О том, сколь бесконечные противоречия возможны в рамках так называемой системы естественного права и насколько поверхностен обычай сводить их под одним-единственным именем, мы уже говорили (с. 42). Здесь же противоречивость обнаруживает свое наиболее отдаленное следствие. Исходный пункт естественно-правовой конструкции, индивидуум, у разных представителей естественного права представляет собой нечто совершенно различное. При самом по себе формальном характере исходного определения политический результат зависит от того, в какой мере индивидуалистическому отправному пункту придается субстанциальное содержание. Самое значительное противоречие, какое вообще может встретиться в учении о государстве, проявляется здесь в рамках естественного права. Есть одно естественное право, в котором отдельный человек представляет собой конкретно существующую реальность, независимую от каких бы то ни было социальных организаций и форм, и потому предстает чем-то принципиально неограниченным, противостоящим государству как чему-то принципиально ограниченному, и есть другое естественное право, в котором эти отношения перевернуты. Для научного естественного права, по Гоббсу, отдельный человек – это энергетический центр, а государство – возникающее из вихревого движения таких атомов единство, поглощающее все единичное, Левиафан. Естественное же право справедливости, пусть и в ослабленной, гуманистической версии, сохраняет такое понятие индивидуума, которое даже и не может быть схвачено рационалистически, которое дошло до нас из христианского естественного права и своего наивысшего подъема достигло в пуританстве. Здесь каждый индивидуум предстает возвышающимся над всеми рациональными выводами и объяснениями, а потому и над всяким ограничением и регламентированием, над всяким соразмерением его ценности носителем бессмертной, сотворенной и спасенной Богом души. Пожалуй, здесь могут быть рационализированы государство и общество, и именно эта принципиальная иррациональность отдельного индивидуума позволяет без остатка рационализировать все социальное, но принцип различения, отделяющий принципиально ограниченное от принципиально неограниченного, остается безусловно ясным. Государство, как нечто принципиально ограниченное, есть рациональная конструкция, отдельный же человек есть нечто данное субстанциально. В несистематических, трудно согласуемых с его метафизикой высказываниях Локка воздействие, исходившее от пуританского христианства, еще достаточно сильно, чтобы возвысить конкретную и субстанциальную индивидуальность со всеми ее догосударственными правами, свободой и собственностью над любым сомнением. Математическая же, естественно-научная последовательность, к которой стремился Гоббс, заставляла его абстрагироваться от всякого конкретного содержания. Вследствие этого индивидуум лишается своей конкретной индивидуальности, но зато (и здесь перед нами тот же систематический ход мысли, что и у Спинозы, у которого индивидуум ничтожен, а универсум представляет собой единое целое) целое, Левиафан, становится субстанциальным носителем всякого права.
Итак, формула Руссо гласит: каждый из нас сообща отдает свою личность и все свои силы под суверенное руководство совокупной воли, за это он принимается в общину как неделимый член целого (chaqun de nous met en commun sa personne et toute sa puissance sous la suprême direction de la volonté générate; et nous recevons en corps chaque membre comme partie indivisible du tout (I, 610)). Часто обращали внимание на сходство этой формулировки с формулой Гоббса (О гражданине. V, 7), ее даже называли дословным повторением последней, с той лишь разницей, что место Левиафана в ней занимает «всеобщая воля» (Атже, с. 286). Стало быть, сколь бы индивидуалистическими ни были отправные точки Руссо, суть все же состоит в том, что происходит с составленным из индивидуумов целым: потощает ли оно всякую социальную содержательность, становясь принципиально неограниченным, или же отдельный человек сохраняет свою конкретную субстанциальность. Совокупное целое, возникающее из социального контракта, Руссо называет общим для всех «Я» с его собственной жизнью и волей, которое без остатка вобрало в себя все, чем обладает каждый индивидуум, с тем чтобы возвратить ему это, но так, что он уже будет обладать всем этим по праву (I, 6), и которое вследствие этого обладает абсолютной властью (pouvoir absolu (II, 41)) над всеми индивидуумами, подобно тому как человек имеет абсолютную власть над членами своего тела. Суверен не знает отдельного человека как такового (II, 48). Пред ним все нивелируется. Каждая социальная группировка внутри государства, каждая партия и каждое сословие как таковые неправомерны, у человека нужно отнять все его существование, всю его жизнь и все его силы, чтобы возвратить их ему от имени государства (II, 73). Правомерно все, чего требует общественное единство (unité sociale), пусть даже это затрагивает религиозные убеждения (IV, 817), всякая другая зависимость, помимо зависимости от государства, есть что-то, что было отнято у государства (II, III). Однако вопрос о том, приобретает ли общее для всех государственное Я тот смысл, что индивидуумы оказываются поглощены им, разрешается не такими высказываниями, а с помощью идей всеобщей воли, носителем которой является не отдельный человек, а объемлющее единство.
