всего лишь день… сказала Анастасия вслух, потому что за миг до этого заговорила Ханна, тревожно прошептав нельзя же так, словно только она одна была растревожена, хотя в тот день и сама явно стояла над пропастью, из которой не смогла извлечь ни слова. Анастасии стало неловко и стыдно за свое удовольствие, которое она все еще испытывала из-за своей отстраненности от общих дел и которую она воспринимала как несправедливость и наказание. Но Ада безапелляционно возразила… разумеется, можно… не поясняя при этом, что именно она имеет в виду и почему считает слова бесполезными, а тревогу Ханны — ненужной, может быть, потому, что сама она до сегодняшнего дня использовала свои листы главным образом для иллюстрации немногих фраз, которые вымучивала из себя, раз уж это требовалось, вроде перевязанной руки Анастасии, которая на ее рисунке была похожа на трубу с тремя пальцами. В сущности, если взглянуть на всё это с другой стороны, после целой недели, прошедшей в жалобах и всевозможной суете, именно в этот вечер благодаря пустым листам, которые непостижимым образом объединили всех в какую-то новую общность, хорошее настроение вернулось в столовую. После минутной неловкости люди снова заговорили друг с другом по-доброму, без смущения, стали улыбаться, даже друг другу подмигивать, и в обычную многоликую сосредоточенную тишину вернулся смех, ясные звуки, а когда официанты внесли десерт, дело дошло почти до аплодисментов. Правда, они были несколько ироничными, потому что официанты начали разносить по столам тарелки, в которых лежало по одной груше, а при изобилии фруктов, к которому все давно привыкли, подобный десерт, в отсутствие даже возможности выбора, можно было принять за издевательство, ведь рядом с баром всегда стоял стол с фруктами… но все же аплодисменты можно было воспринимать и как выражение солидарности и общего протеста — против того, что целых два дня не было электричества, что отсутствует телефонная связь и неизвестно, когда ее восстановят, что не переставая идет дождь и нет солнца, что невозможно принимать грязевые ванны и лечить ими свои нервы, что так долго нет доктора, а это порождало чувство брошенности и навевало отчаяние от возможности преднамеренного хаоса. Короче, груши наверняка были лишь поводом, потому что вряд ли кого-то интересовал именно вид десерта. Но когда каждый получил свою тарелку и увидел, что на ней лежит, послышались совершенно искренние возгласы одобрения и восклицания «браво», потому что груши были удивительные — крупные, насыщенного желтого цвета и явно полные волшебного сока, а их запах мгновенно заполнил всю столовую и неожиданно перебил запах плесени и дождевых испарений, сменив его ароматом настоящей осени, такой возможной… в которой солнце проливало бы на землю свои матовые лучи, воздух был бы теплым точно в той степени, которую тело желало бы принять, а море — синим до сумасшествия… почему вдруг сумасшествие, подумали те, в чьих головах возникло это слово, и нашли выражение своего почти болезненного состояния в рукоплесканиях, которые сначала выражали одно, а в конце — другое, согласно вложенному в руки чувству… но все тут же потянулись к ножам и вилочкам, чтобы разрезать это желтое чудо, глотнуть его сок, а некоторые даже устремили мечтательный взгляд к морю за плотно закрытыми витражами террасы, словно аромат груш обещал и волшебное изменение пейзажа за окнами — но море оставалось черным и, в сущности, невидимым, потому что уже рано темнело, оно яростно шумело где-то вдали, и только белые языки пены кое-где проступали во мраке, а в стекла стучал дождь, стекая вниз нескончаемыми ручьями… Зато сок от груш ласково обволок нёбо, рты наполнились студенистой массой… и столовая смолкла…
И тогда сестра Евдокия поднялась с места. Разговор, напоминающий консультацию между двумя сестрами, явно закончился, нужно было что-то сказать, и она направилась между столами к центру зала. Она выйдет на танцевальный круг, подумала Анастасия, и действительно, сестра Евдокия остановилась именно там, под большой люстрой, но не выказывала ни малейшего намерения танцевать, разве что в воображении Анастасии, которая наклонилась к своим приятельницам и прошептала — сейчас, если еще будут хлопать, она станцует фокстрот — ее охватило нездоровое веселье, хотя сама эта история с пустыми листами конкретно ее вовсе и не касалась, и она предварительно была и оправдана, и прощена, но сестра Евдокия не собиралась танцевать фокстрот, ее лицо было даже слишком серьезно, ангельские черты как-то удлинились, а симпатичный носик приобрел почти римскую строгую форму — видите ли, уважаемые… и остановилась, явно не уверенная в том, как именно следует обратиться к людям за столами — господа отдыхающие, пациенты, но здесь она явно ошиблась, конечно, все думали о себе именно так, но не стоило произносить это вслух, здесь нет пациентов, кто-то слегка присвистнул или, возможно, слишком сильно вдохнул носом, и сестра Евдокия на мгновение смешалась, потом махнула рукой, как бы освобождаясь от какой-то навязчивой пелены вокруг себя, и, уже не отвлекаясь, устремилась к цели, по крайней мере, так показалось, но продолжение было совсем неожиданным — видите ли, друзья, эти груши от доктора. Он специально их прислал, специальный заказ, для вас. Он знает, что вы тяжело переживаете его отсутствие, он понял это, очевидно, из ваших листов, и вот — прислал вам подарок, чтобы компенсировать… хотя бы в какой-то степени… а вы… разве так можно?
