ая воля не зависит от формы правления. По своей сущности она является волей совокупности людей, но отдельные люди могут обманываться в отношении своей собственной истинной воли, а кроме того, воля их может быть подвластна страстям и потому не быть свободной. Классическая традиция стоицизма оказывается здесь действенной и у Руссо, вследствие чего становится ясно, что «Общественный договор» – не «руссоистское» и не «романтическое» произведение, что традиционный порядок, в соответствии с которым рациональная способность возвышается над иррациональными аффектами, здесь еще не сменен на обратный. Если уж человек оказался испорченным, то государство должно вернуть его в достойное человека состояние, всякая «природная сила» (force naturelle) должна исчезнуть и моральное существование должно заменить существование всего лишь природное (II, 4). Если, стало быть, и у большинства граждан государства соответствующая моральным или правовым отношениям воля может быть вытеснена волей эгоистических аффектов, то разумной волей может обладать меньшинство или даже один-единственный человек. Руссо знает в Европе только одну страну, в которой имеются предпосылки для истинного законодательства, – это Корсика (II, 105,6). Для идеальной формы правления – непосредственной демократии – потребны редко встречающиеся предпосылки: возможность с легкостью обозревать все отношения, простота нравов и отсутствие лишних потребностей, а все это вещи, которые настолько редки, что эта совершенная форма правления свойственна, скорее, народу богов, а не людей (III, 48). Заключенная во всем этом двусмысленность, делающая «Общественный договор» такой спорной книгой, основывается на том, что речь в ней ведется о воле всех людей и о количественном единогласии (IV, 28), о воле большинства и об общем интересе, к которому нужно прийти путем уравновешения противоположных интересов (II, 32), но несмотря на это, воля, интерес и народ являются моральными, а не просто фактическими величинами. У рабского народа даже единогласие не доказывает наличия всеобщей воли (IV, 23). Если народ добр, то ему достаточно лишь подняться и взять свою свободу: если же он испорчен, то его отношение к тирану остается всего лишь фактическим, и тогда безразлично, бунтует он или нет – у него нет права на революцию. Только тезис о том, что народ, т. е. управляемые в противоположность правящим, добр от природы и, стало быть, при любых обстоятельствах, добр по своему понятию, – тезис, который можно было извлечь из других работ Руссо, но не из самого «Общественного договора», – превращает изложенную в этом произведении и наполненную абстрактными конструкциями систему в революционную идеологию. Ибо, сколько ни говорить о свободе, она возникает не из разумного практического стремления к безопасности и комфорту, как у англичан и у Монтескье, а облечена моральным пафосом добродетели (vertu). Только тот, кто добр в моральном смысле, свободен и имеет право называться народом и отождествлять себя с ним. Другое следствие состоит в том, что только тот, кто обладает vertu, имеет право участвовать в принятии решений по политическим вопросам. Политический противник морально испорчен, это раб, которого надо обезвредить. Если выясняется, что большинство подвержено порче, то добродетельное меньшинство может применить любые насильственные средства, чтобы способствовать победе добродетели. Осуществляемый им террор нельзя даже назвать принуждением, он только средство помочь несвободному эгоисту прийти к его собственной истинной воле, разбудить в нем гражданина (citoyen). «Общественный договор», в котором неотчуждаемое право свободного народа на непосредственное самовластие полагается в качестве фундаментальной аксиомы, служил, таким образом, оправданию диктатуры и давал обоснование деспотизму свободы. Самый радикальный пафос свободы сочетается здесь с беспощадным фактическим подавлением противника, но это именно фактическое, а не моральное подавление. Антитеза права и власти, на которую угнетенное право до сей поры указывало господствующей власти, используется теперь идущим к победе меньшинством как антитеза права и большинства. Руссо вызвался показать, как возможно государство, в коем нет ни одного несвободного. На практике ответ заключался в том, что несвободных уничтожали. Оправдание этому содержится в положении, высказанном самим Руссо: при определенных обстоятельствах человека нужно заставить быть свободным (on le frcera d’être libre) (I, 78).
Руссо не называет это господство добродетели диктатурой. Он по традиции ограничивает употребление этого слова понятием конституционно предусмотренных экстраординарных полномочий, выдаваемых на короткое время для того, чтобы выйти из затруднительного положения. Привычные высказывания о диктатуре вновь появляются и у него: в интересах безопасности (sürete) и общественного порядка (ordre publique) в чрезвычайных случаях необходимы чрезвычайные меры, законы не должны быть «негибкими» (inflexibles).
