. Ясно, что интеллигент, время от времени берущийся пахать землю, остается при этом интеллигентом (например, Л. Н. Толстой), а землепашец и скотовод, время от времени берущийся толковать детям азбуку, — крестьянином. И попытка объединить их в одно может привести только к потере объекта исследования, что, в сущности, и произошло с Курмачевой.
Ориентация на книгу Штранге подводит исследовательницу неоднократно. Так, она пишет: "Формирование крепостной интеллигенции по времени совпадает с формированием разночинной интеллигенции. Это свидетельство того, что в основе этих процессов лежали общие закономерности" (с. 68). Других сколько-нибудь убедительных доказательств своего тезиса автор не приводит. Между тем создание крепостной интеллигенции в статистически значимом количестве относится ко второй половине XVIII века и отнюдь не "совпадает по времени" с формированием массовой разночинной интеллигенции. Последнее происходило уже в Петровскую эпоху с помощью московской Славяно-греко-латинской академии, Московской навигацкой и математической школы, школы Ф. Прокоповича, архиерейских школ, медико-хирургического училища при Московском военном госпитале и т. п. Но главная беда Курмачевой в том, что соотнесение крепостной интеллигенции с разночинной, трактуемой в книге во всех отношениях "по Штранге", ведет к повторению ошибок этого "авторитетного" образца. В первую очередь, это касается именно объекта исследования, о чем говорилось выше. Далее, когда речь заходит о "прогрессивных" литераторах из интересующей автора среды, то автор, подобно Штранге[71], либо замалчивает деятельность тех писателей-крепостных, чье творчество не укладывается в концепцию книги (например, В. Вороблевского, М. Матинского, И. Майкова-Розова и др.), либо преподносит неверную и произвольно толкуемую информацию. Так, в разделе "Социально-политические темы в сочинениях писателей-крепостных" весьма подробно рассматривается, в частности, творчество Е. И. Кострова и И. И. Тревогина. Но ни тот, ни другой не были ни крепостными, ни крестьянами. Костров был сыном дьячка Вятской губернии[72] и только в этом качестве мог поступить в Вятскую духовную семинарию и окончить ее. Крестьяне, в том числе черносошные, в семинарии не допускались. Как третий ребенок в семье, Костров не обязательно должен был наследовать церковную должность отца. Указом 1784 года младшие сыновья-поповичи официально получили право, ввиду заполненности церковных штатов, выходить в другие сословия, в том числе в крестьяне. Практически же так было и ранее; в этом разгадка того, что поэт называл себя порой "экономическим крестьянином". Относить его к крепостным интеллигентам неправомерно.
Биография Тревогина также не тождественна жизни крепостного интеллигента: сын сельского иконописца, он учился в Харьковском воспитательном доме (для крепостных он был закрыт), был репетитором в Воронеже, корректором в типографии Академии наук, пытался издавать журнал. Типичной его судьбу, как и судьбу Кострова, можно назвать скорее для разночинца.
Неправомерно и привлечение в ряд аргументов творческой судьбы И. И. Варакина. Лишь незадолго до его рождения Варакины попадают в крепостные. Отец его более 50 лет управлял имением Голицыных, организовывал отпор пугачевцам, имел в обращении значительный капитал. Сам поэт, что признает и Курмачева (с. 207), был состоятельным человеком.
Подобные примеры можно было бы продолжить. В таком подходе к толкованию социальной принадлежности писателей, влекущем за собой натяжки, упрощения и умолчания, сказалась практика исследований, канонизированная Штранге. У него, как известно, в "демократическую интеллигенцию" оказались зачислены богатый украинский земле- и душевладелец, убежденный крепостник Г. А. Полетика, родоначальник целого клана дворян-литераторов главный инспектор Артиллерийского и инженерного шляхетского корпуса И. А. Вельяшев-Волынцев, близкий родственник "светлейшего" Потемкина П. С. Потемкин и т. п.
Наконец, совершенно неправомерной представляется трактовка сочинений М. Комарова как прогрессивных (с. 176–196). Рассказ Курмачевой об этом писателе приводит на память слова Г. А. Гуковского, не потерявшие своей актуальности: "Несколько лет назад… в литературоведении существовала мода выдвигать и чуть ли не превозносить бездарные и пошлые поделки литературных торгашей XVIII в…, отравлявших сознание демократического читателя чтивом не только безыдейным, но и подлаживающимся под помещичьи издания "для народа". К таким поделкам принадлежат и издания Комарова, который вовсе и не был писателем, а лишь "приспособителем" чужих книг для малокультурного читателя… Выдвижение Комарова и других мотивировалось тем, что они не дворяне, а люди демократические. Нужно ли доказывать, что наша социалистическая культура принимает наследство таких "дворян", как Радищев и Пушкин, и отвергает "наследство" Комаровых"[73].
