– Мы пришли, чтобы проститься не с тираном! – сказал он, и его могучий голос торжественно прозвенел среди храмов и статуй. – Мы пришли, чтобы проститься с великим человеком, предательски убитым в священном месте теми, кого он помиловал и продвинул!
Марк Антоний заверил Сенат, что будет говорить сдержанно, и теперь нарушил свое обещание на первых же словах и в течение следующего часа постарался ввергнуть обширную аудиторию, уже взбудораженную зрелищной процессией, во тьму горя и ярости. Он раскинул руки. Он чуть ли не упал на колени. Он бил себя в грудь и показывал на небеса. Он перечислил достижения Цезаря. Он рассказал им о завещании убитого правителя – о подарке каждому гражданину, об общественном парке, о горькой иронии того, что Цезарь почтил Децима.
– И, более того, этот Децим Брут, который был ему как сын, – и Юний Брут, и Кассий, и Цинна, и остальные – эти люди дали клятву, дали торжественное обещание верно служить Цезарю и защищать его! – гремел голос Марка Антония. – Сенат объявил им амнистию, но, клянусь Юпитером, как бы я хотел отомстить, если бы благоразумие не сдерживало меня!
Короче, он использовал все ораторские уловки, отвергнутые суровым Брутом. А потом пришло время его – или Фульвии? – завершающего мастерского хода. Антоний вызвал на возвышение одного из актеров в маске Цезаря, так похожей на живое лицо, и тот сиплым голосом продекламировал перед толпой знаменитую речь из трагедии Пакувия[80] «Суд об оружии»:
– Не я ль, несчастный, спас тех негодяев, что привели меня к могиле?
Исполнение это было опасно мастерским – оно казалось посланием из Подземного мира. А потом, вызвав стоны ужаса, манекен трупа Цезаря подняли каким-то хитроумным приспособлением и повернули, заставив описать полный круг, чтобы продемонстрировать все его раны.
С этого момента похороны Юлия Цезаря шли по образцу похорон Клодия. Тело полагалось сжечь на погребальном костре, уже приготовленном на Марсовом поле, но, когда его снесли с ростры, сердитые голоса закричали, что вместо этого его нужно кремировать в зале Сената Помпея, где было совершено преступление, или на Капитолии, где заговорщики нашли убежище. Потом толпа, повинуясь некоему коллективному импульсу, передумала и решила, что тело следует сжечь прямо здесь, на месте. Антоний же ничего не сделал, чтобы остановить все это: он только снисходительно смотрел, как вновь разоряются книжные лавки Аргилета и как люди тащат скамьи из судов в центр форума и громоздят их в кучу.
Похоронные носилки Цезаря водрузили на костер и подожгли факелом. Актеры, танцовщики и музыканты стащили свои балахоны и маски и швырнули их в пламя. Толпа последовала их примеру: в приступе истерии люди срывали с себя одежду, и она летела в огонь вместе со всем, что могло гореть. Затем толпа начала бегать по улицам с факелами, выискивая дома убийц, и мне, наконец, изменило мужество – я направился обратно на Палатин. По дороге я прошел мимо бедного Гельвия Цинны, поэта и трибуна, которого толпа перепутала с его тезкой, претором Корнелием Цинной, упомянутым Антонием в речи. Его, вопящего, с петлей на шее, волокли прочь, а после его голову демонстративно носили вокруг форума на шесте.
Когда я, пошатываясь, ввалился в дом и рассказал Цицерону, что произошло, тот закрыл лицо руками.
Всю ночь продолжали раздаваться звуки разрушения, и небо озарялось пламенем подожженных домов. На следующий день Марк Антоний послал Дециму письмо, предупреждая, что он больше не может защищать жизни убийц, и настоятельно рекомендуя им удалиться из Рима. Цицерон посоветовал им сделать то, что предлагает Антоний, сказав, что они будут полезнее делу живыми, чем мертвыми.
Децим Брут отправился в Ближнюю Галлию, чтобы попытаться взять под контроль назначенную ему по жребию провинцию, Требоний кружным путем двинулся в Азию, чтобы сделать то же самое, а Брут и Кассий удалились на побережье Антия. Цицерон же двинулся на юг.
XV
Он сказал, что покончил с политикой – и вообще с Италией. Сказал, что отправится в Грецию и хотел бы остаться с сыном в Афинах, где будет писать философские труды.
Мы уложили большинство нужных Цицерону книг из его библиотеки в Риме и в Тускуле и отправились в путь с большой свитой, включающей двух секретарей, повара, доктора и шестерых телохранителей. Со времени смерти Цезаря погода стояла не по сезону холодной и мокрой, что, конечно, было воспринято как еще один знак недовольства богов его убийством.
Из дней, проведенных в пути, мне ярче всего запомнилось, как Марк Туллий с накинутым на колени одеялом сочиняет в своем экипаже философский трактат, а дождь без устали барабанит по тонкой деревянной крыше.
Мы остановились на ночь у Матия Кальвены, всадника, который приходил в отчаяние из-за будущего страны:
– Если такой гениальный человек, как Цезарь, не смог найти выхода, кто же тогда его найдет?
