[250]. Так далеко Мабли еще не заходил. Но в отношении государственной власти он стремится к тому же, что и американцы: нужно построить систему взаимного контроля и зависимости, осуществить так называемое разделение властей. Рим, Англия (она, конечно, лишь в неполной мере), Германская империя, Нидерланды, Швейцария, но прежде всего Швеция – вот примеры такого уравновешивания властей. Однако, по мнению Мабли, всегда остается опасность, что тот или иной обладатель фактических властных средств в государстве, исполнительная власть, как он называет такого обладателя, в силу природного властолюбия попытается возобладать над прочими инстанциями. Конечно, неопосредованная демократия тоже является деспотизмом, народ невежествен, и его господство разрушается, обращаясь в анархию, вследствие чего потом опять возникает нужда в магистратах с экстраординарными полномочиями.
Но важнее всего все же недоверие к исполнительной власти. Мабли понимает и одобряет даже противодействие комиссарам короля, интендантам, «пашам» (bachas) своих провинций, и упрекает иезуитское государство в том, что иезуиты поступили бы разумнее, если бы научили индейцев самоуправлению, чтобы те сами могли выбрать из своей среды властные органы для экономического управления республикой[251]. Философам-экономистам с их фанатичным поклонением «единству», с их «единением силы и воли» (unite de force et de volonte) он задает вопрос: может ли философ вообразить себе возникновение политического единства, если неравенство царит в землевладении и во всех прочих жизненных условиях, а политическая власть служит только сохранению этого неравенства[252]. Свободное гражданское самоуправление подразумевает участие граждан в законодательном процессе. Исполнительная власть должна снова и снова подвергаться разделению на различные административные ветви, ибо в противном случае будет происходить скопление силы и возникнет «универсальный магистрат», т. е. деспот. Необходим регулярный контроль над правительством. осуществляемый особыми комиссиями законодательной власти. автор рекомендует даже периодически объявлять «год реформ». в течение которого осуществлялся бы особенно строгий контроль. Того обстоятельства, что в тот самый момент, когда обычный контроль начинает активно преследовать определенную цель, контролирующая инстанция превращается в исполнительную и вновь происходит накопление деспотической власти (его как раз и нужно было остановить), Мабли, по всей видимости, не заметил. Но действия якобинцев, испытавших сильнейшее влияние его сочинений, предоставили этому практические доказательства. Враждебное отношение к исполнительной власти передалось от Мабли Французской революции. Ссылаясь на него, Робеспьер заявил в Учредительном собрании 18 мая 1790 г., что только законодатели могут принимать решения в вопросах войны и мира, потому что они не имеют ни малейшей заинтересованности в том, чтобы злоупотреблять своей властью, король же, скорее всего, склонен к такому злоупотреблению, «вооружен могущественной диктатурой, которая может посягать на нашу свободу» (armé d’une puissante dictature, qui peut attener à la lliberté). С надзорных задач начинается деятельность Национального конвента и, следовательно, фактическое вмешательство законодательной власти в частные задачи исполнительной. Ведомая одной только целью, стремлением достичь определенного результата, она от простого надзора разрастается до полного поглощения поднадзорной деятельности. Но и в этом якобинцы всего лишь следовали совету Мабли, который в «Правах и обязанностях гражданина» (1756) писал, что во время революции представители народа должны полностью принять на себя руководство всеми делами и взять в свои руки саму исполнительную власть. Таким образом, то, что впоследствии назвали якобинской диктатурой Национального конвента, было намечено уже у Мабли. Название «диктатура» он, конечно же, еще сохраняет за римским правовым учреждением, о котором в те времена всюду повторяли стереотипные суждения (они собраны в соответствующей статье «Энциклопедии»): чрезвычайные обстоятельства требуют применения чрезвычайных мер, во время диктатуры законы молчат, могущество диктатора компенсируется временными ограничениями и т. п[253]. Мабли же говорит о диктаторе, что он больше, чем король, потому что с его назначением прекращалась деятельность всех прочих магистратов. Именно в продолжении деятельности магистратов Макиавелли видел гарантию против злоупотребления диктаторской власти. Напротив, то, как диктатуру представлял себе Мабли, уже свидетельствует о переходе к новому понятию диктатуры. Она становится абсолютным полновластием, перед которым уничтожаются все прежде существовавшие компетенции. При ней речь уже больше не идет, как при обычной комиссарской диктатуре, о верховном командовании во время войны или о подавлении восстаний. Обосновывая необходимость диктатуры, Мабли говорит, что ее нужно вводить, поскольку законы понемногу ветшают и коррупция принимает слишком большие размеры.
