Этого не может быть. В сущности, ее это не интересует, у нее свое волнение, ее собственное — рука. Но поскольку его нет, чтобы решать, Клавдия решила… к чертям, неужели именно сейчас… я должна думать об этом?
Анастасия повернулась спиной к людям внизу и направилась к калитке в ограде. Пошла по заброшенной дороге и на ходу еще раз подумала, а не спуститься ли ей всё же на пляж, по безопасной дороге, присоединиться… к чему? к чему присоединиться, никакого смысла, просто ее нашли, и пошла дальше к ограде. Вошла на территорию санатория, хлопнув металлической дверцей, замок в кольце звякнул. Поздно… и оставила калитку как есть — незапертой. Она пошла по аллее к входу в санаторий, совсем ясно различая свои шаги в похрустывании булыжника, шаги возвращались обратно, носками к зданию и пятками к морю, туда, сюда, щебенка скрипит иначе. Без вещей человеку не уйти, даже туфли ее оказались на месте, сказала сестра Лара, наверное, ушла во вьетнамках. Но это совсем не обязательно. Бывают и босоногие, подумала Анастасия, уставившись на собственную обувь и собственные ноги. Может быть холодно, острые грани щебенки чувствуются сквозь подошвы, может быть и ветер, и дождь, это могла быть ночь, в которой мрак неразличимо слил небо и море, всё и по-всякому может быть, но есть некоторые, они ходят босиком, и они были всегда. Сняли обувь и пошли, святая Тереза — из них. Босоногих. Она могла уведомить сестру Лару, еще когда та сказала ушла во вьетнамках, могла рассказать, и не только ей, внести сомнение… да и сейчас всё еще не поздно, это могло бы кому-нибудь помочь, ведь все так растеряны с этими картами в руках и возникшей вдруг необходимостью принимать решение, но какое решение, в сущности? никто не знает, они по-прежнему не знают, и она не знает, незнание — время для рассказов… слова для правой руки… но кому это интересно, кому это нужно, да и очень давно она не вспоминала о Терезе, и почему уже давно никто не спрашивает ее — а вы как оказались здесь? оправдываться нет смысла,
просто я здесь
Анастасия вошла в здание, но никого не встретила. Даже господина Дени не было за стойкой в холле, лишь где-то в подвале хлопнула дверь, наверное, от сквозняка…
В сущности, мне некому рассказывать, я просто здесь, и алиби нет, повторило эхо в ней, и она пошла по лестнице наверх, единственное, что имело смысл — показать свою руку, важны лишь отдельные маленькие дела, отдельные слова, сказать Ханне — посмотри, какая она белая, как потрескалась кожа, ссохшаяся, словно и не моя, отделилась от меня, но я буду умащивать ее мазями, поить соками, смотри, какая она маленькая, как будто умерла, а ее косточки усохли,
и она прошла первый этаж с зеленой дорожкой,
… я буду делать ей массаж, сжимать и расслаблять ее, я спасу ее от бессилия, чтобы она держала карандаш, взгляни на эти три пальца, они сгибаются и разгибаются, а их суставы скрипят, как ржавые петли,
и желтая дорожка прошла перед ее глазами, посмотри на мизинец — его нет, а потом она расскажет ей и то, чего нельзя увидеть и нельзя показать, но можно рассказать, потому что отсутствие, по сути, заполнено, и мизинец вообще не потерял своей способности сгибаться и разгибаться, и можно даже подумать, что его возможности неограниченны… она расскажет ей… вон уже и ее дверь… и зачем только постелили здесь эту несносную красную дорожку, чтобы колола в глаза и разводила по комнатам, идешь как будто по кровавым следам перед тобой, оставляя за собой такие же кровавые следы, нет, хорошо всё-таки, что крови не было, наверное, кровь последовала за мизинцем и вытекла в кювет, на марле ни капли, я собственными глазами видела, взгляни и ты, Ханна, в сущности, рука совсем чистая, а я ее даже не помыла…
Анастасия остановилась перед дверью Ханны. Прислушалась, нет ли какого движения, нет, ничего не слышно, но Ханне просто некуда уйти в этом пустом здании; если она не пошла за другими вниз, то наверняка притаилась в своем «навсегда», и Анастасия постучала в дверь левой рукой, правая только будит опасения, тук и тук-тук, совсем легко, потому что в пустом коридоре, несмотря на мягкую красную дорожку, любое «тук» слышно очень ясно, подхваченное гулким эхом,
— Ханна…
никто не ответил, ни одно движение не смутило покоя коридора, лишь какая-то птица села на выступ подоконника снаружи и издала пронзительный крик, но этот звук не считается, он — в естестве тишины,
— о Ханна…
и снова постучала, на этот раз — правой рукой, но уловила лишь пустой звук в суставах да ногти царапнули по дереву. Ничего. Знакомая тревога проползла от груди к желудку, и Анастасия наклонила голову к дверям, приложив ухо, но лишь на миг… это уже было, зачем повторяться, пережито уже, она услышит только себя,
я услышу только себя,
только себя, ответило эхо, на этот раз у нее внутри, и это возникшее эхо исполнилось подозрениями — где же могла быть Ханна, если не в своем «навсегда», которое она так демонстративно провозглашает, не объясняя при этом, что значит «навсегда», что, черт побери, «навсегда», может быть всё, а может быть, это слово скрывает в своей сердцевине простое ничто, дважды отраженное во времени со своей вечностью … и подозрение растеклось в пространстве коридора, тук-тук, тревога протопала вниз по лестнице, тук-и-тук до границы боли, которую она могла вырвать из полированной поверхности двери, здоровая рука быстро устала, больная всё так же была ни на что не годной… и вдруг она осознала, Ханны нет.