Но, кроме него, в противоположность сценам, разыгравшимся в Риме, мы не нашли никого, кто не радовался бы избавлению от диктатора.
– К несчастью, – заметил Цицерон, – ни у одного из них нет под началом легиона.
Он нашел прибежище в работе, и к тому времени, как в апрельские иды мы добрались до Путеол, закончил одну свою книгу – «О прорицании», написал половину другой – «О судьбе» и начал третью – «О славе». Это были три примера его гения, которые будут жить, пока люди смогут читать.
А как только он вылез из экипажа и размял ноги, пройдясь вдоль берега моря, то начал набрасывать план четвертой книги – «О дружбе». «За единственным исключением – мудрости, я склонен расценивать дружбу как величайший из всех даров, которыми боги наградили человечество», – написал он в ней. Эту книгу оратор планировал посвятить Аттику. Может, физический мир и стал для него враждебным и опасным местом, но в мыслях своих он жил свободно и безмятежно.
Антоний распустил Сенат до первого дня июня, и постепенно огромные виллы вокруг Неаполитанского залива начали наполняться выдающимися людьми Рима. Большинство из вновь прибывших, например, Гирций и Панса, были все еще потрясены смертью Цезаря. Этим двоим в конце года полагалось вступить в должность консулов, и среди прочих приготовлений они спросили Цицерона, не даст ли тот им дальнейших уроков ораторского искусства. Марку Туллию не слишком хотелось этого, так как преподавание отвлекало его от сочинительства и он считал их скорбные разговоры о Цезаре раздражающими, но мой друг был слишком добродушен, чтобы в конечном итоге отказать им.
Он отводил обоих учеников к морю, обучая их ораторскому искусству по методу Демосфена, который четко произносил слова, набив рот галькой, а чтобы научиться докричаться до слушателей, читал речи перед разбивающимися о берег волнами.
За обеденным столом Гирций и Панса сыпали историями о произволе Антония: о том, как тот хитростью заставил Кальпурнию в ночь убийства отдать ему на хранение личные бумаги покойного мужа и его состояние, о том, как теперь он притворяется, будто в тех документах содержались различные указы, имеющие силу закона, в то время как на самом деле он сочинял их сам в обмен на громадные взятки…
– Итак, в его руках все деньги? – спросил как-то их Цицерон. – Но я думал, что три четверти состояния Цезаря должны были отойти мальчишке Октавиану?
Гирций возвел глаза к потолку:
– Ему повезет, коли так будет!
– Сперва он должен приехать и взять их, – добавил Панса, – а я бы не сказал, что у него на это много шансов.
Два дня спустя после этого разговора я укрывался от дождя в портике, читая трактат по сельскому хозяйству Катона Старшего[81], когда ко мне подошел управляющий и объявил: прибыл Луций Корнелий Бальб, желающий повидаться с Цицероном.
– Так скажи хозяину, что он здесь, – ответил я.
– Но я не уверен, что должен так поступить… Он дал мне строгие указания не беспокоить его, кто бы к нему ни пришел, – вздохнул управляющий.
Я вздохнул и отложил книгу в сторону: Бальб был тем человеком, с которым следовало повидаться. Он был испанцем, занимавшимся делами Цезаря в Риме. Цицерон хорошо знал его и однажды защищал в суде, когда того попытались лишить гражданства. Теперь Луцию Корнелию было лет пятьдесят пять, и он владел огромной виллой неподалеку.
Я нашел его ожидающим в таблинуме вместе с юношей в тоге, которого сперва принял за его сына или внука. Однако, присмотревшись внимательней, я увидел, что это невозможно: в отличие от смуглого Бальба, этот мальчик был с влажными светлыми кудрями, плохо постриженными кружком, и к тому же невысоким и стройным, с хорошеньким личиком, хотя и с нездоровым цветом кожи, усыпанной прыщами.
– А, Тирон! – воскликнул Корнелий. – Не будешь ли так добр оторвать Цицерона от его книг? Просто скажи, что я привел повидаться с ним приемного сына Цезаря – Гая Юлия Цезаря Октавиана. Это должно сработать.
При этом молодой человек застенчиво улыбнулся мне, показав неровные зубы, между которыми виднелись щели.
Само собой, Марк Туллий тут же пришел, разрываясь от любопытства, – познакомиться с таким экзотическим созданием, словно с неба упавшим в сумятицу римской политики!
Бальб представил молодого человека, который поклонился и сказал моему другу:
– Это одна из величайших почестей в моей жизни – познакомиться с тобой. Я прочел все твои речи и философские труды. Я годами мечтал об этом моменте.
У него был приятный голос, мягкий и хорошо поставленный.
Цицерону явно польстил этот комплимент.
– Очень любезно с твоей стороны, – ответил он. – Теперь, пожалуйста, скажи, прежде чем мы перейдем к другим темам: как мне тебя называть?
– Для всех я настаиваю на имени Цезарь. Для друзей и семьи я Октавиан, – сказал юноша.
– Что ж, поскольку в моем возрасте мне будет трудно привыкнуть к еще одному Цезарю, может, я тоже смогу называть тебя Октавианом, если позволишь?
Молодой человек снова поклонился.