проронила Вирджиния в последнем усилии сопротивляться, но потом, без тени сомнения, все же призналась себе,
да, он прав, это так, хотя она была такой удобной, просто частью меня самой… если не считать остальной части… большой… только вот — насколько большой?
Вирджиния отразилась в Вирджинии
… и как же мы будем играть вдвоем одно и то же?
Она вдруг представила себе это совсем отчетливо, ощутив всем телом, грудью, животом, как натягиваются, настраиваясь, струны, и хрустальное ля течет по ним, готовое в любой момент отклониться, сдвинуться, подстраиваясь, если вдруг второе, встречное ля потребует идеального унисона… Вирджиния сделала шаг вперед и подняла скрипку к подбородку… начинаю я, буду задавать темп, но он остановил ее — Маджини все еще был в его руках — и протянул его ей, ну разумеется, так и надо, я же не смогу играть на другой… Вирджиния увидела смычок, нацеленный в нее, но этот жест не вызвал подозрения, она чувствовала себя вполне на своем месте перед этим светлоглазым мужчиной, который стоял сейчас перед ней в своем светлом костюме и настолько хорошо понимал ее скрипку, что и сама Вирджиния словно прочувствовала, поняла ее до конца, и сейчас, если бы взяла в руки и поднесла к глазам, то наверняка смогла бы прорвать черную пелену и заглянуть в то неприступное, темное f …я увижу ее душку…
нет, ничто ей не угрожало, наоборот
ей захотелось, чтобы смычок дотянулся до нее, отвел в сторону прядь волос, собранных сзади в хвост, и это желание было таким сильным, что она, переложив смычок в другую руку, со скрипкой, одним движением расстегнула заколку, стягивающую ее волосы в безопасную для игры прическу, словно затем, чтобы подсказать ему… сделай это, именно это… но он перевернул смычок и подал ей колодкой вперед…
… я только сейчас сообразил, что ты ревнуешь… ты права…
потому что, конечно же, он с удовольствием играл бы на Маджини. Разумеется, он бы хотел, он был бы благодарен ей за этот жест доверия, за это особое, тройное слияние… но ведь он здесь, чтобы услышать Чакону именно в ее исполнении, в игре перевоплощений под ее руками… а ты дай мне твою скрипку, я без проблем справлюсь с ней, даже если она и не до конца способна отзываться на мои усилия, а так тебе будет совсем уж скучно, ведь ты уже добралась до душки Маджини…
но ты знаешь, что делать… правда? Нужно быть очень точной, человеку нужно стремиться к абсолютной утонченности, к полному соблюдению точности, звук должен быть буквально «вбит в тон», а это уже судьба, и звук не звучит…
именно там — музыка…
Она уже знала это.
Вирджиния протянула ему свою старую скрипку, смычком вперед, еще, еще ближе, словно хотела прикоснуться к кровавому пятну-мозоли, знаку, инкрустированному на шее каждого скрипача, надавить на это пятно, причинив ему боль… ей показалось, что он улыбнулся, поняв ее мысли… они поменялись скрипками, она взяла в руки Маджини, обняла, прижала к подбородку, шеей почувствовав свое пятно-мозоль — место, где ее плоть особенно тесно сливается со скрипкой, ощутила, как оно набухает, возбужденное этим прикосновением, увидала, как он, словно в зеркале, повторил ее движение, абсолютно такое же, подбородком зажал скрипку самым естественным в мире жестом, означающим его готовное слияние с нею…
или с ним?
Она подняла смычок, прозвучало ее первое ля, он совсем легко коснулся струны, потом его пальцы чуть-чуть подкрутили колки, и оба их ля слились в совершеннейшем унисоне, а потом разделили звук в квинту… еще одну…
Вирджиния посмотрела ему в глаза, ожидая сигнала, хотя именно она должна была начинать
и ей показалось, что одновременно с движением его ресниц она услышала голос:
Чакона.
Чакона?