Впрочем, судя по библиографии, приведенной в книге, М. Д. Курмачева не знакома с работами советских литературоведов — признанных знатоков XVIII века: Г. А. Гуковского, П. Н. Беркова, Л. И. Кулаковой. Вообще литература, использованная автором по вопросам истории системы образования и словесности в России XVIII века, чрезвычайно убога и архаична. По истории образования, т. е. по истории производства интеллигенции, где требовалось пристальное изучение многочисленных фактографических работ, посвященных конкретным учебным заведениям, М. Д. Курмачева ограничилась почтенной давности сочинениями обзорного характера[74]. Знакомство с подобными источниками не могло дать четкого представления о формировании интеллигентных кадров в России, о месте и удельном весе среди них крепостной интеллигенции. Статья М. Т. Белявского "Школа и система образования в России в конце XVIII в." (Вестник МГУ, 1959, № 2) освещает слишком узкий аспект проблемы и не исправляет положения. Между тем более детальное знакомство с источниками помогло бы Курмачевой избежать плоского взгляда и на общую картину, и на отдельные ее фрагменты. Так, например, знакомство с книгой Е. Р. Дашковой[75] существенно откорректировало бы представления об Академической гимназии (см. с. 107–108). Далее, по очень важному для исследования Курмачевой вопросу — о создании главных и малых народных училищ — ее литература также бессильна дать картину, близкую к реальной. Мы не найдем здесь ни отличающихся фактической подробностью работ А. С. Воронова, ни современных работ И. А. Деревцова и Л. А. Лепской, ни сочинений, посвященных истории губернского просвещения, в которых так или иначе освещается данный вопрос[76].
Плодом такого отбора материала явилась существенная ошибка. "Помещики стремились исключить ее [грамотность] из обихода дворни", — пишет Курмачева (с. 91). На с. 107 этот тезис подтверждается ссылкой на статью Н. М. Узуновой "Из истории формирования крепостной интеллигенции. По материалам вотчинного архива Голицыных" (Ежегодник Историч. музея. М., 1960). Между тем названные нами источники по истории народных училищ утверждают обратное: процент дворовых в училищах был весьма высок, доходя, например, в Москве до 65 % учащихся[77].
Что же касается русской литературы XVIII века, то здесь, напротив, необходимо было бы иметь широкие общие представления о литературной жизни, литературном фоне эпохи, чтобы найти место рассматриваемых частных явлений. Но, как уже говорилось, в книге не упомянуто ни одно сочинение обобщающего характера по этой теме. Только отдельные, узко направленные работы, в основном биографические очерки, хотя и в них мы видим ряд ошибок. Поучительна в этом отношении судьба И. И. Вара-кина, которому автор посвятила отдельный биографический очерк (с. 206–220). М. Д. Курмачева пишет: "Датой смерти Варакина некоторые исследователи считают 1812 г., когда прекратилась переписка с Анастасевичем" (с. 207) — и в то же время ставит годом смерти поэта 1817 год, не приводя никаких обоснований для предложенной ею датировки. Между тем Варакин жил после 1817 года не менее семи лет, о чем свидетельствует его письмо к вдове Державина, где он подробно исчисляет свои убытки от наводнения 1824 года[78]. Из того же источника М. Д. Курмачева могла бы также узнать, что к концу 1824 года Варакин был уже вольным человеком и имел чин титулярного советника — в книге, посвященной крепостной интеллигенции, эти сведения не были бы лишними. Очерк о Варакине наглядно показывает крайне малую библиографическую осведомленность автора: из печатных источников ссылки даны лишь на статью Н. Н. Замкова, датированную 1915 годом[79], в то время как все труды советского времени о Варакине, зачастую содержащие интересный фактический материал, даже не упомянуты[80]. И совершенно необъяснимо отсутствие в книге "Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX века" ссылок на одно из немногих исследований по данному вопросу — статью А. Б. Астафьева "Рабочие крепостные поэты первой половины XIX века", где о Варакине говорится довольно подробно[81].
Как известно тем, кто интересуется русской литературой XVIII века, в произведениях литераторов-дворян, начиная с Кантемира и Сумарокова, кончая Жуковским и братьями Тургеневыми, патриотическая тема была одной из главных. К концу столетия обращение к теме истинных "сынов отечества", к теме "отчизны" и т. п. приобрело именно в дворянской литературе массовый характер (ср., например, ежегодные сборники речей и стихов учеников Московского университетского благородного пансиона). М. Д. Курмачева же пишет в заключительных строках: "Темы народа, Родины, патриотизма занимали центральное место в письменном творчестве крепостной интеллигенции. В XIX в. эти темы во весь голос зазвучали в трудах демократической интеллигенции, в произведениях классиков русской литературы. В этом немалая заслуга крепостной интеллигенции…" (с. 318). Исторические масштабы, таким образом, не соблюдены.