.
Я не возражал против того, чтобы пойти туда, – меня бы все равно никто не узнал. Кроме того, мне хотелось увидеть похороны. Я ничего не мог с собой поделать: втайне я испытывал определенное уважение к Цезарю, который в течение многих лет всегда вел себя учтиво по отношению ко мне.
Поэтому я спустился на форум перед рассветом, неожиданно осознав, что прошло уже пять дней после убийства. Среди такого наплыва событий трудно было уследить за временем.
Центр города уже был забит народом: там были тысячи людей, не только мужчин, но и женщин. Там собрались не столько учтивые горожане, сколько старые солдаты, городская беднота, много рабов и масса евреев, которые почитали Цезаря за то, что тот позволил им заново отстроить стены Иерусалима.
Я ухитрился пробраться вокруг огромной толпы до поворота Священной дороги, где должен был пройти кортеж, и спустя несколько часов после того, как занялся день, увидел вдалеке процессию, начавшую покидать официальную резиденцию главного жреца.
Процессия прошла прямо передо мной, и я изумился тому, как ее спланировали: Антоний и наверняка Фульвия не упустили ничего, что могло бы воспламенить чувства людей. Первыми шли музыканты, играя свои навязчивые протяжные похоронные напевы, потом перед толпой пробежали с воплями танцоры, переодетые в духов подземного мира, которые принимали позы горя и ужаса, дальше шли домашние рабы и вольноотпущенники, несшие бюсты Цезаря, а за ними проследовали не один, а целых пять актеров, изображавших каждый из триумфов Гая Юлия, в восковых масках диктатора, настолько невероятно похожих на его живое лицо, что чувствовалось, будто он восстал из мертвых в пяти лицах и во всей своей славе. После этих актеров на открытых носилках пронесли макет трупа в натуральную величину – он был нагим, не считая набедренной повязки, со всеми колотыми ранами, включая ту, что была на лице, изображенными глубокими красными разрезами в белой восковой плоти: это заставило зрителей задохнуться и заплакать, а некоторые женщины даже упали в обморок. Потом на плечах сенаторов и солдат пронесли на ложе из слоновой кости само тело, закутанное в пурпурно-золотые покровы, а за ним следовали вдова Цезаря Кальпурния и его племянница Атия, с прикрытыми лицами, одетые в черное и поддерживающие друг друга. Их сопровождали родственники, а после них, наконец, шли Антоний, Пизон, Долабелла, Гирций, Панса, Бальб, Оппий и все ведущие соратники Цезаря.
После того как прошел кортеж, наступила странная пауза, пока тело переносили к лестнице позади ростры. Ни до, ни после этого я не встречал в центре Рима посреди дня такой абсолютной тишины. Во время зловещего затишья скорбящие заполнили возвышение, а когда наконец появился труп, ветераны Цезаря начали колотить мечами по щитам, как, должно быть, делали на поле боя, – это был ужасающий, воинственный, устрашающий грохот. Тело осторожно поместили в золотой шатер, после чего Антоний шагнул вперед, чтобы прочесть панегирик, и поднял руку, призывая к молчанию.