Точно так же автор считает, что мотив обличения "всепоглощающей страсти к деньгам и обогащению" — заслуга демократической литературы конца XVIII века (с. 151). На самом же деле именно дворяне, болезненно ощущавшие все симптомы роста буржуазных отношений, неуклонно развивали этот мотив с середины XVIII века (еще М. М. Херасков в 1763 году писал: "Однако может ли на свете Прожить без денег человек? Не может, изреку в ответе, И тем-то наш и скучен век").
Как видим, ряд выводов автора не выдерживает проверки фактами, а причина этого в ненадежных источниках. Неудивительно, что в их ряду концепция Штранге пользуется у автора популярностью и трактуется в тексте как нечто доказанное и незыблемое (см. с. 8, 49–59, 93, 137 и др.).
В связи с этим необходимо отметить, что у М. Д. Курмачевой, как и у ее предшественника, отсутствуют представления о развитии не только литературы, но и интеллигенции в целом в России XVIII века. Это видно из первых же страниц второй главы, которая называется "Формирование крепостной интеллигенции как социальной группы". Там утверждается: "Вторая половина XVIII в. — это время, когда духовная культура перестает быть принадлежностью только дворянского быта и культуры. Просвещение в России этого периода не было единым по социальному содержанию. В просвещение втягивались люди "среднего рода", не принадлежавшие к господствующему классу. Начинала разрушаться вековая монополия господствующего класса на образование. Но узкосословный социальный базис тормозил решение новых и больших задач, которые выдвигались перед всеми сферами культуры под напором развития капиталистических отношений… Несмотря на правительственную политику во второй половине XVIII в. и в последующий период, стремившуюся отстранить народные массы от просвещения, знания и образование распространялись в их среде. Это являлось одной из существенных особенностей новой культуры" (с. 58–59).
Но ведь в действительности процесс развития системы образования в России XVIII века дает совершенно иную, гораздо более сложную картину. Во-первых, в допетровской России дворянство не только не обладало "вековой монополией" на образование, но и вообще "чуралось" культуры, и это положение лишь постепенно менялось на протяжении всего XVIII века. Петровские специальные учебные заведения, в которых наряду с дворянскими недорослями учились и поповичи, и разночинцы (до одной трети всего состава и более), были куда более "демократическими" заведениями, чем система сословного образования конца XVIII века. Во-вторых, далеко не вся область образования "монополизировалась": дворянство вовсе не гналось за практическими знаниями врача, строителя, учителя, землемера, а между тем правительство, сознавая зависимость благосостояния и обороноспособности страны от наличия отечественных профессионалов подобного профиля, еще с Петровской эпохи постоянно предпринимало меры к их образованию.
Не "монополия" на культуру и ее "разрушение", а становление сословно-дифференцированной системы образования как фактора социального расслоения культуры нового времени — вот основное содержание истории русской культуры XVIII века[82]. Лишь в продолжение второй половины столетия, как показывают статистические исследования, занятия высшей для того времени, литературной формой духовной деятельности в основном становятся на уровень сословной дворянской привилегии. Но в книге М. Д. Курмачевой об этом ничего нет, поскольку автор не располагает практически никакими данными ни о динамике роста, ни о сословной дифференциации грамотности и образованности в России изучаемой эпохи.
Далее, М. Д. Курмачева утверждает, что "потребность страны в культурных силах была слишком велика, а их удовлетворение только за счет свободных сословий недостаточно" (с. 69). Между тем в России начиная с последней трети XVIII века наблюдается хронический кризис перепроизводства интеллигенции, в результате которого получавшие квалификацию интеллигенты не могли найти применения своим знаниям и умениям и должны были влачить жалкое существование[83]. Немало способствовало тому наличие крепостной интеллигенции, занимавшей даром или за символическую плату те места, которые в буржуазном обществе приносили бы доход. Удовлетворение "потребности страны" за счет "свободных сословий" было не недостаточно, а экономически и морально невыгодно, нерационально.
Высказывания М. Д. Курмачевой по поводу общих процессов русской культуры XIX века не случайны, они носят характер концепции. Это нервный узел книги, с поражением которого рассыпается, лишенное верных перспектив, и все сочинение в целом.
Итак, отсутствие четкой постановки проблемы, подмена объекта исследования, неудовлетворительная источниковая база, сомнительные концептуальные установки… Есть ли в книге дельные материалы, рациональное зерно?
Интерес представляет первая глава "Крепостная интеллигенция в буржуазной и советской историографии". Рассказ о предшественниках, писавших о крепостной интеллигенции, в основном ведется в объективном тоне, без полемических отступлений. Это способствует созданию представления о разработанности данной конкретной проблемы. Но, к сожалению, необходимость обосновать актуальность собственного исследования заставляет автора порой отступать от объективного тона; при этом критика носит характер эскапад, поскольку никаким аргументам места не предоставлено. Так обстоит дело с возражениями по поводу работ Н. Н. Евреинова (с. 28), Е. С. Коц (с. 31), "переоценивших", по представлениям автора, роль дворянства в производстве крепостной интеллигенции.
