достаточно желания и общественной готовности? При этом в поле зрения только то, что происходит в столице. А как протекает жизнь за ее пределами? На самом деле это две разные страны с разными стандартами. Скажем, в столице школьное образование шесть лет, в деревне – от силы три класса. В столице 95 процентов детей ходят в школы, в деревне – в три раза меньше.
И совсем тревожный симптом: уровень насилия растет. Социальные проблемы обостряются. Снова в ход идет оружие. В своей конфронтации с безземельными крестьянами владельцы финок (крупные поместья) не останавливаются ни перед чем, и все им сходит с рук, правительство закрывает глаза даже на убийства.
Проблемы можно перечислять бесконечно, важна типология проблем, говорит Рикардо Стайн. Два проклятия этой страны – нищета и расизм. Но ведь нищета – не сама проблема, а ее симптом. Проблема в концентрации богатства, в чудовищном неравенстве. Чтобы решить проблему, нужно сломать цикл воспроизводства нищеты, которому не видно конца. Ибо здесь всегда боролись не с бедностью, а с бедняками. Вся история Гватемалы, начиная с испанской Конкисты, включая ХХ век, – это бесконечная история усиления государства как орудия борьбы с бедняками. Пиком и кульминацией этой истории и стала гражданская война… Два типа расизма процветают на здешней земле: исключение (бедных, индихенос) из ключевых областей и позиций и дискриминация. Корневой системой оба типа уходят в ту же несправедливую и неэффективную систему собственности, которая не меняется столетиями, несмотря на все трагедии и катаклизмы.
Я бы назвал это синдромом царской России… Рикардо Стайн явно сделал поправку на собеседника. Последние русские цари были просто слепы. Они не только не находили адекватных ответов социальным вызовам. Они упрямо принимали исключительно неверные решения.
Правящая группа Гватемалы следует тропою слепоты, она упрямо принимает исключительно неверные решения, развивает свою мысль Рикардо Стайн. Скажем, вся обрабатываемая земля принадлежит нескольким стам семействам. С финок этот принцип перешел на банки, торговлю и промышленные предприятия. Давно пора этот семейный бизнес превратить в акционерный, а они ни в какую… Для гватемальской элиты существует одна-единственная цель – защита своих интересов, которую она понимает как то, что все должно оставаться в неизменном виде. В итоге рано или поздно их просто сметут. Рано или поздно они лишатся собственности. Необязательно в результате кровавой революции, но столь дикий разлад существующей системы и требований времени не может существовать вечно, завершает свои размышления Рикардо Стайн.
Поразительным образом в самом главном трагический урок гражданской войны гватемальская элита пропустила мимо ушей.
Ведь это она сама шаг за шагом с удивительной последовательностью завела страну (и себя самое, между прочим) в пучину национальной катастрофы. Две вещи хотела она сохранить любой ценой – экономическое господство и расовое превосходство. Для этого коренное население было объявлено нелюдьми, приравнено к животным и орудиям труда. Такой вердикт вынесла официальная идеология, освященная церковью. С индихенос можно было делать что угодно – ломать, выбрасывать, насиловать, четвертовать – совершенно безнаказанно, не нарушая даже существующей морали, не говоря о законе. А чтобы заморозить статус-кво феодальной системы собственности, нужно было нагнать страху перед переменами. Сторонников перемен объявили априори агентами большевистской революции (самый страшный жупел начала века), а любую попытку реформ – происками коммунистов. Парадокс заключался в том, что земельная и прочие реформы действительно назрели и перезрели, но ратовать за них стало смертельно опасно, это приравнивалось к национальному предательству и попыткам разрушения государства. Незыблемым каноном стало: демократия опасна, любая уступка – сдача.
Теперь по правилам игры требовалось регулярно разоблачать очередной коммунистический заговор, находить и безжалостно карать подрывные элементы. Изнанка страха – террор, а это уже призвание диктатуры. Высокомерной элите пришлось пойти на установление диктатуры, в том числе над собой, со всеобщей слежкой и массовым доносительством. Как пишет историк Пьеро Глейджезис, в стране воцарилась культура страха. Имена и характеры диктаторов менялись, культура страха поселилась надолго – молчание, угодливость, подозрительность, никто не доверяет никому – наверху, так же как и внизу.
Достигнутый результат был прямо противоположен социальному заказу правящего класса. В 1932 году, когда все только начиналось, коммунисты в Гватемале были редкими особями, красной сотни не составить. Теперь они стали силой. На десятки лет им было гарантировано исключительное паблисити как единственной партии, выступающей за жизненно необходимые реформы, как героям герильи, с оружием в руках сражающимся за интересы униженных и обездоленных.
