и что — ничего, просто говорю… — я об игре тебя спрашиваю… все прочее неважно, какой он там человек — а вдруг важно — ох… и что с тобой говорить…
давай помолчим немного, город никогда не был таким тихим — просто ничего, совсем ничего не звучит…
музыка…
а существуют ли еще машины, ползут еле-еле… никто не в силах расчистить этот нескончаемый снег, он падает в свете фонарей, он засыплет все вокруг, весь мир… это было бы чудесно, в сущности, у меня ужасная депрессия, я просто не в силах выйти из нее… и это не легкая депрессия, вовсе нет, мне гораздо хуже, ужасно тяжело, и следовало бы ей сказать, сказать, она поймет и даст мне немного тех зеленых кристаллов… тогда, в Вене, они хорошо на меня подействовали… или нет?.. я же возбудился… а вот и ее дом, пелена снега совсем закрыла его… а тогда, наутро, я был как-то не в себе и не сказал ей, естественно, а должен был сказать
любимая,
ты что-то сказал? — нет, ничего — мне показалось, ну признайся — ничего я не говорил, тебе послышалось — нет, признайся, ты сказал… «любимая»… и чего ты стесняешься…
этот натиск мне неприятен, вот еще — «любимая», глупости, ей, что ли, скорей бы проводить ее и я уйду, всего несколько шагов, несколько нот… струна лопнула в самом финале, просто ужас, но проблема не в этом, проблема в скрипке, и я должен был ее послушаться, когда она мне сказала откажись от этого инструмента, но скрипка была такая прекрасная, такая настоящая, она вся сливалась со мной, были мгновения, когда я ощущал ее своей частью, своим возбудившимся членом… совершенно мужской инструмент… правы те, кто так утверждает… Маджини… он так выступает вперед, что телу приходится наклоняться, идти за ним, рука двигается все быстрее… но почему, почему ничего не получилось? Я слился со скрипкой, абсолютно, я думал, что и впрямь поймал ее душку… я чувствовал себя… сильным… и вдруг она отделилась от меня, отошла — чего-то хотела от меня… чего-то другого… а струна просто лопнула, повисла… и все закончилось…
Мы пришли.
… ты действительно решил идти домой, в этот собачий холод, метель…
… действительно… хотя нет, не знаю… там, у нее, тепло… но если я поднимусь… женщины так хотят, чтобы их трахали, а я-то хочу?
… но все же… да и что такого…
… почему бы и нет?
CODA
Если бы бедро не болело так сильно, счастье было бы полным, но так не бывает, Всегда что-нибудь, да мешает. Самое трудное — спускаться и подниматься по лестнице, но человек — такое существо, что всегда найдет решение, вот и у него есть нечто подобное. Он проговаривает вслух один стишок, скороговорку какую-то на совсем непонятном языке, и его ритм так увлекает, что уменьшает и боль, и трудности… когда идет вниз, говорит его задом-наперед, а когда вверх — то по порядку. Сейчас он спускается вниз:
Sancte Johannes
Labii reatum
Solve polluti
Famuli tuorum
Mira gestorum
Resonare fibris
Ut queant laxis[6]
Он услышал его когда-то давно от одного музыканта, который репетировал в зале, оно показалось ему странным, и он попросил прочитать его еще раз, потом второй, третий… господин сказал только, что это какая-то лесенка. Но он так и не понял, о чем оно, хотя запомнил почти сразу, и оно стало помогать ему при спуске и подъеме.
Sancte Johannes
ступенька
Labii reatum
ступенька
ритм действительно завораживает, хотя и получается неравнодольным из-за укороченной ноги. И пока он пройдет свои пять этажей вниз, так хорошо ее разработает, что в зале уже бегает, как молодой, и никто не догадывается, как ему больно, только вот хромоту скрыть невозможно, но ведь работать она не мешает…
Solve pollute
ступенька
Famuli tuorum
ступенька
В эту ночь работы будет много, концерт большой, все билеты проданы, зал буквально лопается от стоящих в проходах. Нужно все внимательно осмотреть. Дождаться, пока уйдут последние — гардеробщицы, уборщицы, обойти все — гримерные, партер, балконы, туалеты, проверить все окна и в конце — выключить свет.
Ну вот — везде темно, и он выходит.
Закрывает двери на ключ, кивает полицейскому — все в порядке, ut queant laxis. Когда ему дали здесь комнатку на чердаке и работу, как инвалиду, он почувствовал себя абсолютно счастливым. Потом — почти. Работа считается легкой, но она ответственная, они просто не понимают: надо выйти самым последним, выключить рубильник, все закрыть… при этом у него все ключи, и однажды один господин, органист, просил пустить его ночью в зал — порепетировать на органе, дома у него органа нет. Предлагал и деньги, но он отказался. Не имеет права, вся ответственность на нем, эти ключи, в сущности, ему доверили.