Попытка дать новый ответ по важнейшему вопросу о генезисе крепостной интеллигенции имеется во второй главе. Необходимо на ней остановиться. Полемизируя с названными авторами, М. Д. Курмачева пишет: "Не волей и желанием крепостников… было вызвано появление группы крестьян, которую начали привлекать новые профессии, не связанные с физическим трудом. Неправомерно рассматривать этот процесс как результат мер, исходивших сверху, а не как результат внутренних процессов развития, созревания объективных условий. Предпринимаемое дворянством было не причиной, а следствием сдвигов в социально-экономическом развитии России второй половины XVIII в., отразившихся на жизни и быте крестьянства" (с. 67).
Если бы этот тезис удалось доказать, то можно было считать оправданным новое обращение к старой теме, предпринятое М. Д. Курмачевой. Но… доказательств нет. Нет фактов, нет их статистического обобщения, есть одни слова. Чем же подкрепляет свой тезис автор? Только аналогией с разночинной интеллигенцией (с. 67–69). Логическая недопустимость и фактическая ошибочность такого подхода рассмотрена выше.
Вместе с тем несомненно: образование крепостной интеллигенции — результат объективных условий. В первую очередь, создания к 1760-м годам массовой дворянской интеллигенции, чьи растущие разнообразные потребности в цивилизованной жизни, в материальной и духовной культуре должны были удовлетворять квалифицированные специалисты соответствующего профиля. Дальнейшее — дело рационального использования средств и возможностей, бывших в распоряжении помещиков. До тех пор, пока не будет с цифрами и фактами в руках доказано, что в XVIII веке имел место процесс массового самопрохождения русских крестьян в круг таких специалистов, построения М. Д. Курмачевой останутся кабинетными теориями.
Более того, данные, приводимые автором, свидетельствуют о том, что на создании школ для крестьянских детей настаивали в Уложенной комиссии 1767 года именно феодалы и государственные учреждения, бывшие феодальными учреждениями. Здесь же приводятся их мотивы, вполне феодального характера (с. 71–80). На с. 79 говорится, что первоначально привлечение к учебе крестьянских детей потребовало бы принуждения. В другом месте убедительно показано, что обучение как грамотных, так и специально образованных крестьян шло именно "сверху" (с. 95-104). На с. 122–123 недвусмысленно сказано, что центрами крепостной интеллигенции были крупные вотчины. На с. 94 автор пишет, что даже в первой четверти XIX века "грамотность среди крестьян была довольно редким явлением". Вызывает недоумение утверждение М. Д. Курмачевой на с. 67 о якобы существовавшей "простой зависимости": "в большей массе крепостных сосредоточивалось большее число крепостной интеллигенции". Неизвестно, кто и когда вывел эту "простую зависимость", зато известно, что получение интеллигентской квалификации не есть односторонний процесс, совершающийся только по воле субъекта. Или: на с. 65 сказано, что "стремление крестьян к знаниям было социальной проблемой". Возможно, но только не в XVIII веке, судя по материалам книги.
Концепция М. Д. Курмачевой, как видим, не подтверждается фактами.
С интересом читаются, на фоне рассказа о грамотных крестьянах, строки, посвященные настоящим интеллигентам. Но… на поверку оказывается, что зачастую эти строки обязаны своим содержанием трудам предшественников, — в частности, неопубликованной диссертации Е. В. Гаккель, книге Е. С. Коц и др. Это касается рассказа об Арзамасской школе живописи (с. 122), о самодеятельном театре крепостных А. Б. Куракина (с. 126–127), о крепостных медиках (с. 133), других крепостных интеллигентах (с. 242–243), о взбунтовавшихся шереметевских музыкантах (с. 298), об убийстве А. Минкиной, любовницы Аракчеева (с. 299), и т. д. Автор честно указывает источники, но все же должна быть разница между исследованием и компиляцией, хотя бы в фактографической, главной части работы.
Очень интересны некоторые численные данные, приводимые со ссылками на Т. Дынник и Е. В. Гаккель (с. 138). Своего же ответа, кроме общих фраз, о численности крепостной интеллигенции автор дать не может (с. 13.9), что неудивительно ввиду неопределенности объекта исследования.
Бесспорной заслугой Курмачевой можно назвать лишь те добытые в архивах немногочисленные сведения, в которых находим неизвестные ранее данные о крепостных изобретателях, деятелях научно-технической мысли. Весь раздел, отчасти заполненный извлечениями из работ других авторов, занимает 25 страниц. Интересные сами по себе, новые данные исследователя не могут заслонить общего весьма невыгодного впечатления от книги.