формальное применение закона чревато опасностью навредить трактовке расследования реальных обстоятельств. законодатель должен предусматривать, что он не может всего предусмотреть, иными словами, все это тезисы, частично происходящие из учения об эпикии, которые воспроизводил и Локк. Диктатор господствует (domine) над законом, не являясь представителем законодательной власти (IV, 64), – положение, любопытное потому, что, согласно Руссо, всеобщая воля вообще не может быть репрезентирована. во времена диктатуры законы «спят», диктатор может заставить законы замолчать, но не заговорить и т. д. Рассуждения Руссо, пусть и иным путем, ведут, однако, к тому же результату, что и рассуждения Мабли. Руссо различает два вида диктатуры: диктатура в собственном смысле слова, при которой законы молчат, и другая, состоящая в том, что различные компетенции, наличествующие в соответствии с действующими законами, сводятся воедино, т. е, в рамках исполнительной власти происходит концентрация, причем в остальном правовая ситуация остается неизменной. Эта вторая диктатура, диктатура в несобственном смысле, вводится, согласно Руссо, знаменитой формулой videant consules и в отличие от подлинной диктатуры ни в коем случае не является внеправовым пространством для применения фактических мер. Здесь нет нужды оценивать исторические воззрения Руссо[255]. Интересно лишь, что в этом различении уже проступает противоположность между диктатурой и рассматриваемым позднее осадным положением, основывающимся на передаче всей исполнительной власти. Правовая защита, обеспечиваемая регламентированием и разграничением компетенций, полностью игнорируется, а упразднение всей череды инстанций и до предела ускоренное судопроизводство не считаются диктатурой, ведь во всеобщей воле ничего не меняется, просто в рамках исполнительной власти происходит ускорение и ужесточение действия той силы, которая, как и прежде, исполняет один и тот же закон. Подлинная диктатура состоит, таким образом, лишь в том, что действие совокупного законосообразного порядка на время приостанавливается. О том, на какой правовой основе покоится это бесправное состояние, Руссо ясно не говорит, онне воспользовался случаем развить здесь диалектику самого себя приостанавливающего права. Всеобщая воля действительна вообще и без всяких исключений. содержательное пояснение относительно того, что с учетом особенностей положения дел она на какое-то время должна перестать действовать, констатация конкретного исключительного случая – все это логически невозможно в силу ее всеобщей природы. Именно по этой причине «верховный глава» (chef supreme), коему поручено заботиться об общественной безопасности, будет приостанавливать действие авторитета закона. Такое поручение должно быть либо общим делегированием, либо партикулярным актом (acte particular). Каким образом всеобщая воля в исключительном случае приостанавливает сама себя, остается загадкой, равно как, впрочем, и то, откуда исполнительному органу взять полномочия для такого приостановления. При той непреклонности, с которой утверждается, что исполнительная власть не должна заниматься ничем другим, кроме применения закона, такими полномочиями она не сможет располагать никогда. Назначение диктатора у Руссо есть, по всей видимости, акт исполнительной власти, и все же он дает пояснение с намеком на всеобщую волю, когда говорит, что здесь не может быть сомнений в том, что «намерения народа» (intention du peuple), каковые здесь, видимо, означают то же самое, что и всеобщая воля, сводятся к тому, чтобы защитить само существование государства и предотвратить его гибель. Поскольку для Руссо деятельность диктатора по своему содержанию является чисто фактической, она не имеет ничего общего с законодательством. Конструирование ее правового основания не производится, однако важно, что она характеризуется как деятельность «по поручению».
Руссо называет диктатуру «важным поручением» (importante commission). Понятие поручения, хотя это и не оглашено, является фундаментальным представлением в учении Руссо о государстве. В нем выражена мысль о том, что в отношении государства существуют только обязанности и не существует никаких прав и что, в частности, всякое пользование суверенными правами государства может осуществляться только по поручению. При истинной демократии чиновная служба не может быть правом или даже каким бы то ни было преимуществом того, кто ее исполняет. она должна оставаться почетной обязанностью (charge onereuse) (IV, 34). Правительство, правда, именуется промежуточной инстанцией (corps intermediate) между народом как сувереном и народом как подданным (III, 15). Но слово это употребляется здесь только в образном смысле, означает опосредование в распространении всеобщей воли на конкретный случай и не должно содержать намека на правовую самостоятельность опосредующей инстанции в отношении всеобщей воли как единственного источника приказаний. оно употребляется, стало быть, совсем в другом смысле, нежели у Монтескье. Ведь следом сразу же подчеркивается, что правовое отношение, в котором это правительство или государь находится к народу, вовсе не есть договор. Это всего-навсего поручение (се nest absolument qu une commission), которое в любой момент можно отозвать и которое целиком зависит от усмотрения суверена, чьим министром. чьим агентом и распорядителем является государь (III. 16). Решающий шаг в конструкции Руссо заключается в том, что она упраздняет договор между монархом и народом и допускает только заключаемый между соотечественниками договор единения или общественный договор. посредством которого народ учреждает себя как единство, не признавая никаких дальнейших договоров подчинения или господства между народом и правительством. Это подчеркивал Гирке (Альтузий. с. 92) в своем изложении истории этой идеи государственного договора. Но дело не только в том, что здесь отпадает договор господства. Содержание государственного договора могло строиться по-разному: как окончательное отчуждение. переложение властных полномочий народа или же всего лишь как передача народом власти в пользование монарху или правительству (concessio imperii). – но это всегда был обоюдосторонний договор, который. следовательно. наделял правами и монарха. По мнению Гирке (с. 151). смелость и оригинальность Альтузия состоит в том, что заимствованное у сторонников аб