По-видимому, диктатор представляется ему неким реформационным комиссаром с неограниченными полномочиями в отношении всей конституционно установленной государственной организации. Если сопоставить это с упомянутым выше высказыванием Мабли о том, что во время революции представители народа должны взять в свои руки и саму исполнительную власть, то это будет уже новая, осуществляемая от имени народа, диктатура Конвента, т. е. уже не комиссарская реформационная, а суверенная революционная диктатура.
Как и во многих других отношениях, Руссо и здесь не столь актуален, как Мабли. Однако если рассматривать его замечания в контексте всего «Общественного договора», то его представление о диктатуре, по другой причине, тоже служит предзнаменованием нового понятия диктатуры. Руссо посвятил диктатуре отдельную главу (Общественный договор. Кн. IV, гл. 6). В ней прежде всего воспроизводится множество традиционных воззрений, так что для поверхностного взгляда именно эта глава не содержит ничего нового. Но при систематическом изучении впечатление меняется. Подробное обсуждение тут необходимо не столько из-за того зачастую преувеличенного влияния, которое «библия якобинцев» оказала на Французскую революцию, сколько ради предметного содержания, очерчиваемого афоризмами Руссо. По этой противоречивой книге легче все показать, насколько критическим было положение континентального индивидуализма и где располагался тот пункт, в котором он оборачивается государственным абсолютизмом, а его требование свободы – требованием террора.
Гирке (Альтузий, с. 116) говорит, что исходным пунктом и целью «Общественного договора» является свобода индивидуума. Действительно, исходный пункт здесь заключен в безусловной, естественной, неотчуждаемой свободе отдельного человека. цель будто бы тоже. Нужно создать такое государство, в котором не останется ни одного несвободного, в котором отдельный человек не будет жертвовать ни каплей своей свободы. Величественными жестами в «Общественном договоре» создается большой ажиотаж в связи с обещанием дать ответ на необычайно трудный и до сих пор не решенный вопрос: «Найти такую форму объединения людей, которая защищала бы личность и собственность каждого включенного в это объединение человека и благодаря которой каждый был бы объединен с каждым и тем не менее подчинялся бы только самому себе, оставаясь столь же свободным, сколь и прежде» (trouver une forme d’association qui défende et protège de toute la force commune la personne et les biens de chaque associé et par laquelle chaqun s’unissant à tous, n’obéit pourtant qu’à luimême et reste aussi libre qu’auparavant (1,6)). Впрочем, предложенный ответ сам по себе не был неожиданным: если каждый человек объединяется с другими только на основе своего добровольного согласия, то он повинуется только себе самому и остается таким же свободным, каким был до этого, при этом, однако, само собой разумеется, что свобода не означает необузданности, иначе совместная жизнь была бы невозможна. Существенным всегда должно оставаться то, что отдельный человек повинуется только себе самому. Поэтому базисный договор должен быть заключен единогласно, в остальном же большинство всегда может обязать меньшинство (IV, 27)[254]. У Локка решающее оправдание государства было таким же: ввиду моего согласия с государством каждое государственное решение есть мое собственное решение, я подчинился большинству (О гражданском правлении. VII, § 38). Но Руссо в своем индивидуализме идет, по-видимому, еще дальше Локка, поскольку отрицает какое бы то ни было представительство для совокупной воли индивидуумов. Английский народ не свободен, потому что не он правит сам собой, а им правит парламент (III, 155). Суверенная воля народа не может быть репрезентирована, равно как и сам народ. Поэтому сковывающие индивидуальное узы, которые крепки в сословных и других опосредующих корпорациях, совершенно ослабевают. В конце концов отдельный человек, по всей видимости, становится свободным полностью и безусловно и непосредственно противостоит одной только общей воле. При конструировании государства это формулируется в том смысле, что государство уже не основывается в результате подчинения какой-либо власти и договора с этой властью, договора о господстве, в общественном пакте (pacte social) говорится только о единении. Теории государства, сочетающие в себе, как у Пуфендорфа, несколько договоров, единение и подчинение, меркнут перед логикой простого договора, каковой у Гоббса является договором о подчинении, а у Руссо – договором о единении. Результатом в обоих случаях оказывается прежде всего то, что индивидуум и государство противостоят друг Другу непосредственно. Благодаря этому индивидуалистическая дедукция государства становится в высшей степени последовательной. Фактически теория Руссо внесла решающий вклад в превращение Франции в либеральное гражданское государство. Но в его системе заключено и другое, более отдаленное, следствие. Оно касается принципиального значения индивидуума в государстве.