Надо сказать, выбор мой окружающих удивил. Отец высказался в той же манере, что и о маминых смелых кулинарных экспериментах: любопытно.
Мать спросила, сколько ей лет.
– Ей-богу, не знаю, – сказал я.
(Дороти было тридцать два. Мне – двадцать четыре с половиной.)
– Просто я думала, что по возрасту Дани-ка Джонс тебе ближе.
– Кто?
– Что значит – кто? Даника, с работы. Она была нашим дизайнером до Айрин. Перед самым отходом от дел отец взял ее в штат, и я вдруг понял зачем.
– Даника? Она же красит ногти на ногах!
– И что такого?
– Меня это настораживает. Что, думаю, спрятано под лаком?
– Ох, Аарон, когда же до тебя дойдет, насколько ты привлекательный? Со временем поймешь, что мог бы заполучить любую девушку, да будет поздно.
Ничего такая, сказала сестра, на любителя женщин с общительностью панды. Это меня рассмешило. Дороти и вправду смахивала на панду – тоже кругленькая, крепко сбитая, упорная.
Только я один знал, что под ее мешковатой одеждой скрываются формы изящной вазы и гладкая оливковая кожа. Тело ее как будто излучало покой, нисходивший на меня всякий раз, как я был с ней рядом.
Нас обвенчали в нашей маленькой церкви, причем даже не перед алтарем, а в ризнице, свидетелями были мои родители и сестра. Что удивительно, Дороти не возражала и против многолюдной свадьбы, но я, конечно, не стал ничего затевать. Чем проще, тем лучше, решил я. Пусть все будет просто и честно. Из-за рабочего графика Дороти мы даже не поехали в свадебное путешествие. Просто вернулись к обычной жизни.
Поженились мы в начале июля. Через четыре месяца после нашего знакомства.
Накануне своей третьей женитьбы кузен Роджер сказал, что для него супружество сродни пагубной привычке. Затем уточнил:
– В смысле, самое начало супружества, его, так сказать, заря. Все начинается заново, и молодожены – как новорожденные, еще не наклепавшие ошибок. У тебя новое жилье, новая посуда и вроде как новая личность, которую в гости приглашают вместе с твоей половиной. А у жены и вовсе новая фамилия.
Правда, Дороти оставила свою фамилию, и жили мы пока в моей старой квартире, но в остальном Роджер оказался прав. В нашей совместной жизни все было первым опытом, словно у заново родившихся. Я себя чувствовал от счастья очумелым сосунком, особенно по выходным, когда мы пускались в дерзновенное плавание по глади свободного дня. Мы вместе завтракали, потом вместе шли в супермаркет, вместе прикидывали, осилим ли покупку дома. Не верилось, что я – это я. Чудной, увечный Аарон в роли настоящего мужа.
Я удивлялся себе, но еще больше – Дороти. Ее готовность отправиться за покупкой столь прозаической вещи, как, скажем, пылесос, да еще обсуждать преимущества канистровой модели над вертикальной стала откровением. А в разговорах с посторонними она постоянно использовала словосочетание «мой муж»: «Мой муж считает, нам нужен пылесос с гипоаллергенным фильтром». Мне было приятно аж до щекотки.
Мало того, она оказалась ласкунчиком. Кто бы мог подумать? Всю ночь Дороти спала, притулившись у меня под мышкой, хотя я был готов к тому, что после секса она тотчас обособится. Она жалась ко мне в толпе, часто украдкой брала меня за руку, когда я с кем-нибудь разговаривал. Я чувствовал, как ее крепкие толстые пальчики втихомолку протискиваются меж моих пальцев, и старался не заулыбаться.
Нет, легкие стычки у нас, конечно, случались. Ведь друг к другу надо притереться, правда же? Особенно если раньше вы привыкли жить в одиночестве. Да, и у нас случались непонимание, разногласия и нестыковки. Бывало, и мы друг друга огорчали.
Но одного в ней я не понимал совсем – полного отсутствия интереса к еде. Полного. Пусть она почти никогда не готовила, что меня устраивало вполне, но она не хвалила мою стряпню, что меня не устраивало вовсе. К столу она выходила с кипой корреспонденции и читала за едой.
– Как тебе рыба? – спрашивал я.
– М-м-м? Вкусно, – говорила она, не отрываясь от какого-нибудь письма.
И еще она без всякого уважения относилась к вещам. Ей было все равно, что у каждой вещи есть свое место, каждая требует бережного обращения и ухода. Она их… как точнее сказать-то… не ценила в должной мере.
Если б она в должной мере ценила меня, то, наверное, больше заботилась бы о своей внешности, так? Да, поначалу она очаровала меня тем, что напрочь лишена суетного тщеславия, но теперь вот приходила мысль, что выглядит она… э-э… невзрачно и невзрачность эта, знаете ли, умышленная. Со временем я все чаще стал подмечать ее несуразную одежду, тяжелую солдатскую походку и засалившиеся волосы, которые хорошо бы помыть еще вчера.
А Дороти, со своей стороны, считала меня неоправданно вспыльчивым.
– Ты наверняка взбеленишься, однако… – начинала она, а дальше говорила о какой-нибудь мелочи вроде того, что в долгой поездке лучше вести машину поочередно.
– С чего ты решила, что я взбеленюсь? – удивлялся я, но в тоне моем сами собой возникали гневные ноты, ибо меня раздражало, что она так боится ранить мои чувства. И получалось, я подтверждал ее опасения. Я это видел по ее лицу, хотя она молчала. И эта ее сдержанность меня раздражала еще больше.