Mira gestorum
ступенька
Resonare fibris
ступенька
И точно внизу, на площадке — последняя строчка, как будто специально все вычислили, совпадает…
Ut queant laxis…
Звучат аплодисменты, значит, он правильно рассчитал время. Точно пять шагов от его подъезда до входа в зал, снег все идет и уже давно, наверное, засыпал слуховое окно в его комнате, так что он готов к самому плохому, но здесь дворники чистят снег постоянно, пять шагов ему вполне по силам, и он их делает, как будто не боится поскользнуться… Он входит через дверь в здание филармонии, никто его не останавливает, все его знают, и ему это приятно. Но он — ни слова, у него своя работа, и она важнее, чем у них, а когда закончит, никого здесь уже не останется…
Слова — не нужны.
В тот момент, когда он входит, аплодисменты внезапно смолкают, это значит — бис, и у него еще останется немного времени, чтобы заглянуть в гримерную, так, на всякий случай, вообще-то это не его обязанность, но люди так небрежны, а ему отвечать…
нет, все в порядке, везде чисто.
Можно пока посидеть в глубине фойе, оттуда все видно — кто входит, кто выходит, кто поднимается на балконы, а кто — спускается, и подождать. Это долго, конечно, но на всякий случай…
Ut queant laxis…
… иногда он мечтает, как славно было бы побегать по лестнице, перепрыгивая через одну ступеньку, через две… вверх… вниз… Но тогда пришлось бы читать стишок совсем вразнобой, а когда сидит на одном месте, вот как сейчас, без дела, может потренировать свою память…
Mira gestorum
Labii reatum
… а потом сразу
Ut queant laxis
Sancte Johannes…
… только вот его тело никогда не даст ему это проделать…
Sancte Johannes…
Sancte Johannes…
… Вот и последние выходят. Больше никого. Обычно остается тот, кто играл, тогда и начинается настоящая работа. Музыкант всегда выходит последним — поздравления, цветы, иногда переодевание. Женщины переодеваются обязательно, мужчины редко. Этот сегодня — мужчина, значит, задерживаться не будет.
Дверь гримерной открывается, да, он не переоделся, в этом же костюме и пришел, он видел его сегодня… не такой, как другие, белобрысый, говорили — то ли немец, то ли еще кто. И что скрипка у него какая-то особенная, это он слышал еще несколько дней назад. Вместе с ним выходит молодой парень, он раньше пришел, несет его скрипку, оба одеты почти одинаково. Смеются. У дверей их ждут, и машины там, так что пальто им не нужны, хотя и снег… Но все это его не интересует, сейчас ему пора начинать.
Пусто.
Тихо.
Он идет. При ходьбе откидывает ногу в сторону, очень ритмично.
У этого зала свой запах, он любит его, и вечером, перед тем как спуститься вниз, думает о нем, предвкушая, как будет его вдыхать. Он — не от женских духов, он свой, особенный. И даже когда зал пустой, запах ощущается еще сильнее.
Он начинает со сцены — стулья оркестрантов вынесены, дирижерский пульт — тоже, только рояль остается на своем месте и орган, паркет слегка поскрипывает, на полу несколько листочков от цветов, это уборщицы недоглядели, но он их сейчас подберет. На сцене больше ничего. Ничего.
Пусто. Можно выключать свет.
К партеру вниз — четыре ступеньки. Всего четыре, но они слишком круты для него, их и с Ut queant laxis не осилить, даже если говорить все строчки подряд до Sancte Johannes, поэтому он проходит через сцену и попадает в партер через одну из дверей, направляется вдоль рядов, иногда замечает что-нибудь на креслах или под ними — украшения, бумажники… и всегда сдает все это на следующий день. Но сейчас ему кажется, что он слышит шаги. Нет, не кажется. Действительно, шаги. Его нога откидывается в сторону слишком резко, неожиданно быстро. Он возвращается в фойе — а, тот парень, который был с музыкантом, вернулся, идет к гримерной.
Он идет за ним, парень оборачивается и улыбается. Красивый. Высокий. Как ангел с картины, и волосы кудрявые. Произнес несколько слов, но он не понимает, наверное, забыли там что-то. Входит в гримерную и тут же возвращается, в руке — один цветок. Белый. Снова улыбается, на этот раз и он пытается улыбнуться в ответ — мол, ничего страшного, ну, забыли что-то. Смотрит, как тот выходит из дверей, сливается с пеленой снега и исчезает в ней. Все-таки надо проверить гримерную, он чувствует — что-то не так. Открывает дверь и, еще в темноте, ощущает тяжелый запах — ну, конечно же, всё не так, всё совсем не в порядке — они оставили все цветы, не взяли с собой, а ему теперь — что делать? Если бы гардеробщицы знали заранее, они бы их разобрали, хоть порадовались бы, ну а ему-то теперь что делать, к себе наверх он мог бы взять, но только один букет… но вообще-то они ему не нужны… и что делать… он, конечно, подумает, но пока думает, можно делать что-то другое, и так времени потерял достаточно, а еще на балконы подниматься… снова ступеньки…