Всеобщая воля (volonte générale) – одно из основных понятий конструируемой Руссо философии государства. Это воля суверена, и она учреждает государство как некое единство. В этом своем качестве она имеет одну понятийную особенность, отличающую ее от всякой партикулярной отдельной воли: для нее то, что есть, всегда совпадает с тем, что поистине должно быть. Подобно тому как Бог соединяет в себе власть и право, и все, что он делает, по своему понятию всегда есть благо, которое составляет его действительную волю, так же и суверен, т. е. всеобщая воля, предстает у Руссо тем, кто благодаря одному только своему существованию всегда уже является тем, чем должен быть: le souverain par cela seul qu’il est, est toujours tout ce qu’il doit être (I, 75). Всеобщая воля всегда права (droite, II, 610), она не может ошибаться (II, 3), она есть сам разум, коим она определена с той же необходимостью, с какой естественный закон господствует в физическом мире (II, 44). Это непреходящая, неизменная, чистая воля (IV, 1). Напротив, воля отдельного человека, volonté particulière или individuelle, как таковая ничтожна (III, 26). Партикулярное действие, партикулярная воля, партикулярный интерес, всякая партикулярная зависимость (II, III), партикулярная сила и партикулярная забота (III, 158) сами по себе незначительны перед единством и величием всеобщего. Слово «партикулярный» здесь почти ругательство, как у Гоббса слово «приватный». «Всеобщая воля» возводится до божественного достоинства и уничтожает всякую особенную волю и все особенные интересы, которые в отношении ее выглядят просто воровством. Поэтому вопрос о неотчуждаемых правах индивидуума и о сфере свободы, не допускающей вмешательства суверенной всеобщей воли, можно больше не поднимать. Он устраняется простой альтернативой, в которой индивидуальное либо согласуется с всеобщим и тогда в силу такой согласованности имеет некую ценность, либо не согласуется и тогда как раз оказывается ничтожным, злым, испорченным и вообще не является волей, достойной внимания в моральном или правовом смысле.
Практическая цель разделения властей и сохранения промежуточных инстанций состояла в том, чтобы преломить власть государства в системе препятствующих и взаимно ограничивающих друг друга компетенций и тем защитить свободу отдельного человека. Перед лицом всеобщей воли, которая одна только и обладает достоинством истинной реальности, было бы бессмысленно говорить о каком-то разделении. Руссо кончает с ним остротой о японских фокусниках, которые разрезают ребенка на куски, а потом снова предъявляют его целым и невредимым. Правда, он тоже находится под суггестивным воздействием образа весов (I, 82. II, 610. III, 810. IV, 63). Но сам суверенитет возвышается над такими теориями. Правление, администрирование не может быть ничем иным, кроме как осуществлением всеобщей воли. Только в этом состоит его оправдание. Вся деятельность исполнительной власти ставится, как и у Локка, в простое отношение к всеобщей правовой норме. только Руссо, к сожалению, ничего не говорит о внешних сношениях, интерес к которым побудил Локка ввести в свою конструкцию федеративную власть (III, 1512). Правительство (le gouvernement или le Prince) должно исполнять законы, оно наделено властью претворять волю закона в действительность, оно – рука закона, «приложенная к закону сила» (la force appliquee а la loi (III, 158)). Только всеобщая воля, т. е. законодательство, по своей природе является неотчуждаемым делом народа. напротив, исполнительная власть может принадлежать одному человеку, нескольким людям или всей их совокупности. В соответствии с формой правления государство является монархией, аристократией или демократией (И, 1). В рамках монархической исполнительной власти существуют также промежуточные сословия (ordres intermédiaires), такие как дворянство, которое может быть полезно в крупном государстве (III, 65).
Отдельные атрибуты, которые Руссо приписывает всеобщей воле, – ее непреложность, несокрушимость, моральная чистота – в соединении с другими необходимыми предпосылками придают ей многостороннюю значимость. Во-первых, она является всеобщей в отношении своего субъекта: как воля совокупного целого она исходит от всех (eile part de tous). Это не означает, что всеобщая воля есть сумма всех отдельных частных воль. она не может быть такой суммой, потому что по своему понятию противоположна всему частному она есть то, чем обладает каждый, но не как частный человек, а как гражданин (1,77. II, 4). Во-вторых, всеобщая воля является всеобщей по своей цели: целью этой является всеобщее, т. е. всеобщий интерес, общественная польза (utilite publique) или всеобщее благо (le bien general) (II, 4). Этот всеобщий интерес тоже представляет собой нечто иное, нежели сумма частных интересов. Конечно, при разумном распределении и равенстве жизненных условий он обычно будет совпадать с интересом всех отдельных людей, но там, где партийные и коалиционные подразделения создают внутри государства групповые интересы, всеобщая воля бывает искажена (II, 33). В-третьих, всеобщая воля является таковой как генеральная воля, т. е. она не может касаться отдельных случаев, не может проводить индивидуальные различия, признавать особые и исключительные права и выдавать конкретные решения. Здесь превалирует абстрактное понятие закона XVIII в., в противоположность тому здравому, практическому значению, которым всеобщий характер правовой нормы обладал у Монтескье. Она универсальна как dictamen rationis, закон разума (loi de raison), который должен в точности соответствовать закону природы (loi de la nature) (II, 44). Если эти качества налицо, если воля является всеобщей как по своему субъекту, так и по своему объекту и фактическому составу, то она тем самым оказывается обоснованной в качестве права и становится не только всеобщей путеводной нитью, регулятивной идеей, но и принципом, который впервые только и конституирует правовой характер того или иного распоряжения и превращает всего лишь фактический приказ в правовое положение, имеющее обязующую силу. Если эти качества отсутствуют, то право не возникает и поставленная задача, т. е. возведение власти в ранг права, остается не решенной и не может быть решена даже репрезентацией всеобщей воли. Если какая-либо корпорация как таковая или парламент, избранный по сколь угодно демократическому избирательному праву выражает свою волю как волю государства, то это может быть, пожалуй, объяснено историческими причинами или практическими соображениями, но все они – не оправдание. Ведь всеобщая воля обладает определенными качествами, которые либо наличествуют, либо отсутствуют. Последовательно проведенное, это положение может уничтожить демократию. Ибо можно заметить, что, согласно «Общественному договору», всеобщ