Уморительно вспоминать об этом.
Казалось, Дороти чего-то от меня ждет, но прямо о том не говорит. Иногда лицо ее вдруг мрачнело, и я обеспокоенно спрашивал:
– Что? Что такое?
Но она отмахивалась, мол, пустяки. Я чувствовал, что чем-то ее подвел, вот только не понимал чем.
Однажды ее послали на конференцию в Лос-Анджелесе, но она решила увильнуть от поездки. Дескать, не хочет так надолго оставлять меня одного. (Это было в самом начале нашей совместной жизни.)
– Не надо таких жертв ради меня, – сказал я.
– Так, может, вместе поедем? Не хочешь? Пока врачи заседают, для их жен и мужей устраивают автобусные экскурсии и всякое такое.
– Чудесно. Прихвачу с собой вязанье.
– Ну зачем ты так? Я же просто хочу…
– Я пошутил. За меня не волнуйся. Не думай, что без тебя я и шагу не ступлю.
Сказано это было вовсе не в упрек, да и кто счел бы мои слова упреком? Но Дороти сочла. Я это видел по ее лицу. Она промолчала и замкнулась.
Я попытался все сгладить.
– Но я благодарен тебе за беспокойство, – сказал я.
Нет, бесполезно. Весь вечер Дороти молчала, утром уехала на конференцию, и я так по ней скучал, словно у меня отняли часть меня самого. Наверное, она тоже скучала, потому что звонила по несколько раз на дню:
– Что ты сейчас делаешь? Так жалко, что тебя здесь нет.
Я уже раскаялся, что не поехал, и сам не верил, что упустил возможность побыть рядом с ней. Раз сто я поклялся себе, что впредь буду сговорчивее и не так скор на обиду, но вот она вернулась и первым делом устроила мне скандал из-за колючки, которую я засадил себе в указательный палец. Кроме шуток. Я подравнивал куст барбариса, вымахавший аж до балкона, а шипы-то у него микроскопические, и вытащить их ужасно трудно. Ладно, колючка вылезет сама собой, решил я, но она вылезать не торопилась, так что палец покраснел и распух.
– Что это? – накинулась Дороти. – Явный нарыв!
– Да, похоже, – согласился я.
– Что ты натворил?
– Ничего я не натворил. Подумаешь, колючку засадил в палец. Скоро нарыв созреет, и я ее вытащу. Чего ты?
– Как ты ее вытащишь?
– Пинцетом, как еще?
– Какой рукой? У тебя поранен палец на левой руке. Как правой рукой ты управишься с пинцетом?
– Я справлюсь.
– Нет, не справишься. Надо было обратиться за помощью. Вместо этого всю неделю ты сидишь и ждешь моего возвращения, вынуждая меня каяться: ах, дура я бестолковая, как же я могла бросить тебя один на один с такой напастью! И все другие меня осудят, все твои родные и сослуживцы скажут: нет, вы подумайте! В нужный момент ее не было рядом, а теперь у него общее заражение и ему грозит ампутация!
– Какая еще ампутация? Ты рехнулась, что ли?
Дороти молча взяла иголку, прокалила ее над спичкой, потом крепко ухватила мою руку и, неодобрительно поджав губы, одним точным движением проткнула мне палец, и колючка вылетела стрелой.
– Вот так вот, – буркнула моя супруга, дезинфицируя ранку.
Затем понурилась и щекой, нежной, как лепесток, прижалась к моей ладони.
С такими пустяками мы справлялись. Все улаживали и жили дальше. Конечно, былой восторг пригас, но у кого он пылает вечно? Самое главное, мы друг друга любили. Чтобы напомнить себе об этом, стоило лишь представить сцену нашего знакомства. Вот я, одинокий, неприкаянный, ничего не подозревающий, следом за медсестрой иду по коридору Рентгенологического центра. Сестра останавливается перед неплотно прикрытой дверью, легонько стучит. Потом распахивает дверь, я вхожу в кабинет, Дороти отрывает взгляд от книги. И начинается наша история.
Я встал с кушетки и огляделся в поисках трости, которая обнаружилась в углу комнаты. Потом вышел на крыльцо, запер дверь и зашагал по тротуару.
Налево на Клифтон-лейн, затем еще раз налево к Саммит-авеню, оттуда на Виндхёрст-авеню. Затем прямиком по Вудлон-роуд до Румор-роуд, моей окаймленной цветущими грушами улицы всего в три квартала. Смеркалось, но еще щебетали птицы. Пьють! Пьють! – кляузничала какая-то птаха, а прыскавшие в траве букашки создавали шумовой фон, который заметишь, если только специально прислушаешься.
Заломило поясницу, но так всегда бывало при ходьбе, а потому я не обратил внимания на боль. И даже прибавил шагу, ибо за плавным изгибом дороги должен был открыться мой дом. Вехой этого поворота служило дерево, породу которого я не знал. На нем всегда распускались розовые цветки, этакие огромные и мясистые, а нынче оно цвело так обильно, что я глубоко вдохнул, готовясь уловить сильный аромат. Однако цветками не пахло. Но как будто чуть-чуть повеяло изопропиловым спиртом и легким запахом мыла. Именно так всегда пахло от Дороти.
Затем я обогнул поворот и увидел ее на тротуаре.