ЧАКОНА
… и первый аккорд прозвучал…
Со временем, когда, согласно ритму болезни, ей иногда приходило в голову, что этот ритм повторяет волны Чаконы, Вирджиния вспоминала каждую деталь их совместной игры, насколько ее можно было вообще вспомнить, а значит — расчленить словами, вырастающими из ароматов цветов, из запаха болотной тины, в дождливые дни идущего от каналов, от крови, каждый месяц вытекающей из нее, от крови, капающей из случайно порезанного пальца… все детали, которыми можно было поделиться лишь с собой, одновременно с непрестанно возникающими ощущениями в ее теле, в нервах, в коже, потому что какой смысл откровенничать с кем-то другим, другой, даже с доктором, который положил столько усилий, чтобы ее спасти, если уж музыка не могла вновь зазвучать в ее венах… и возвращаться, чтобы вытекать вновь…
В такие минуты она говорила себе, пытаясь вновь и вновь все понять — … то, что я почувствовала, что смогла вычленить в ощущениях, было понимание: какая-то внешняя сила требует, просто приказывает мне уйти из себя…
в этом месте обычно она останавливалась, не в силах словами пересказать это — даже себе,
как первый аккорд вырвал ее из самой себя, и она совсем ясно осознала, еще тогда, ни на миг не заблуждаясь, что эта музыка освобождает ее от ее же собственного тела, переворачивая его до самого дна, провоцируя к акту, сексу, перверсии, затаившейся где-то в глубине этой музыки, и при желании она бы могла назвать это «откровением», струящимся из души Маджини, из музыкальной фразы, которая разворачивается в тему, из темы, которая в своих неожиданных превращениях и модуляциях расползается, заполняя все клетки ее тела, из этого, уже невыносимого для нее такта танцевальной непосредственности одной Вены в три четверти, а в другой Вене забивает звуки так глубоко, что из грудок голубей начинают вытекать капли крови…
… и потом ледяная крошка снега
… и снова капля, и опять снег…
и в своем непризнанном откровении ее душа захвачена так же естественно и одновременно так же системно, как пульсирует ритм Чаконы в этом напористом Andante, как ее победное ре-минор сдерживает себя в остинатном голосе, чтобы позже заполнить собой все вокруг…
совсем ясно она почувствовала тогда, как в этом экстазе естественное тепло ее тела покидает ее, перетекая в кончики пальцев, наэлектризованные прикосновением к струнам, и где-то в самом низу живота возникает болезненное жжение, причиняющее боль, но и вызывающее непередаваемое наслаждение. Иного пути нет — только полное самоотречение, радостно подумала Вирджиния, прошептав эти слова в черные дужки скрипки, куда ей уже не нужно было вглядываться, потому что она сама была в них, внутри, втянутая в темные резонаторные отверстия непрерывно вибрирующего инструмента.
Она почувствовала себя полностью свободной от всех мыслей, отрешенной от происходящего и в то же время настолько вовлеченной в музыку, которая сейчас буквально струилась из пальцев, но доходила до ее ушей, груди, проникая внутрь откуда-то извне, что испытала страх — а сможет ли сдержать этот напор, осмелится ли остаться там, внутри, куда заманили ее страх и наслаждение… мучительное наслаждение… и, превозмогая боль в пальцах, продолжала следовать за музыкой, проговаривая тему — нота за нотой, звук за звуком…
…presto… mezzo forte… crescendo… ну вот, а сейчас вступай…
espressivo
… когда она услышала, как его, а точнее — ее, скрипка включается в импровизацию одновременно с нею после завершения темы, то на миг испытала желание сопротивляться, но не ему, не этому чуть немощному звуку, который — единственный — мог поддержать ее звук, а своему собственному экстазу, который, возможно, не позволит ей абсолютно точно следовать за ходом его восьмушек, переходящих в шестнадцатые, волнами взлетающие вверх и потом так резко спускающиеся в нижние регистры обеих скрипок, где тон ее Маджини уплотняется и концентрируется до той кровавости, которая позже буйно прорастет в хроматизмах, следующих за музыкой все выше и выше и вытягивающих ее до так трудно дающихся хрустальных тонов в crescendo, росо crescendo, sempre crescendo… но желание сопротивляться внезапно оставило ее… так нельзя… потому что именно экстаз, в сущности, удерживает всё, делая его возможным — вопреки или именно благодаря рукам этого мужчины, все более прозрачным в своей невероятной гибкости, которую она ощущала на своей коже, взгляду, следующему за ней, точности, с которой он встраивался в изменчивые регистры ее скрипки, ритму, пульсирующему между ними в динамике наступающих тридцать вторых, нанизанных друг на друга сначала ее, а потом его пальцами, в непрестанной гонке — одна за другой, одна через другую…
… может быть, всё это мне просто кажется…
мелькнуло в ее сознании, но мыслей не было, все они были полностью погружены в миражную ясность звука, хотя и рвались выйти за его пределы — туда, где царит леденящий холод, идущий от какой-то прозрачной, лишенной опоры структуры и слепящей белизны, которая, словно комок, возникала то в груди, то в животе, а скорее всего — точно в матке, куда она была буквально «вбита» и пульсировала, как острейшая боль и жаркое желание в интервалах наслаждения, интервалах мучения… это мучительно… и хотела освободиться, но это невозможно, потому что наслаждение это приятно, перед ним так трудно устоять… Вирджиния закрыла глаза, хотя и с открытыми глазами уже давно не различала, темно в комнате или светло…
… эти арпеджио в pianissimo, pianissimo… стихни до исчезновения, утони…
… dolce… dolce
а сейчас помоги мне…
в какой-то миг, когда трезвучия развернулись в бесконечную нить, сплетающую звуки между ними обоими, она почти потеряла сознание, почувствовав свою беспомощность, словно вот-вот выпустит из рук эту шелковую нить, протянувшуюся в лабиринте и связавшую ее струны с тем, что захватило ее, и тогда неизбежно все исчезнет — или она, или музыка, льющаяся из-под ее пальцев обратно к ней… ей показалось, что где-то вдалеке она слышит его голос, откликающийся на ее страх