Закончим краткий очерк истории сословной системы высшего и среднего образования в России XVIII в. следующим резюме.
В процесс формирования русской интеллигенции XVIII в. была вовлечена незначительная часть населения: дворянство, духовенство, разночинцы. Сословному дроблению этого контингента соответствовала сословная система образования, устанавливавшаяся по мере созревания "дворянской империи" и окончательно сложившаяся к 1770-м гг. Эта система обеспечила определенный качественный уровень за каждым из сословных отрядов формирующейся интеллигенции. Два фактора играли здесь наибольшую роль: разница в программах обучения и степень сословной замкнутости.
Дворянское образование отличалось от духовного универсальностью, выразившейся в светском характере программы и ее широте; от разночинского — также широтой и большей гума-нитарностью. (Напомним, что крупное дворянство могло обеспечить себе и квалифицированных домашних учителей, и учебу за границей). Другое специфическое отличие дворянской системы— строгая сословность, установившаяся в 1750-е гг. Можно выделить три наиболее важных периода становления этих особенностей: 1730 — 1750-е гг. — первые годы деятельности СШКК и создание дворянской системы обучения; 1760-е гг. — годы реформ программ обучения; 1780-е гг. — годы создания сети благородных училищ и пансионов. Каждая из этих ступеней была этапом, стимулировавшим дальнейший рост элитарной дворянской интеллигенции, отражавшим всевозрастающую степень зрелости господствующего сословия.
Духовное образование было наиболее распространенным и наименее сословным. Гуманитарное, далекое от задач практической жизни, оно было зачастую неплохой подготовкой для тех, кто переходил затем в разночинскую систему учебы.
Особое значение имела, конечно, латынь, изучавшаяся долго и тщательно, служившая прекрасной базой дальнейшего изучения языков. Вместе с тем, сугубо богословская направленность, схоластический метод обучения — все это сужало кругозор и сферу деятельности многих семинаристов и выпускников МСГЛА. Поэтому, говоря об этом численно значительном контингенте, нельзя забывать о его специфичности. Тенденция к "замыканию" семинарской образованности на церковный круг нашла свое яркое воплощение в реформе ректора Платона, когда расширение программы МСГЛА было проведено в параллель с закреплением исключительно сословного характера этого заведения (1775).
Образование разночинцев было и весьма утилитарным, и практически сословным. Производство разночинной интеллигенции было со стороны правительства актом необходимости, подчиненным задачам создания интеллигенции "Первого порядка", обслуживающей общество, государство в целом. (В отличие от интеллигенции "Второго порядка", обслуживающей в первую очередь интеллигенцию же.) Исключением были университеты, в меньшей степени — гимназии. В этом отчасти сказался правительственный просчет: университеты, предназначавшиеся главным образом для дворян, не имели у них популярности. В большинстве же своем образованные разночинцы — медики, учителя, представители художественных ремесел и т. п. — не имели широких познаний и не располагали таким интеллектуальным инструментарием, как образованные дворяне. <…>
Сказанное позволяет сделать вывод: в XVIII в. сословное различие между интеллигентами — выпускниками высших и средних учебных заведений — являлось вместе с тем и качественным различием.
Ошибки в изучении истории русской интеллигенции
История интеллигенции — предмет, глубоко небезразличный всем гуманитариям. Поэтому в каждой новой публикации на эту тему, особенно монографического характера, хочется обнаружить свежий и глубокий взгляд на вещи, интересные, строго фактические данные. К сожалению, подобные ожидания не всегда оправдываются.
Книга Маи Дмитриевны Курмачевой "Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX века" (М., 1983) примечательна тем, что написана в духе традиции, связанной с именем М. М. Штранге. Его монография "Демократическая интеллигенция России в XVIII веке" (М., 1965), справедливо, но чересчур мягко критикованная в свое время М. Т. Белявским[66], явилась на протяжении двух десятков лет, за отсутствием аналогичных работ, ложным ориентиром для многих исследователей.
Главные недостатки книги Штранге: отсутствие общих представлений о процессе становления разносословной интеллигенции в России XVIII века, о литературно-общественном процессе эпохи, пренебрежение к реальным биографиям тех исторических персон, о которых брался писать автор (в частности, литераторов)[67]. В результате этого оба главных тезиса работы — о приоритете разночинной интеллигенции в культурной и общественной жизни 1750-1770-х годов и о "гонении" на нее "правящих кругов" с конца 1770-х — представили своего рода миф в истории русской интеллигенции. К сожалению, книга Курмачевой унаследовала недостатки предшественника.
