За обедом мы сидели рядом. (Во избежание ошибки нынче места за столом были помечены именными карточками.) Но Луиза, потеряв ко мне интерес, многословно общалась с Гилом, сидевшим напротив. За супом она сообщила ему, что у нее «очень уникальные» отношения с часами:
– Как ни взгляну, почти всякий раз они показывают… знаете сколько? Девять двенадцать.
– Э-э… – Гил наморщил лоб.
– А девять двенадцать… только не падайте!.. Гил растерянно прятал взгляд.
– Это мой день рождения!
– Хм…
– Сентябрь, двенадцатое! Чудно́, правда? И это бывает так часто, что научно не объяснишь. Давным-давно, когда я впервые приехала в Лондон, я, конечно, захотела взглянуть на Биг-Бен. Угадайте, сколько было на часах?
Гил, похоже, запаниковал.
– Двенадцать ноль девять? – предположил я.
– Что? Нет, мой день рождения…
– Видите ли, в Англии говорят не «сентябрь, двенадцатое», а «двенадцатое сентября».
– Нет… вообще-то…
– Лучше расскажи Луизе о «Дилетантской смене часовых поясов», – вмешалась Нандина.
– Я не помню.
– Аарон!
Сестра решила, что я упрямлюсь, но я вправду не помнил. И думал лишь о том, сколько еще мне мучиться. Обед состоял из уймы блюд. Суп (нечто мучнисто-жирное), запеченный окорок, украшенный кружками ананаса, тускло-коричневая брокколи, пюре из сладкого картофеля с зефиринками, фруктовый кекс, а потом (о господи!) еще один десерт, принесенный Луизой, – печенье в форме звездочек, колокольчиков и веночков. «Видала?» – взглядом спросил я Нандину, которая терпеть не могла непрошеных вкладов в званый обед. Но сестра на меня злилась и потому не ответила на мой посыл. Мертвенно-бледное тонюсенькое печенье было присыпано сахарной пудрой, красной и зеленой. Из вежливости я попробовал одну штучку, не имевшую никакого вкуса. Просто квелая сладость. Я положил печенье на тарелку и мысленно взмолился о кофе. Я вовсе не собирался пить его в неурочный час, но это был бы знак завершения нескончаемой трапезы. Близился вечер, в углах столовой копошились тусклые серые сумерки.
На обратной дороге Нандина устроила мне головомойку.
– Неужели так трудно быть элементарно вежливым… – выговаривала она, чуть не клюя меня в затылок. – Ты же просто воротил нос от бедняжки!
– Ну да, а она воротила нос от меня. Согласись, мы с ней абсолютно разные. Что же это за редактор, который говорит «очень уникальный»!
– Она всего лишь внештатный сотрудник. – Нандина чуть сбавила тон.
– Да бог-то с ней, – сказал Гил. – Аарон, туман тебе не мешает?
Наши стычки с сестрой его всегда огорчали. Я высадил пару возле ее дома и, распрощавшись, поехал к себе. Там переоделся в домашнее, налил себе выпить и уселся с книгой, но мне не читалось. Не знаю почему, однако состояние было смурное. Весь вечер я рвался домой, так чего ж мне неймется?
Выходит, в мрачных тайниках своей души я все-таки надеялся, что мы с Луизой друг другу понравимся.
Между Рождеством и Новым годом мы не работали, и Нандина на всех парах готовилась к свадьбе. Надо сказать, она выказала лихость, управившись за неделю. В последний день года церемония состоялась в нашей старенькой церкви, прихожанкой которой сестра была и поныне. Из гостей были только тетя Сельма и ее близкие, три сестры Гила со своими семьями и персонал «Издательства Вулкотта». После венчания мы устроили скромное торжество в моем доме, но никаких хлопот мне это не доставило. Пегги и подружка невесты отвечали за еду, Айрин украсила дом, Роджер озаботился напитками. А я прохлаждался.
Потом молодые на неделю уехали на Восточное побережье, что среди зимы казалось странным решением, но вольному воля. Как всегда, в эту пору работы было не много, так что мы вполне могли обойтись без руководства Нандины. Я редактировал очередной заказ под названием «Почему я решила жить дальше» – творение школьной учительницы английского языка. В принципе, это был перечень «вдохновляющих» моментов типа «вечернего неба, за вывеской сахарной фабрики обретавшего оранжевый отсвет». Время от времени я выходил в приемную и вслух зачитывал какой-нибудь перл вроде «новорожденный младенец ухватил меня за указательный палец». Реакция коллег была вполне предсказуемой: Чарлз хрюкал, Айрин рассеянно фыркала, а Пегги говорила: «Что ж, это веская причина жить дальше».
Целыми днями Айрин листала толстые журналы, в которых, похоже, была только реклама косметики. Чарлз висел на телефоне и, судя по всему, дистанционно улаживал яростные склоки дочек, у которых еще продолжались школьные каникулы. Пегги пыталась освоить слепой метод хотя бы для цифр и символов, поскольку буквы ей не давались.
В последний день нашей, так сказать, свободы мы все скопом отправились в «Обжираловку», оставив контору без присмотра (что вообще-то не полагалось), и за обедом заказали вина (чего почти никогда не делали). В этом кафе не привыкли, что посетители берут спиртное, и потому в списке вин значились только шардоне (5 долларов), мерло (5 долларов) и розе (4 доллара). Когда я спросил официантку, какое у них мерло, она ответила:
– Красное, какое еще?