Тропа слепоты прямиком перешла в ступени террора. Первый шаг – цензура, чтобы обеспечить правильное единомыслие… Намордник на мысль легко переходит в физические аресты несогласных, а там и в убийства и похищения неугодных, что, безусловно, менее хлопотно и накладно. Когда строптивых журналистов стали убивать десятками, потребность в формальной цензуре естественным образом отпала… Гарниром к основному блюду стали пытки. Противники режима должны были знать, что их ждет не мгновенная смерть, а медленная мучительная гибель после жестоких, садистских пыток. Показательный садизм обладает ни с чем не сравнимым воспитательным эффектом… Высшая форма политического убийства – бесследное исчезновение. Когда неизвестно даже, на каком свете искать мужа, сына, отца, когда невозможно оплакать близкого и предать тело земле, – каждая расправа оборачивалась пыткой для живых, и это пытка без конца. С 1954 по 1982 год в Гватемале исчезло 40 тысяч человек и были убиты 100 тысяч. Как признался один государственный чиновник, в Гватемале не было политзаключенных, только политические убийства…
Одна сторона медали – страх. Другая – террор. Посредник между ними – смерть. Гражданская война милитаризовала террор, сделала всеобщим страх и легализовала смерть.
Террор не скрывался и не рядился в чужие одежды, не притворялся антитеррором. Напротив. Средь бела дня в ходе футбольного матча на поле переполненного стадиона города Масатенанго с вертолета сбросили два изувеченных мужских трупа с отрезанными гениталиями. Власти и не думали ссылаться на «неопознанные летающие объекты». То есть на заграницу любые репрессии нагло отрицались. Но дома не должно было быть и тени сомнений, кто стоит за каждой акцией кары и устрашения. Свои должны были знать, что их ждет.
Простые были времена. Чтобы поймать щуку, осушали реку. Карательный отряд входил в деревню. Женщин насиловали и убивали. Мужчин пытали и убивали. Деревню сжигали. Пятнадцатилетних мальчишек силой забирали с собой и ставили под ружье. В соседней деревне они уже сами принимали участие в оргии насилия. Такая конфирмация. Невинных не оставалось – в живых во всяком случае.
Чтобы устрашение было действенным, оно должно быть абсолютным. Военные в принципе были освобождены от ответственности за любые действия в отношении гражданских. Ни одному военному за все годы гражданской войны не было предъявлено ни одного обвинения. Полная безнаказанность переросла в абсолютную вседозволенность, военные начали «крышевать» бизнес, оседлали денежные потоки, стали работать мафией. Разложение армии и общественная деградация достигли предела. Плоды этого катастрофического падения и пожинают нынче и армия, и общество. Таким оказался финиш движения по тропе слепоты.
И напоследок – алаверды Рикардо Стайну с его «синдромом царской России».
Когда-то в годы «холодной войны» мы равняли себя исключительно с Соединенными Штатами Америки. Сейчас наши отечественные консерваторы завидуют Китаю, либералы примеряются к Португалии, и все дружно воротят нос от бедной Верхней Вольты, не имеющей даже ракет. Учиться на ошибках никому не хочется – ни на своих, ни на чужих!
Я попробую русифицировать гватемальские уроки. Два навскидку.
Для нынешних российских властей, судя по реакциям, страшней «оранжевой революции» зверя нет. Удивительная близорукость. В конце концов, что такое «оранжевая революция», как не крайняя мера демократии (народной демократии, если хотите).
«Оранжевая революция» всегда следует за выборами. Что уже утешительно, ибо предполагается, что выборы не отменены. И она всегда реакция на нечестные выборы, на слишком уж наглую попытку властей скрыть свой провал и украсть победу. То есть это вынужденная мера. Сама власть выводит общество на улицу или майдан, вынуждает ко всему привычный народ прогнать себя, проворовавшуюся и обанкротившуюся, взашей. После чего дирижерство попадает в руки если не более умелых, то хотя бы менее скомпрометированных политиков… Напрашивается вывод, что, если не испытывать чрезмерно терпение людей, то и «оранжевой революции» можно избежать. Правда, у власти есть в запасе принципиально иной выбор – стоять на своем до последнего, использовать силу, не останавливаясь перед кровопусканием. Для власть имущих на постсоветском пространстве это стандартный реактивный рецепт. Он может принести краткосрочный успех. Гватемальские власти добивались подобных успехов рекордное количество времени – все тридцать шесть лет, что длилась гражданская война.
«Оранжевая революция» – это крайность, но это еще демократическая крайность. Альтернативой ей может быть тотальный бунт и гражданская война. Не потерявшей разум власти не стоит играть с огнем.
Второй урок: качество системы оценивается по ее способности (или неспособности) к реформации. Вектор развития определяется внутренними свойствами элиты. Ее дальновидностью и социальной ответственностью или своекорыстием, кассовым интересом, что застит горизонт. Увы, бывает, что разрыв между историческими задачами, которые объективно стоят перед обществом, и целями, которые на деле преследуют те, кто сосредоточил в своих руках монополию на решения, так велик, что в него можно и провалиться. Посткоммунистическая страна, только-только осознавшая, в каком тупике она прозябала целый век, нуждается в выходе на мировой тракт – в воссоединении с Европой, в строительстве нормальной рыночной экономики, в западной демократии. (Восточной демократии не бывает, на Ближнем Востоке ею и не пахнет, на Дальнем Востоке, если она есть, то все равно западная…) А тут все, чего жаждет правящий клан, – сделать это по-быстрому: переделить собственность, закрепить результаты приватизации власти.