о Ханна,
Анастасия сползла вниз на красную дорожку пола, уперлась спиной в дверь, вытянула ноги вперед и замерла, хаос наконец-то окончательно победил, он перелился через край и потек из глаз, заполнив рот мутной жижей из обрывков слов, которые пытались собрать воедино образ тревоги и расчленить его в возгласе о Ханна… где ты, кто же послушает мою руку? слова хотят убедиться, что вот, всё окончилось, и я тоже должна уезжать отсюда, причем так и не поняв смысла «навсегда» Ханны, это у нее лиловые косы? нет, лиловая помада и косы, Боже, и что он думает? что себе воображает? она слышит крик, но не знает, это крик птицы или тот, другой крик, с пляжа, который говорит о чем-то неясном, непонятном, а ведь любой крик, принесенный ветром, нечленоразделен, как же мне дать ему слова и почему так важно, как он пишется?
что как пишется?
море не важно, сочинительство не важно… а что важно… важно, чтобы место Ханны не было пустым,
вот и всё, ничего другого, пустота бесконечна, пустоту нечем смутить…
О, О, О, О, О, О,
да. Это «О» должно быть написано, вспомнила она, улитка, завернувшаяся в себя, из которой, как кровавый след, тянется
пропадание
изумление
боль
погружение
радость
горе
страдание
распятие
любовь
душа
отсутствие
Отсутствие, о Отсутствие,
слова повторяются, всё те же. Слова всегда повторяются, только имена не повторяются, они неповторимы,
О Ханна… и тогда Ханна появилась. Просто возникла перед ней, она не видела, как та входила с лестницы в стеклянную дверь коридора, не видела, как приближается к ней всё с тем же воротничком из рыжей лисицы, ничего не видела, потому что хаос в душе закрывает глаза и делает их незрячими, она увидела ее прямо перед собой и одновременно с этим почувствовала, как она опускается на пол рядом с нею и берет ее руку, ту, которую она так хотела ей показать, и не просто берет, а гладит ее, это как бальзам, как крем, переливая в нее свои собственные силы, и спрашивает:
— что ты тут делаешь, Анастасия? ради бога, что ты сделала?
Ушам трудно не поверить, им веришь даже больше, чем глазам, а самая сильная вера — рука, и что она делает тут, в самом деле? Ханна оперлась спиной на дверь и тоже вытянула ноги вперед, обняв ее за плечи, ну вот, сейчас она ей скажет всё, всё ей расскажет, только вот совсем не знает, что это «всё», может быть, что-то вроде «навсегда»? она понятия не имеет, и, в сущности, ей нечего сказать, нечего, всё, что можно было бы… так ничтожно… кроме спасибо. Спасибо, что ты здесь. Спасибо, что остановила мои слезы. Спасибо, что погладила мою руку.
— но ведь ты сама мне сказала: если повязка тебе мешает, сними ее, вот, я и сняла.
— ты поэтому плачешь?
— нет, не поэтому.
Она не может сказать, почему плачет, слезы немерены, у них нет формы, текут себе и текут, их источник неясен, а слезные канальцы — резервуар, в который они втекают, чтобы найти себе путь наружу, но этот путь — полное бездорожье.
— я плачу, потому что у меня нет алиби, Ханна, я не знаю, зачем я здесь, я думала, что мое алиби — Анастасия, но сейчас я уже совсем не уверена в этом, потому что мы забыли карту Клавдии на стойке бара, я ее почти не знала, только лиловые косы, нет, лиловая помада и косы, а ночью она вышла, я совсем ясно слышала ее шаги туда-туда-и-туда, только я продолжала спать, ожидая, что она вернется в мой сон, но нет, не вернулась… я совершенно не представляю, что случилось, она пошла к лодке, той самой, что вернулась обратно в темноту, удерживаемая своей тенью, Ада правду сказала, Клавдия наверное хотела уплыть, но не смогла, нет крепче якоря, чем тень, поэтому я плачу, она даже не дождалась, чтобы ей вручили ее карту… нет, нет, я тебе лгу, что мне за дело до Клавдии, кто она мне, всего лишь две косы и лиловая помада, я плачу, потому что упустила мячик Виолы, а она мне его доверила, нет, и это не то… что мне какой-то там мячик? Виола простит… я плачу, потому что не могу расшифровать свою карту… это должно быть… всего лишь одно слово, но неправильное, вот, посмотри, посмотри внимательно, melencolia, при этом два, даже не один, двойная ошибка, о Ханна, я плачу, потому что… не знаю, почему я точно здесь, и без этого «точно» не знаю, не знаю, зачем я здесь безо всякой причины, а ведь я придумала себе такое ясное алиби, кристальное, только вот никто уже не спрашивает меня, почему точно я здесь, и я забыла это, пропустила, может быть, если бы я рассказала кому-нибудь о святой Терезе и мне бы поверили, если бы ты мне поверила… как можно верить в такое? и я вспомнила, лишь когда услышала это туда-туда-и-туда без обратного движения, и вот я плачу, потому что убеждена, что Клавдия вышла из дома босая, сейчас никто не ходит босиком… но и сейчас я лгу, лгу тебе, дело не в этом, я плачу, потому что моя рука без сил, посмотри, прикоснись к ней, прошу тебя, погладь ее еще раз, это так приятно, когда я чувствую твою руку на моей руке, я покажу тебе ее, покажу, как двигается каждый палец, только вот и после того, как я сняла эту повязку, я всё равно не смогу рассказать, да и некому, у меня нет алиби, Ханна, нет, больше я лгать не буду… я плачу, потому что…