М. Д. Курмачева не первый исследователь, обратившийся к теме крепостной интеллигенции. Советские историки и литературоведы уже располагают аналогичными монографическими исследованиями Е. С. Коц и Е. В. Гаккель[68]. Что же вызвало к жизни рецензируемый труд?
Четкого представления об этом от автора мы не получим. Во "Введении" в книге ставится вопрос: "В чем сущность проблемы, рассматриваемой в настоящем исследовании?" (с. 5). Далее следуют весьма спорные рассуждения на тему "русской национальной культуры нового времени". Здесь говорится об углублении "кризиса" в господствующей феодально-крепостнической культуре второй половины XVIII века (в то время как изучаемый период до 1830-х годов — время признанного расцвета дворянской культуры, становления дворянства как культурного и общественного лидера) и о том, что "сам факт устойчивого существования крепостной интеллигенции — свидетельство… нисходящих тенденций дворянства как культурно-исторической категории, вынужденной (?!) частично передавать выполняемые функции представителям других сословий". (Как хорошо известно всем, разделение труда, в том числе интеллигентного, спецификация его — существенный признак исторического прогресса, "восходящих" тенденций. Монополия дворянства на определенные виды умственного труда, сложившаяся в эти годы, — есть важнейший результат его политических и экономических побед). Здесь же автор говорит, имея в виду в первую очередь Штранге, об установлении историками "исключительно плодотворного" вклада разночинной интеллигенции в развитие национальной культуры XVIII века и т. п. Но четкой постановки проблемы мы не найдем[69].
Ничего не проясняет в этом смысле и "Заключение", если не считать замечания, что "важно было исследовать на конкретном материале, как в реальной действительности этого периода шел процесс раскрепощения трудовых масс деревни" (с. 312). Не говоря о том, что именно в изучаемый период были розданы в крепостное владение, т. е. закрепощены, десятки и сотни тысяч душ, все это мало имеет отношения к проблемам интеллигенции, в том числе крепостной.
Итак, не ясна не только проблема, но и самый объект исследования: что же изучает автор — интеллигенцию или "трудовые массы деревни"? Судя по тексту работы — последнее. Подмена объекта исследования — прием, восходящий к книге Штранге, неоднократно проявлявшего недопустимую непоследовательность, вольно трактуя социальное происхождение и положение массовой разночинной интеллигенции и отдельных ее представителей. В книге Курмачевой постоянно идет речь о грамотном] крестьянстве (имеется в виду грамотность элементарная, в пределах начальной двуклассной школы) как о крепостной интеллигенции. Именно о грамотном крестьянстве говорится в двух больших разделах второй главы: "Проблемы грамотности крестьян в Уложенной комиссии 1767 г." и "Система образования и школы для крестьян". Об участии грамотеев в пугачевском движении и других волнениях рассказывает почти вся четвертая глава — "Классовая борьба крестьянства и крепостная интеллигенция". Отождествление элементарно грамотных крестьян с крепостной интеллигенцией происходит по ходу всей книги (ср. с. 59–65, 67, 115, 119 и др.). Наконец, автор, чувствуя необходимость как-то резюмировать все подобные проявления своих истинных интересов, сама заявляет, что в исследовании идет речь "об одном из аспектов изучения истории крестьянства как класса крепостного общества", а не интеллигенции, что ее волнует "крепостной интеллигент как новый тип крестьянина", а не интеллигента (с. 148). Как же мотивируется подобная подмена? На с. 7 "Введения" Курмачева упоминает о крепостных грамотеях: "Они выполняли, хотя и в ограниченных рамках, функции, свойственные интеллигентным профессиям (например, обучение детей грамоте). Поэтому их условно можно включить в состав крепостной интеллигенции. Это допустимо и потому, что основной признак интеллигенции — занятие свободными профессиями — в условиях крепостной зависимости не во всех случаях определял их деятельность". Но позволительно заметить, что грамотные крестьяне, обучавшие детей такой же элементарной грамоте, какой владели сами, существовали и до крепостного права, и после его отмены, и в наши дни. Может быть, это все тоже интеллигенция? Наверное, Курмачева не располагает более строгим определением интеллигенции. Во всяком случае, она его нигде не приводит. Но ей как историку должно быть ясно, что подобному определению полагается отражать основную общественную функцию социальной группы. Что же касается интеллигенции, то это, конечно, неоднородная социальная группа со сложной внутренней градацией, но представляющая собой совокупность все же квалифицированных специалистов, занятых в процессах развития, распространения, интерпретации культуры в широком смысле слова[70]