Тем не менее я заказал бокал мерло, женщины взяли шардоне, а Чарлз – пиво. После двух глотков Пегги захмелела и сообщила, что все мы ей как родные. Катись оно все к черту, заявила Айрин, после обеда слиняю на распродажу шуб. Чарлз ответил на звонок мобильника, чем нарушил вывешенные на стене правила, долго слушал, а потом вышел на улицу, бормоча: «Тише, тише, я ничего не понимаю, когда ты орешь». Я же за всех расплатился, а значит, тоже был навеселе.
По дороге в контору я поведал Пегги и Айрин (Чарлз с телефоном так и застрял возле кафе) о беспочвенных нападках сестры после рождественского обеда. Размякнув от вина, я, видимо, надеялся, что коллеги возмутятся ее поведением.
– Полная засада, – пожаловался я. – Сестрица на пару с Анной Мари сватают мне женщину, с которой и поговорить-то не о чем, абсолютно…
– Перестань, Нандина просто пытается помочь, – сказала Пегги. – Она хочет кого-нибудь тебе подыскать.
Раньше я бы ответил: «Кого-нибудь! С чего вы взяли, что мне нужен абы кто?» Но теперь, все еще под влиянием смурного настроения, не до конца рассосавшегося, я не стал спорить и только сказал:
– Пусть так. Однако потеря супругов не может быть чем-то объединяющим, типа совместного хобби.
В общем, ни Пегги, ни Айрин толком не посочувствовали. Пегги лишь поцокала языком, Айрин тотчас распрощалась и отправилась за покупками:
– Ладно, пока.
– Эта женщина, которую мне сватали, такая худая, что об нее можно порезаться, – бормотал я, открывая дверь перед Пегги. – И жует она только передними зубами. А печенье ее как будто из картона.
– Ты злой, – строго сказала Пегги. Поставила сумочку на стол и скинула пальто.
– Пегги, – помявшись, окликнул я.
– М-м-м?
– Помнишь, ты приносила овсяное печенье?
– Да.
– Такое крупными дольками, с шоколадной крошкой…
– И что?
– Там внутри были какие-то крапины, шершавые. Это не шоколад, не орешки, но что-то колкое. Типа камешков.
– Соевая мука. – Пегги повесила пальто на вешалку.
– Соевая мука… – повторил я.
– Чтоб белка побольше. – Она помолчала. – Это ж надо – заподозрил камешки в угощенье.
– Ничего я не заподозрил. Я сказал – типа камешков.
– Ты все прошляпишь, Аарон. – Пегги уселась за свой стол.
– Что я сделаю?
– Другой бы радовался, что женщина хочет с ним сблизиться. А ты все просчитываешь ее мотивы.
– О ком ты говоришь?
– Ты ничего не видишь. Ничего не замечаешь. И позволяешь ей пропасть втуне.
– Кому это я позволяю пропасть втуне? Ты о Луизе, что ли?
Пегги всплеснула руками.
– Нет, погоди-ка… – сказал я.
Но она отвернулась к компьютеру и яростно застучала по клавишам. Я потоптался, затем прошел в свой кабинет. Повесил куртку, сел за стол. Но работать не стал. Дверь я оставил приоткрытой и сквозь щель видел Пегги: спутанные волосы золотятся под светом потолочных ламп, белые кружева аккуратными водопадами сбегают по рукавам.
Мы были знакомы с первого класса. Я помнил ее особый чуланчик для чучел, ее оборчатые панталоны, выглядывавшие из-под юбки. (Одноклассники-грубияны дразнили ее «крошкой Бо-Пип».) И я, конечно, помнил, что она, неудержимая балаболка, всегда любила поговорить.
По выходным, как-то поведала Пегги, она непременно заходит в магазин хозтоваров, где седовласые приказчики всегда посоветуют, как поправить провисшую дверь и укротить загнувшийся край обоев. Кроме практической пользы беседы эти одаривали ее душевным покоем, возвращая во времена, когда был жив ее отец.
После утомительного рабочего дня она, пренебрегая вечерними новостями, баловала себя фильмами с Фредом Астером.
Свои наряды она не считала такими уж странными. (Так она ответила на весьма бестактный вопрос Айрин.) Это был ее способ хоть чем-нибудь порадовать окружающих.
Я знал, что она очень любит готовить. Для нее стряпня была сродни танцу, в котором нужны строгая последовательность выверенных движений и чувство целого. Мне это было понятно. Я представил, как она порхает по кухне и, мурлыча мелодию, без единой промашки творит идеальное блюдо. На столе керамическая ваза со свежими цветами. Конусом свернутые салфетки.
Я представил себя за этим столом: вилка слева, нож и ложка справа, а не кучей, как я привык. Я чуть отодвигаю вилку, освобождая больше места для тарелки, которую аккуратно ставят передо мной. От еды исходит нежное тепло.
Пегги снимает фартук и садится напротив меня.
Я вышел из кабинета и встал за ее спиной. Откашлялся.
– Пегги, – позвал я.
– Что.
– Не хочешь ли… не согласишься ли ты куда-нибудь со мной сходить?
Пальцы ее замерли на клавиатуре. Пегги обернулась и посмотрела на меня.
– В смысле, как на свидании, – на всякий случай уточнил я.
– А почему ты не пригласишь Айрин? – помолчав, спросила Пегги.
– Ну вот еще!