Рене МаориДилижанс
«O! Возможно ли, чтобы в этом мире было больше христианских чувств и меньше страстей!»
Ранним зимним утром Тэсси Смит по прозвищу Имбирь провожала своего последнего клиента. Она сошла вместе с ним вниз, чтобы запереть двери заведения. Все девушки уже давно отработали и уснули, загасив новомодные стеариновые свечи, совсем недавно введенные в обиход. Ставни везде были плотно прикрыты, чтобы сохранить остатки тепла после бурной ночи, поэтому возвращаться наверх по скрипучей деревянной лестнице пришлось в кромешной тьме. Тэсси устало опиралась на широкие перила, не замечая, что подметает грязные ступени несвежей нижней юбкой с оборванной у пояса тесемкой. Другая ее рука расслабленно придерживала шаль, так и норовящую соскользнуть с плеча. От усталости глаза сами собой закрывались, и Тэсси так и прошла бы по коридору не обратив внимание на тусклую полоску света, пробивающуюся из-под одной из дверей. Если бы вдруг не услышала громкий басовитый смех. Смех раздавался из ближайшей комнаты, где проживала сама хозяйка заведения — мадам Дора, как называли ее все вокруг. В то, что мадам принимает гостей в такую пору, поверить было сложно, ведь еще осенью ей минуло семьдесят лет, а от шалостей она отошла и того раньше, с тех самых пор как сделалась здесь полновластной хозяйкой.
От любопытства Тэсси почувствовала внезапный прилив сил и спать расхотела. Она прильнула к замочной скважине, дающей довольно большой обзор, и увидела прямо на ковре лежащую мадам Дору, судя по почерневшему лицу — мертвую. Еще она сумела рассмотреть мужские ноги в черных штанах и часть фрака с длинными фалдами. Носы лакированных туфель почти касались неподвижного тела. Над всей этой скорбной картиной продолжать звучать глухой и безрадостный смех.
Тэсс взвыла так, что ей бы позавидовал Ричард Львиное Сердце, от крика которого, как известно, приседали кони. Своим воплем она не только перебудила девушек, но и привлекла внимание констебля, дежурившего на углу улицы.
Мадам Дора была бесповоротно мертва и ни в чьей помощи больше не нуждалась. Обладатель же фрачной пары и лакированных туфель, отправился в полицейский участок в сопровождении двух констеблей.
Инспектор Бишоп, человек апоплексического сложения, обладал заурядной внешностью. И только его уши, огромные оттопыренные уши, поросшие жесткими волосами, казалось, жили собственной жизнью. Когда Бишоп удивлялся и приподнимал брови, то и уши взлетали вверх, когда грустил — опускались и уши, зато, когда он улыбался — оба уха съезжали назад, словно желая встретиться на затылке.
Когда ввели арестованного, он встретил его добродушной фразой:
— А вот и висельник! Как ваше имя, мистер?
— Джон Каннингем, — с готовностью ответил арестант, как видно, совсем не стесняясь своего нынешнего положения. Природа одарила его многим — внимательными серыми глазами, густыми каштановыми волосами, прямым тонким носом и небольшим ртом изящной формы. Он был высок ростом и широк в плечах, словом, являл собой тот образчик молодого человека, который сентиментальные девицы называют одним собирательным эпитетом — «душка».
С этой минуты и мы будем назвать героя по имени, чтобы отличить его от остальных участников событий. Джон Каннингем — прекрасное имя и для лорда, и для преступника. Хотя одно не исключает другое.
— Ну что же, мистер Каннигем, присаживайтесь, — все также приветливо продолжал инспектор Бишоп, указав на колченогий стул с гнутой спинкой. — Рассказывайте.
— О чем?
— О том, как вы убили старую шл… уважаемую женщину и потом глумились над ее телом.
— Я никого не убивал, — твердо ответил Каннигем. — И ни над кем не глумился.
— А свидетели утверждают, что вы смеялись.
— Я рыдал.
— Над трупом жертвы? Вы рыдали над трупом жертвы, разодевшись во фрак? — Бишоп уставился на поникшую ободранную хризантему в петлице обвиняемого, и на лице его появилась тень отвращения. Увядшие цветы всегда напоминали ему о похоронах и покойниках.
Каннингем нерешительно помялся и, наконец, спросил:
— Не стоит ли мне, сэр, рассказать все с самого начала? Во избежание… во избежание, так сказать, разночтений?
— Да, конечно.
— Так вот, третьего дня в полдень я женился. Вот в этой самой одежде прошествовал к алтарю и обвенчался со своей дорогой Милдред. Что и говорить, в последний месяц в ожидании церемонии я почти и не жил. Все, бывало грезил наяву. Представлял себе, как входим мы после венчания в огромную залу полную гостей, и дворецкий объявляет во всеуслышание: «мистер и миссис Джон Каннингем». Представлял и другое…, - он запнулся, и его гладкие, без единой морщинки, щеки зарделись девичьим румянцем.
Бишоп сделал знак скучающему за конторкой секретарю, и тот усердно заскрипел пером, записывая каждое слово.
— Продолжайте, — кивнул инспектор.
— В церкви, когда я увидел ее в серебристом платьице, наглухо застегнутом у ворота, в такой же шляпке с вуалью, то сразу подумал, что мир еще не видел более невинного и неискушенного создания. И ужаснулся, вспомнив свои нечестивые мечты и…
— Желания, — подсказал инспектор. — Вы излишне лиричны. Излагайте, пожалуйста, кратко и без поэзии. Договорились? Все, только самое важное.