Сестра Евдокия снова остановилась на мгновение, задумалась, наверное, о том, как точнее сформулировать то, что все-таки можно, а что — нельзя. По столовой прокатился гул недоумения, все явно думали, что услышат нечто существенное, и никак не ожидали разговора про груши, сколь бы сладкими и ароматными они ни были, но сестра Евдокия собралась с духом и заговорила снова,
— пожалуйста, соберитесь, придите в себя, нельзя так, вы только вспомните, что осталась всего неделя, просто семь дней… их можно считать, а за эти семь дней всё может измениться к лучшему… да и дождь, не будет же он идти вечно, не унывайте,
ей, очевидно, хотелось на этом сразу же и закончить свою речь, да и что тут говорить, но все продолжали сидеть за своими столами, глядя на нее, и ждали, не шевелясь — а что, в конце концов, было сказано? Да ничего. Сестра Евдокия постояла еще некоторое время, чувствуя себя при этом как бы прикованной к месту и просто обязанной продолжать,
— я не умею красиво говорить, — начала она оправдываться, — но мне кажется, что это неправильно… да, вы страдаете от ревматизма из-за этих бесконечных дождей… и засиделись без движения, — она остановилась, почувствовав, что снова говорит что-то не то, и напряглась еще больше, но ведь всё было ясно, всё вылилось в пустоту листов, а ей нужно было заставить всех заполнить их, и, помолчав, она вдруг что-то вспомнила, даже глаза засветились. — Тут некоторые из вас жаловались на отсутствие подходящей одежды для этого необычно холодного сезона, они ведь не могли предусмотреть такое, но доктор это понял и предусмотрел, и сейчас я вам скажу, хотя это должно было быть сюрпризом, что завтра утром у своих дверей вы найдете еще один подарок от него, теплую одежду для каждого из вас, горничные разнесут их рано-рано утром, а сейчас, в данное время, их упаковывают… ну, этого достаточно? — она оглядела всех, чтобы понять, действительно ли этого достаточно, но не смогла толком сориентироваться и по инерции продолжила: — а вы… вы… не будьте неблагодарными. Знаете, как это трудно — доставлять сюда всё это? Дороги размыты. Не проехать, и соседние поселки в таком же бедственном положении… правда, этого мне не следовало говорить вам, чтобы не пугать… но вы стали подшучивать над грушами, а не подумали, как же было трудно их сюда привезти… И вообще, мы, конечно, знаем, что написано в ваших договорах, но кто же мог предполагать…
В столовой вдруг раздался крик, Анастасия не поняла, кто именно кричал, но прозвучавший вопрос был и нелепым, и в то же время вполне законным,
— а зачем тогда все мы здесь? или договор уже ничего не значит?
Сестра Евдокия совсем смутилась, может быть, даже ощутив свою личную вину, что никак не соответствовало ее скромным обязанностям служащей,
— но ведь, в сущности, у вас много чего есть, и всё благодаря нашим складам, нашему саду, — возразила она и вдруг решилась и вопреки своему ангельскому личику пошла в наступление: — а вы не думали о том, как отражаются все эти грозы и дожди на нас, нам-то каково? От вас же требуется всего лишь… самая малость… ничего особенного… почти ничего — просто пишите доктору, говорите с ним… ведь всё ваше останется с вами… я не очень разбираюсь в этом, только не надо так… пустые листы… это уж совсем неприлично, вы только представьте себе, а если доктор… я и думать об этом не хочу,
у сестры Евдокии больше не было сил держаться, ее лицо совсем побледнело, и Анастасия подумала, что она может просто рухнуть в центре этого круга, сползти вниз, словно и в самом деле только что исполнила слишком трудный танец и силы оставили ее или сердце прихватило… к тому же в зале стояла удивительная тишина, казалось, что вот сейчас всё вокруг разлетится вдребезги, дождь, барабанящий по стеклу, ворвется внутрь и зальет их… но вот со своего места встала Ханна и пошла к сестре Евдокии, явно и ее сердце не выдержало,
— сестра Евдокия, не расстраивайтесь, это только сегодня, простите нас, а завтра мы поблагодарим доктора за груши,
и у всех на глазах проводила сестру Евдокию к ее столу, где сидела сестра Лара, которой, в сущности, уже давно нужно было вмешаться, но она не делала этого, неизвестно почему, сидела с каменным лицом, безучастная к волнению той, что считалась её сестрой, да и была ею, хотя бы по названию…
по всем правилам на этом ужин должен был закончиться, а тяжелый бесконечный день завершиться, но этого не случилось, хотя стулья уже заскрипели, отодвигаясь, и отдыхающие стали подниматься. От стола у самой двери внезапно раздался ритмичный синкопический топот в сопровождении голоса, и все повернулись в ту сторону — это господин с тростью поднялся со