— Тогда я пропущу подробности первой брачной ночи. Точнее ее первой половины. Скажу только, что я был предельно нежен и тактичен…
— Довольно. Я вам верю. И он верит, — инспектор кивнул в сторону секретаря. — Или вы хотите, чтобы вместо ваших показаний он написал поэму?
— Нет. Не надо поэму, — Каннингем замотал головой, — я так расскажу. Сжато. Так вот. Когда я опустил усталую голову на подушку, Милдред вдруг сказала нежным голосом: «А теперь, может быть, попробуем „дилижанс“?» «Что?» — переспросил я, подумав, что ослышался. «Неужели ты не знаешь об этом новом способе?» — удивилась она, — «все журналы о нем пишут». Но я не знал. Бедная моя девочка в отчаянии заломила руки. У нее такие тонкие ручки, совсем как веточки, и я испугался, что заламывая руки, она может их и переломать, поэтому не стал выяснять, откуда такие познания. Согласитесь, довольно странные, для дамы, бывшей еще совсем недавно девицей.
— Дилижанс? — удивился инспектор Бишоп. — Что-то французское?
— Понятия не имею. Знаю только одно, что из-за этого неизвестного никому способа любовной игры я потерял любимую женщину. Она выгнала меня. Все кричала: «Ты мне больше не муж, раз не знаешь способа „дилижанс!“».
Уши Бишопа медленно поползли вверх, что выражало крайнюю степень удивления:
— Даже так, — пробормотал он. — Значит, это, действительно, что-то стоящее…
— Я надел вот этот самый костюм, в котором несколько часов назад стоял у алтаря. И ушел.
— И вы пошли в заведение мадам Доры?
— Конечно, нет, — возмутился Каннингем. — Как вы только могли такое подумать? Я просто отправился на улицу, чтобы подумать. Проветриться, наконец. Ведь не каждый день людей изгоняют с брачного ложа по такой неясной причине. Когда я вышел, уже светало и в воздухе висел этот туман, отвратительный желтоватый туман, который стал появляться в последнее время. За два шага ничего не было видно. Не знаете, откуда этот туман?
— Промышленность, — протянул Бишоп, с явным наслаждением смакуя каждый звук. — Развиваемся, вот и туман стал желтым. От заводских труб.
— Так я и подумал. — Согласился Каннингем. — Уж очень вонюч. Так вот, я спустился с крыльца и пошел, куда глаза глядят. А точнее — к Темзе. Было холодно, и мне подумалось, что вода, наверное, совсем ледяная. Вернее, это мне подумалось, когда я уже проделал примерно милю. И расхотел топиться.
— Вы решили утопиться?
— А вы бы так не решили в моей ситуации?
— Я бы и в своей так не решил. К тому же вас, все равно, скоро повесят, так что не переживайте.
— За что же?
— За убийство мадам Доры.
— Не убивал я ее. Я вообще впервые в жизни ее увидел. За что убивать? Я лучше дальше расскажу, сами тогда поймете, что неправы. — Джон Каннингем так разнервничался, что даже начал заикаться. — Я… я в этом тумане решил просто свернуть и пойти в другую сторону. Нет, не домой, там меня не ждали. Просто, куда-нибудь. И тут услышал, как рядом остановился кэб. А потом меня кто-то окликнул: «Джон, ты ли это?». Человек, выглянувший из кэба, оказался моим старым товарищем, с которым мы сто лет не виделись. «Эй!», — крикнул он кучеру, — «поворачивай. Только захватим вот этого человека». Я уселся на жесткую скамейку, обитую грубой кожей. И хотя кивал на все его излияния и радостные восклицания, но, кажется, сам не проронил ни слова, даже не спросил, куда он меня везет.
— Как имя этого человека? — спросил Бишоп.
— Да зачем вам? Впрочем, извольте — это был Урия Кавендиш, если это имя, о чем-то вам говорит.
— Ни о чем не говорит, кроме того, что этот человек отвез вас к мадам Доре, а вы ее убили.
— Ни к какой мадам Доре он меня не отвозил. Он привез меня в клуб, и заказал кофе и виски. Я сам в клуб давно не наведывался, и очень удивился, что панели обтянуты новым синим плюшем и биллиардный стол заменен в цвет. Везде происходили какие-то перемены.
— «Где ты развлекался всю ночь?» — Спросил Урия, как только я снял плащ. — «У тебя такой парадный вид, только вот хризантема пообтрепалась. Надо ее выкинуть».
И только тогда я сказал ему, что вчера женился, а то, что не пригласил его на свадьбу, то, на самом деле только потому, что мне сказали, будто он в Европе. Хотя приглашения рассылали всем, и если он хорошо поищет, то, возможно, оно так и лежит вместе со всей непрочитанной почтой. И так далее, и так далее… Но на самом деле я просто не желал видеть его на своей свадьбе по определенной причине, давней и глупой. Он сказал, что рад за меня и надеется, что жена мне досталась хорошая и достойная. Вот тут я и не выдержал, и рассказал все, роняя в кофе горькие слезы. Я говорил, что Милдред меня выгнала, а он сочувственно кивал головой и даже пробормотал, что отчаиваться нечего, бывает и не такое. Но как только я дошел до причины нашей размолвки, он вдруг потемнел лицом и, словно, окаменел.